замирают  на  берегу следующей
минуты; бритва  цепенеет в  пространстве,  замкнутом  ее  сталью; Агеда ждет
нового движения руки, чтобы вскочить  на ноги и  вбежать, раскрыв объятия, в
ризницу  с  криком:  "Преподобный  отец,  преподобный  отец!"  Отец  Анхель,
обессиленный  неподвижностью ребенка, увидев  Агеду,  слизнет  с губ клейкий
вкус  фрикаделечного кошмара  и  скажет: "Истинное  чудо,  несомненное" - и,
снова опрокидываясь  в  истому  послеобеденного  сна, пуская  слюну, жалобно
пробормочет в потном забытьи: "Во  всяком случае,  Агеда,  сейчас  не  время
служить молебен душам чистилища". Но рука не успела пошевелиться - в комнату
входит отец,  и оба времени совмещаются, половинки слаживаются, скрепляются,
часы  сеньоры  Ребеки  видят,  что  запутались  в медлительности  ребенка  и
нетерпении вдовы и, ошеломленно зевнув, ныряют в чудесную  заводь мгновения;
когда они выходят на берег, жидкое время, точное и выправленное,  льет с них
ручьями, и, поклонившись с церемонным достоинством, они объявляют: "Два часа
сорок  семь минут  ровно". А  мой отец,  бессознательно  нарушивший  паралич
мгновения,  говорит:  "Ты витаешь в  облаках, дочь".  Я спрашиваю:  "Как  вы
думаете, случится что-нибудь?" Потея  и улыбаясь,  он  отвечает: "Уверен  по
крайней мере, что во многих домах подгорит рис и сбежит молоко".

     Гроб закрыт,  но я помню лицо покойника. Оно отпечаталось в моей памяти
с такой точностью, что, глядя на стену, я  вижу его открытые глаза,  впалые,
серые, как влажная земля, щеки, прикушенный сбоку язык. Это вызывает  во мне
жгучее беспокойство. Наверное, штанина так и не перестанет резать мне ногу.
     Дедушка  сел  рядом  с   мамой.  Вернувшись  из  соседней  комнаты,  он
пододвинул стул и теперь молча сидит рядом  с ней,  опершись  подбородком на
трость и вытянув перед собой хромую ногу. Дедушка ждет. Как и он, ждет мама.
Индейцы на кровати уже не курят, сидят тихо, смирно, не глядят на фоб и тоже
ждут.
     Если  бы  мне завязали глаза, взяли  меня за  руку  и  заставили обойти
Макондо двадцать раз, а потом привели в эту  комнату, я сразу же узнал бы ее
по запаху. Я никогда не забуду запаха  свалки в этом помещении, запаха груды
чемоданов,  хотя  тут   всего-навсего  один  чемодан,  в  котором  могли  бы
спрятаться мы с Абраамом,  да еще хватило бы  места  для  Тобиаса.  Я  узнаю
комнаты по запаху.
     В прошлом году Ада взяла меня к себе на  колени. Закрыв глаза,  я видел
ее сквозь ресницы. Видел смутно, будто это не женщина, а  только  одно лицо,
которое глядит на меня, качается и блеет  по-овечьи.  Я совсем было  заснул,
как вдруг почувствовал запах.
     Нет  в  доме запаха, который был бы мне  незнаком. Когда  я остаюсь  на
галерее  один,  я закрываю глаза, вытягиваю руки и хожу с закрытыми глазами.
Про  себя думаю: "Запахнет  ромом с камфорой - будет комната  дедушки".  Иду
дальше, закрыв  глаза  и вытянув руки.  Думаю:  "Подойду к маминой  комнате,
запахнет  новыми  игральными  картами. Потом  смолой  и  нафталином". Иду  и
чувствую запах новых карт  в тот самый миг, когда слышу  голос мамы, которая
поет  у себя в  комнате.  Чувствую запах смолы и нафталина.  Думаю: "Ну вот,
попахнет  нафталином,  а  когда я сверну  от него  влево, запахнет  бельем и
закрытым окном.  Там остановлюсь". Сделав еще три шага, я натыкаюсь на новый
запах, замираю на месте, не открывая глаз и вытянув руки, и слышу голос Ады,
которая вскрикивает: "Детка, да ты с закрытыми глазами ходишь?"
     В тот вечер, засыпая, я почувствовал запах, которого  нет ни в одной из
комнат  дома.  Сильный, резкий  запах,  будто  встряхнули жасминовый куст. Я
открыл  глаза,  втянул  в  себя  густой,   насыщенный   аромат   и   сказал:
"Чувствуешь?"  Ада глядела на меня, но, когда я заговорил,  опустила глаза и
отвела их  в сторону. Я повторил: "Ты чувствуешь? Откуда-то тянет жасмином".
Она ответила: "Это пахнут кусты, которые  росли у стены девять лет назад". Я
выпрямился и сел. "Но ведь кустов нет", - сказал я. Она ответила: "Сейчас-то
нет. Но  девять  лет  назад, когда ты только родился,  вдоль стены двора рос
жасмин. Жаркими ночами он пах точно так  же, как теперь". Я прислонился к ее
плечу и глядел ей в рот. "Но это же было до моего рождения", - сказал я. Она
ответила: "Зима выдалась суровая, и пришлось садик выкорчевать".
     Запах  не исчезал,  густой, почти  осязаемый,  перебивавший  все другие
запахи ночи. Я велел Аде: "Расскажи мне про это". Она промолчала, глянула на
белую известковую стену под луной и  сказала: "Когда вырастешь, узнаешь, что
жасмин - это цветок, который выходит".
     Я  не  понял,  но ощутил странную дрожь,  будто  меня  кто-то коснулся.
"Ага", - сказал я.  А она: "Жасмин - он  как покойники, что выходят по ночам
из могил".
     Я сидел, прижавшись  к ее  плечу, и молчал. Я  думал о  других вещах, о
кухонном стуле, на сломанное сиденье которого дедушка в дождь ставит башмаки
для  просушки. Я понял,  что на кухне водится мертвец, который каждый вечер,
не снимая шляпы,  садится на  этот  стул  и глядит на золу погасшего  очага.
Немного погодя я сказал:  "Наверное, он все равно что мертвец на кухне". Ада
взглянула на меня, вытаращила глаза и  спросила: "Какой  мертвец?" Я сказал:
"Тот, что каждый вечер сидит на стуле, куда дедушка ставит  сушить башмаки".
Она ответила: "Никакого  мертвеца там нет. Стул стоит  у огня потому, что ни
на что больше не годен, только башмаки сушить".
     Это было в прошлом году. Теперь все изменилось, теперь я увидел труп, и
мне достаточно зажмуриться, чтобы увидеть его в темноте внутри  глаз. Я хочу
сказать об этом маме, но она обращается к дедушке: "Как вы думаете, случится
что-нибудь?"  Дедушка, оторвав подбородок от трости, качает головой: "Уверен
по крайней мере, что во многих домах подгорит рис и сбежит молоко".

6

     Вначале он спал до семи. Он выходил на кухню в рубашке  без воротничка,
застегнутый на  все пуговицы,  с  засученными по  локоть  мятыми  и грязными
рукавами,  в  истертых  брюках,  подтянутых  до  груди  и обхваченных ремнем
значительно  ниже  пояса  застежек.  Казалось,  брюки  вот-вот  соскользнут,
свалятся из-за недостатка плоти,  на которой они  могли бы  держаться. Не то
чтобы  он исхудал, но  его лицо  выражало  теперь не  молодцеватую  гордость
военного, как в первый год, а  безволие  и усталость  человека,  который  не
знает, что  станется  с ним минуту  спустя, да  нисколько  и не интересуется
этим.  В  семь  часов  он пил черный  кофе  и  возвращался к себе в комнату,
равнодушно здороваясь со встречными.
     Он  жил у  нас  в доме  уже  четыре  года и  считался в Макондо хорошим
врачом, несмотря  на то что его  крутой нрав и  несдержанные манеры  внушали
окружающим скорее страх, чем уважение.
     До прибытия банановой  компании и  начала строительства железной дороги
он  был единственным  врачом в  селении. А  тут  в  его комнате обнаружились
лишние стулья. Как только компания организовала медицинское обслуживание для
своих рабочих, люди, лечившиеся у него четыре первых  года его  пребывания в
Макондо, стали  забывать  к  нему дорогу.  Он,  должно  быть,  заметил,  что
налетевший  сброд проторил новые тропки, но не подал виду. Как и  прежде, он
открывал  дверь на улицу и сидел на своем кожаном стуле целый  день, а когда
минуло  много дней, но не  пришел  ни один больной, закрыл дверь  на  засов,
купил гамак и уединился в своей комнате.
     В  ту  пору  Меме  приобрела  привычку  носить ему на завтрак  бананы и
апельсины.  Он  съедал фрукты,  а кожуру кидал  в  угол,  откуда  индианка в
субботнюю уборку ее  выметала. Но по тому,  как он вел себя, было ясно, что,
если бы она перестала убирать у него по субботам  и  комната обратилась бы в
хлев, он отнесся бы к этому с полнейшим безразличием.
     Теперь  он не  делал решительно  ничего. Часами  покачивался в  гамаке.
Через  полуоткрытую дверь он неясно виднелся в  сумраке комнаты, и по худому
невыразительному  лицу, всклокоченным  волосам,  болезненной  живости желтых
глаз   в  нем   безошибочно  угадывался  человек,  отказавшийся  бороться  с
обстоятельствами.
     Первые годы жизни в нашем  доме Аделаида внешне выказывала равнодушие к
моему решению поселить его у нас - то ли смирилась, то ли действительно была
со мной согласна. Но  когда он прекратил практику и стал выходить из комнаты
только на время обеда, садясь  за  стол  с  неизменной молчаливой и скорбной
апатией, терпение  моей жены лопнуло. Она заявила мне: "Держать его у себя и
впредь просто  безбожно.  Это все равно что вскармливать беса". Но я, всегда
питавший к  нему склонность -  смешанное  чувство сострадания,  восхищения и
жалости  (не  кривя  душой,   должен  признать,  что  в  моем  чувстве  была
значительная доля жалости), - возражал: "Надо быть к  нему  снисходительнее.
Он одинок на свете и нуждается в понимании".
     Вскоре заработала  железная  дорога. Макондо  процветало -  новые лица,
кинотеатр, множество увеселительных заведений. Работа  была для всех, только
не для него. Он безвыходно сидел у себя в комнате, чуждаясь людей, но  вдруг
как-то утром неожиданно  явился в столовую к завтраку и заговорил искренне и
даже с воодушевлением  о блестящих  перспективах  Макондо. Тогда  впервые  я
услыхал от него это слово. Он сказал: "Все это пройдет, когда мы привыкнем к
опали".
     Следующие  месяцы  он часто  выходил  на  улицу  в  предвечерние  часы.
Допоздна   засиживался   в  парикмахерской   и  был   завсегдатаем  кружков,
составляющихся у переносного трюмо и табурета, которые  хозяин вытаскивал на
улицу, чтобы клиенты могли подышать вечерней прохладой.
     Врачи  компании  отнюдь   не   сговаривались  лишать   его  средств   к
существованию.  Только в 1907 году, когда  в Макондо не осталось  ни  одного
пациента, который помнил бы о нем, и  когда сам он  давно уже  отказался  от
надежды этого пациента дождаться, какой-то врач с банановых плантаций внушил
алькальду мысль затребовать у всех практикующих документы на право  лечения.
Когда  -  это  было  в  понедельник - на  четырех  углах  площади  появилось
распоряжение, он на свой счет  его не принял. Это я сказал ему, что надо  бы
выполнить  предписание. Но он, спокойный, равнодушный, только  ответил: "Мне
ни к чему это, полковник. Я  со всем этим покончил". Я так и не узнал,  были
ли в  порядке его  документы.  Я  не узнал  также,  в  самом ли  деле он был
француз, как  предполагалось,  и вспоминал ли  он  своих  родных,  о которых
никогда не говорил. Несколько недель спустя алькальд и его секретарь явились
ко мне  в дом потребовать от него предъявления документов на право  лечения,
но он категорически отказался выйти из своей комнаты. И лишь тогда, прожив с
ним пять  лет в  одном  доме,  просидев с ним пять  лет  за одним  столом, я
сообразил, что мы не знаем даже его имени.

     Не надо  было  иметь  от роду семнадцать лет (сколько мне  тогда было),
чтобы заметить  - с  тех пор, как я встретила в церкви расфуфыренную Меме, и
после, когда поговорила с  ней  на лавочке,  -  что  в нашем доме  комната с
выходом  на  улицу заперта. Позднее я узнала, что мачеха повесила замок и не
разрешала трогать оставшиеся внутри вещи -  кровать, на которой доктор спал,
прежде чем купить гамак,  столик с  лекарствами, откуда он забрал с  собой в
угловой  дом  только  деньги, скопленные в лучшие  времена (видимо,  их было
много, потому что он  никогда ничего у нас не тратил, а Меме хватило открыть
лавочку), и, помимо этого,  среди кучи всякого  сора  и старых газет  на его
родном языке кое-что из негодной одежды. Все эти  вещи словно  были заражены
чем-то, что моя мачеха считала пагубным и даже дьявольским.
     Я обратила  внимание  на запертую комнату, видимо, в октябре или ноябре
(через три года  после того, как Меме и он покинули наш дом), потому что уже
в начале следующего года я начала мечтать, как бы поместить в ней Мартина. Я
хотела жить там после  замужества; я бродила вокруг; в разговоре с мачехой я
даже  намекала, что пора бы  убрать  замок и снять  запрет с одного из самых
уютных и приятных уголков дома. Но до того, как мы сели шить мое подвенечное
платье, со мной никто прямо не говорил о докторе и еще менее того о комнате,
которая  оставалась  как бы  его  собственной,  как бы  частью его личности,
неотделимой от нашего дома,  пока  хоть  одна  живая  душа  в этом доме  его
помнит.
     Мне  предстояло  вступить  в  брак  менее  чем   через  год.  Не  знаю,
объяснялось  ли  это  обстоятельствами, в  каких  протекало  мое  детство  и
отрочество, но у меня в ту  пору было нечеткое понятие о некоторых вещах. Во
всяком случае, когда шли приготовления к моей свадьбе, многое еще оставалось
для  меня тайной.  За год  до замужества  Мартин вспоминался мне в  какой-то
смутной дымке нереальности.  Оттого, может  быть,  я и  хотела поместить его
рядом, в этой комнате, чтобы убедиться, что  он человек из плоти и  крови, а
не  жених,  пригрезившийся  во  сне.  Но  я  не  могла  собраться  с духом и
заговорить с мачехой о своих планах. Естественнее  было бы сказать: "Я сниму
замок,  поставлю у окна стол, а у  дальней стены кровать. На консоль принесу
горшок  с гвоздикой, а  на притолоку повешу пучок  сабура".  Но мою робость,
полное  отсутствие  решимости  усугубляло  то,  что  облик моего  суженого я
представляла себе весьма туманно. В воспоминаниях передо мной брезжил зыбкий
ускользающий  образ,  в  котором только  и было четкого,  что блестящие усы,
легкий наклон головы к левому плечу и вечный сюртук о четырех пуговицах.
     В  конце  июля  он  навестил  нас.  Он  проводил  в  доме целые  дни  и
разговаривал в кабинете  с  отцом, обсуждая таинственное  коммерческое дело,
так и оставшееся мне  неизвестным. Под вечер мы с  Мартином и  мачеха ходили
гулять на плантации. На обратном пути, в розово-прозрачных  сумерках,  когда
он был от меня  совсем  близко, шел со  мной  бок о  бок,  он казался  всего
призрачнее и неуловимее. Я знала, что не способна вообразить его себе живым,
обычным человеком, найти в нем  ту определенность, которая  необходима, чтоб
воспоминание о нем придало мне  храбрости,  укрепило  меня в  миг,  когда  я
скажу: "Я уберу эту комнату для Мартина".
     Даже сама  мысль, что я стану его женой,  представлялась мне за  год до
свадьбы  неправдоподобной.  Я познакомилась  с  ним  в феврале на  отпевании
младенца  Палокемадо. Нас собралось несколько девушек,  мы пели  и хлопали в
ладоши,   стараясь   извлечь  из  единственного  развлечения,  которое   нам
дозволялось,   все,  что  только  можно.  В   Макондо  был  кинотеатр,   был
общественный  граммофон  и  другие  места  развлечений,  но  отец  и  мачеха
возражали  против  того,  чтобы  девушки моего  возраста  туда  ходили. "Это
развлечение для сброда", - говорила она.
     В феврале днем стояла жара. Мы с мачехой, сидя на галерее,  вышивали по
канве,  а отец после обеда отдыхал. Когда он, шаркая, вставал  и  принимался
обливать  над тазом голову, мы  откладывали шитье. Но вечера  в феврале были
прохладные и тихие, и по всему селению разносились голоса женщин,  певших на
похоронах младенцев.
     В тот вечер, когда мы  собрались попеть младенцу Палокемадо, голос Меме
Ороско  звучал, вероятно, еще красивее, чем обычно. Она была худая, грубая и
жесткая,  как метла,  но голосом владела лучше всех. В  первую же  передышку
Хеновева Гарсиа  сказала:  "За дверью сидит незнакомец". По-моему,  никто из
нас не пел тогда, кроме Ремедиос Ороско. "Ты только вообрази - он в сюртуке,
- сказала  Хеновева Гарсиа. -  Он  без  умолку  говорит целый  вечер,  и все
слушают его  раскрыв  рты. На нем  сюртук о  четырех пуговицах, а  когда  он
закидывает ногу на ногу, видны ботинки на шнурках и носки с резинками". Меме
Ороско еще пела,  а мы захлопали в ладоши и кричали: "Давайте выйдем за него
замуж!"
     После,  вспоминая  его дома, я  не  видела  никакой  связи между  этими
словами и действительностью. Они  вспоминались мне так, будто  их произнесли
какие-то воображаемые женщины, которые хлопали в ладоши и распевали  в доме,
где лежал несуществующий мертвый  младенец. Другие женщины подле нас курили.
Они  сидели строгие,  настороженные  и  вытягивали  к  нам  длинные,  как  у
стервятников, шеи. У входа, в прохладе прихожей, еще одна женщина, с головой
укутанная в черную шаль, ждала, пока вскипит кофе. Внезапно к  нашим голосам
присоединился  мужской  голос.  Он вступил  сбивчиво  и  невпопад,  но потом
взвился и зазвенел, как  будто мужчина пел в  церкви.  Вева  Гарсиа толкнула
меня локтем в бок. Я подняла глаза и увидела его в первый раз. Он был молод,
с  чистым  лицом  и  крепкой шеей,  в  сюртуке,  застегнутом на  все  четыре
пуговицы. И смотрел на меня.
     Слушая  разговоры о  его возвращении  в декабре,  я  думала, что  самым
подходящим  для него  пристанищем будет та  запертая  комната. Но я не могла
воссоздать его облик. Я твердила себе: "Мартин,  Мартин, Мартин", однако имя
это, изученное,  пережеванное, разбитое  на  слоги,  теряло для меня  всякий
смысл.
     Когда мы уходили после отпевания, он взял пустую чашку, стоявшую передо
мной.  Он сказал: "Я прочел на кофейной гуще  вашу судьбу". Я  шла  вместе с
другими девушками  к  выходу и слышала  его  вкрадчивый,  убеждающий, мягкий
голос:  "Сосчитайте семь звезд, и вы увидите меня во сне".  У дверей лежал в
гробике младенец Палокемадо. Его лицо было обсыпано  рисом,  в рот вставлена
роза, веки раскрытых глаз  подперты  палочками. Февраль  обвевал  нас резким
дыханием его  смерти, в  комнате  плавал  тяжелый  аромат жасмина  и фиалок,
сникших  от  жары.   Сквозь   молчание  мертвого  прорывался  другой  голос,
настойчивый  и  единственный: "Запомните  хорошенько. Только семь  звезд, не
больше".
     В июле он  был у нас. Ему нравилось прислоняться к перилам с цветочными
горшками. Он говорил: "Заметь, я никогда не глядел тебе в глаза. Это  тайный
признак, что мужчина  боится,  что  влюбится".  И правда, я не  помнила  его
глаза. В июле я еще  не могла бы  сказать, какого цвета глаза у человека, за
которого  собралась в  декабре  замуж. А между  тем шесть месяцев назад  был
февраль с  его глубокой полуденной тишиной, пара сороконожек, самец и самка,
свернувшиеся  клубком,  спали  на  полу ванной, по  вторникам  приходила  за
веточкой медовки нищенка, а он,  франтоватый,  улыбающийся, в застегнутом на
все пуговицы  сюртуке, говорил:  "Вы будете  думать  обо мне непрестанно.  Я
повесил за дверью вашу карточку и воткнул в  глаза булавки". Хеновева Гарсиа
помирала со смеху: "Мужчины перенимают эти глупости у индейцев".
     В конце марта  он будет расхаживать по нашему дому  и проводить  долгие
часы с  отцом  в кабинете, убеждая его в важности чего-то, что  осталось для
меня  загадкой. Прошло одиннадцать лет с моего замужества, девять лет с того
дня, как он попрощался со мной в окошечко поезда и наказал хорошенько беречь
сына, пока он к нам  не вернется. Впереди были девять лет, в течение которых
я  не  получу от  него ни единой весточки, а  отец мой. готовивший с ним эту
нескончаемую поездку,  перестанет говорить о его возвращении. Но даже за три
года брака он не стал для меня конкретнее и  ощутимее, чем в ночь  отпевания
младенца Палокемало или в то мартовское  воскресенье,  когда я  второй раз в
жизни увидела его, возвращаясь  из  церкви с Вевой Гарсиа. Он стоял в дверях
гостиницы, один, сунув руки в карманы своего сюртука о четырех пуговицах. Он
сказал: "Теперь  вы  всю жизнь  будете  думать обо мне  - из вашей  карточки
выпали  булавки".  У него был  такой ровный и  напряженный голос,  будто  он
сказал  истинную  правду. Но  в  этой  правде чудилось  что-то  необычное  и
странное.  Хеновева  уверяла  меня: "Все  это индейские гадости". Три месяца
спустя  она  сбежала  с директором кукольного театра,  но  в то  воскресенье
отличалась  еще строгостью  и благонравием.  Мартин сказал: "Мне утешительно
думать,