Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
и получив интересную профессию, я
работал в опытно-конструкторских бюро военизированного министерства и знал,
в отличие от многих непосвященных, что, например, самолет, способный достичь
высоты 37 километров, где небо уже не синее, а черное - это произведение
искусства. Что подводная лодка, способная погрузиться на километровую
глубину - это произведение искусства. Что ракета, запущенная с расстояния во
много сотен километров и поражающая цель с точностью до нескольких метров -
это тоже произведение искусства. Поначалу я с удовольствием служил этому
искусству. Задачи, которые оно ставило передо мной, бросали вызов моему
самолюбию, заставляли напрягать мозги и совершенствоваться. Однако, со
временем я стал понимать, что у моего искусства есть очень неприятное
название - искусство убивать людей. И хотя я не проектировал снаряды, не
точил оружейные стволы и не синтезировал пороха, я все равно служил богу
войны, потому что улучшал системы доставки оружия - двигатели боевых
самолетов. Поняв это, я охладел к своей работе.
Но тогда в послевоенной Одессе, голодной и полуразрушенной, у меня,
дошкольника, в голове было пусто, высоким материям там делать было нечего, и
только природное причастие к мужскому началу с его страстью к авантюрам и
тягой к неизвестному влекло меня со всей своей коварной силой.
Глаза Кольки не отрывались от моего хлеба. Он подбрасывал свой патрон и
ловил его, стараясь зародить во мне желание стать его обладателем. Он мог не
делать этого, если бы знал, что рыбка давно в его сетях. Кличку Псих Колька
получил за бешенный нрав, который более всего проявлялся в драках. Дпаки
были обычным делом не только в нашем дворе. Колька мог схватить камень и
швырнуть его тебе в голову, а угомонить его не было никакой возможности. При
этом он грязно ругался, а губы его покрывались белой слюной или пеной.
Кольке было лет десять, он был гораздо сильнее меня и ему ничего не стоило
просто отнять у меня хлеб, но мы стояли у моего подъезда, дело было днем, во
дворе были люди, и Колька не хотел шума, а громко кричать я умел хорошо, да
и бабушка была еще дома. В общем, мы поняли друг друга.
- Махнемся? - спросил Колька.
- Настоящий? - задал я дурацкий вопрос.
- Ты что, идиот? На капсюль посмотри!
Он торопился, чтобы не дать мне время откусить еще кусок. И, протянув
мне свое сокровище, он другой рукой вырвал мой бутерброд, который я уже
подносил к раскрытому рту.
Весь мир вокруг меня изменился, как только патрон оказался в моей руке.
Я перестал замечать все, что меня окружало, меня охватили новые,
неизведанные чувства. Все мальчишки во дворе занимались подрывом
боеприпасов, слухи о том, что кто-то раздобыл патрон или гранату,
расходились моментально, от желающих принять участие в подрыве не было
отбоя, и в этом ничего нового не было. Но на этот раз я решил сделать все
сам, без чьей-либо помощи, в одиночку, чтобы не делиться ни с кем
запрещенной радостью.
Я знал, что подобные занятия кончаются плохо. Не в том смысле, что
осколок или пуля могут лишить тебя жизни - тут у меня по малолетству не было
никаких сомнений, что ко мне это не относится и что я буду жить вечно.
Реальной угрозой было другое - разглашение коварного замысла. Если он
становился известнем взрослым - все, готовь задницу для расправы. И тогда
все во дворе будут слышать твои вопли, перемежаемые родительскими
назиданиями в такт со свистом ремня по твоему костлявому заду.
Поэтому я зажал патрон в кулаке и держал руку в кармане своих штанов,
подальше от чужих глаз. Я еще не знал, что я буду с ним делать, но мне очень
хотелось пообщаться с ним теснее, и чтобы этому общению никто не помешал.
Разводить костер ради того, чтобы услышать один выстрел, мне показалось
хлопотным занятием. Надо было придумать что-то другое. Я бродил по двору,
присматривая место, где можно было спокойно заняться моим гнусным делом.
Более всего для этого подходил задний двор нашего флигеля, у развалки. Это
был непроходной двор с забором из ракушечника и одиноким абрикосовым
деревом.
В то время в Одессе каждый пацан, которого родители выпускали гулять
одного, уже знал, что если пробить капсюль патрона, то получится взрыв. Я
начал строить примитивную систему подрыва патрона. Для начала надо было
зафиксировать патрон в положении капсюлем вверх. Лучшего фиксатора, чем
земля, я придумать не мог. Надо было выковырять в этой голой окаменелой
земле лунку, куда бы патрон вошел по самый капсюль. Никакого инструмента у
меня не было. Я выбрал место у забора под абрикосовым деревом, где земля
была помягче, и какой-то щепкой стал ковырять землю. И провозился с этой
затеей долго, пока не понял, что без железа тут не обойтись.
Я подошел к развалинам флигеля. Еще недавно здесь работали пленные
немцы. Их привозили каждый день и они заканчивали то, что наделали - убирали
обрушенные балки, перекрытия, разбирали завалы, грузили мусор в машины и
делали это под надзором вооруженных солдат. Солдаты охраняли немцев. С одной
стороны, чтобы не убежали, а с другой - от пацанов, которые не упускали
случая запустить в немцев камень. Кормили немцев плохо. Я, правда, не знаю,
кто в то время в Одессе ел хорошо. Моя бабушка, у которой война забрала
сына, а у ее дочери - моей мамы - мужа, к немцам относилась плохо. Но когда
она стояла у нашего черного хода и смотрела на работающих немцев, ее губы
шептали какие-то еврейские слова, глаза были влажными, а лицо становилось
печальным.
Однажды я видел, как молодой немец в грязной темно-серой форме,
озираясь на стоящего поодаль охранника, подошел к бабушке и что-то сказал,
поднося руку к своему рту. Бабушка принесла ему из нашей кухни вареную
картофелину и луковицу. Хлеба у нас тогда было мало, его давали по карточкам
и впроголодь.
Что могло заставить уже немолодую еврейку, которой фашисты принесли
столько горя, поделиться с пленным немцем частью нашего скудного семейного
рациона? Наверное, это было чисто женское сострадание, которое не делит горе
на немецкое или еврейское. Бабушка не рисковала, как та молодая черкешенка в
толстовском "Кавказском пленнике", помогая Жилину и Костылину, но налицо
было то же женское сострадание. Бабушка была настоящей женщиной.
На следующий день этот немец опять подошел к бабушке и протянул ей
маленькую деревянную коробочку, которую, очевидно, пронес через всю войну.
Это был простой, но хорошо сделанный ларчик, в котором держат мелкие вещи.
Так он благодарил бабушку. Тот ларчик еще долго жил в нашей семье. Бабушка
держала в нем свой нехитрый скарб и дорожила ларцом.
Побродив по развалке, я нашел, наконец, железнодорожный костыль и кусок
железной трубы. Откуда там быть железнодорожному костылю я и сам не знаю, но
мне он пригодился. Я поставил его острым концом на землю, а трубу
использовал как молоток. Сколько раз при этом я бил себя по руке я говорить
не буду. Рука ныла, но мне надо было закончить задуманное.
Когда костыль вошел в землю, появилась другая проблема - как его оттуда
вытащить. Сдуру я забил его по самую головку, и он сидел в земле как гвоздь
в доске. Когда я той же трубой стал бить по головке костыля в разные
стороны, он прослабился и мне удалось его вытащить. Образовавшаяся лунка
была похожа скорее на небольшую ямку, чем на отверстие, и мой патрон
болтался в ней, как детская нога в отцовском сапоге. Но это казалось мне
неважным. Я положил патрон в лунку пулей вниз, а зазоры засыпал песком и
пылью и примял пальцами. Капсюль аккуратно торчал из земли и блестел на
солнце. Теперь нужен был гвоздь.
В подъезде черного хода их было полно. Они торчали во всех деревянных
рамах, дверях, косяках, я цеплялся за них много раз. Один такой я вырвал из
дверного косяка, что тоже было непросто. Меня охватил азарт. Дело двигалось,
и предчувствие удачи рождало во мне изобретательность.
Гвоздь надо было поставить на капсюль острым концом и стукнуть по его
шляпке чем-нибудь тяжелым. Но гвоздь сам не стоял, его надо было как-то
удержать в вертикальном положении. Я сгреб с земли пыль, песок и прочий
мусор вокруг, сделал из всего этого небольшой холмик над капсюлем и
осторожно воткнул в него гвоздь. У меня хватило ума сообразить, что если я
буду бить по шляпке гвоздя куском трубы, то в момент выстрела мое лицо
окажется слишком близко к пуле и это может быть опасно. Я нашел кусок битого
кирпича и стал примериваться. После несколькиз пробных прицеливаний я бросил
кирпич на холмик с гвоздем. Ожидая выстрела, я повернулся к патрону спиной и
согнулся. Но не произошло ровным счетом ничего! Кирпич разметал мусорный
холм с гвоздем, но капсюль был цел.
Я начал новую попытку. Трудность заключалась в том, что , собрав холм,
я не был уверен, что острие гвоздя касается капсюля. Неудачей кончились и
несколько других попыток. Наконец я сообразил, что вначале надо одной рукой
держать гвоздь острием на капсюле, а другой собирать холм. Когда я поступил
таким образом и в очередной раз замахнулся кирпичем, я был абсолютно уверен
в успехе. Каково было мое разочарование, когда опять ничего не произошло! Я
не помню, сколько раз я собирал этот мусорный холм, сколько раз замахивался
кирпичем, сколько раз ожидал выстрела и сколько раз разочаровывался - время
как понятие для меня не существовало. Для себя я сделал вывод, что Колька
подсунул мне плохой, испорченный патрон, и мне стало жаль моего бутерброда с
сыром...
Я вытащил патрон из земли. Мое отношение к нему изменилось коренным
образом. Он потерял в моих глазах всю свою привлекательность. Теперь это был
хотя и блестящий, но уже совершенно бесполезный предмет, из которого было
невозможно извлечь ни капли удовольствия. Мне захотелось уйти с задного
двора. Делать тут было больше нечего. Теперь патрон можно было не прятать. Я
стал бросать его, как камешек, в стену дома, в забор, поднимал и снова
бросал, и в каждом броске была злость на себя, дурака, давшего себя
обмануть.
Обойдя флигель, я вошел в наш парадный подъезд. В подъезде были
мраморные полы с уветным орнаментом и мраморные лестницы, ступени которых
были сточены множеством ног, их попиравших. Я с силой бросил патрон себе под
ноги
И тут патрон взорвался!
Это было полной неожиданностью. Грохот выстрела, усиленный эхом
подъезда, был настолько силен, что меня оглушило. Но уже приобретенный за
год жизни в Одессе инстинкт приказал - беги! Потому как иначе врежут по
заднице.
И я побежал. Но побежал не во двор, где можно было легко спрятаться, а
вверх по лестнице, на четвертый этаж. Ничего разумного в этом не было, но я
не думаю что в подобной ситуации семилетние пацаны руководствуются разумом.
Два первых лестничных марша я пролетел пулей. На третьем я
почувствовал, что по моей левой ноге течет что-то теплое. Я еще подумал, что
наверное это я уписался от испуга. Но тут же ощутил, что левая нога как-то
странно не слушается меня и слегка волочится. Я посмотрел вниз и заметил,
что моя левая штанина мокрая, а за мною по лестнице тянется кровавый след.
Тут странная, неиспытанная доселе слабость подкосила меня, и я опустился на
узорчатый пол лестничной площадки между вторым и третьим этажом.
Я точно помню, что не испытывал абсолютно никакой боли, и мне было
интересно, почему из меня течет кровь, а боли никакой нет. Я закатал штанину
выше колена и на левом бедре у колена, у самого сгиба увидел нечто странное.
В мякоти под костью была дыра шириной чуть уже моей ладони. Из нее хлестала
кровь. Кровь заливала ногу, штаны, растекалась по грязному полу и была
горячая. Но еще из дыры вывалился комок каких-то жил, сосудов и какой-то
требухи, и эта кровавая гроздь неуклюже свисала под костью и была вызывающе
несовместима с моим представлением о человеческом теле. Я огляделся вокруг и
увидел на полу рядом с собой обгорелую спичку, которую бросил кто-то,
закуривая на ходу. Слабеющей рукой я поднял спичку и стал ковырять ею в этом
кровавом месиве, пытаясь понять, откуда оно вывалилось и нельзя ли поставить
его на место.
Я понимал, что выстрел и кровь связаны, но сознание мое мутилось и я
перестал что-либо соображать. Помню звуки хлопающих дверей, голоса соседей
по подъезду, кто-то суетился вокруг меня, кто-то поднял меня на руки и отнес
в нашу квартиру. Я лежал в незнакомой комнате на чужой постели, а надо мной
склонилось озабоченное лицо нашей соседки по квартире тети Нади Русиной.
Остальное я знаю уже из рассказов других.
Ничего не подозревающая бабушка вернулась с Привоза и вошла в наш двор.
Из самых лучших побуждений мои приятели наперегонки побежали ей навстречу,
желая поскорее сообщить важную новость. Лучше бы они этого не делали!
- Ваш Дима застрелился! - кричали они хором.
Я готов повторить за Марком Твеном, что слухи о моей смерти оказались
сильно преувеличенными. Но бедная моя бабушка! Она в обмороке упала на землю
и возиться с нею пришлось чуть меньше, чем со мной...
Мама вернулась с работы, и опять мои женщины плакали. Они плакали и
гладили меня по голове, по рукам. Если бы они знали, сколько еще раз им
придется из-за меня плакать! Ведь это было только начало!
Мама созвонилась с медиками из своей воинской части. За мной приехала
машина, меня увезли в военный госпиталь, вытащили застрявшую в мякоти ноги
пулю, продезинфицировали рану и зашили ее.Почему-то всего этого я совершенно
не помню. Странно. Пуля не нанесла мне никаких физических повреждений, все
обошлось без всяких последствий, если не считать шрама, с которым я живу
более полувека.
А тогда моя глупость преподнесла мне сюрприз - мой имидж в глазах
сверстников вырос, а мои женщины, вопреки ожиданиям, не только не били меня
по заднице, но даже стали относиться ко мне с трогательным вниманием.
Есть, оказывается, и у глупости свои прелести!
ШАПКА ПО КРУГУ
Прошло всего несколько месяцев, как мы приехали в Австралию.
Еще сильны первые впечатления, еще все внове и в диковину, еще ничего
не понимаешь, еще толком не знаешь, как влиться в этот новый мир. Ситуация,
знакомая каждому новому иммигранту.
Живем на пособии, снимаем квартиру, ходим на курсы английского. Как
все. Денег в обрез. Экономим на всем. Самая тяжелая экономия - на куреве.
Курсы английского - на Мэри-стрит. Каждый день хожу пешком с Куджи в
Сити и обратно. С одной стороны, это интересно - глазеть вокруг на все
новое, непривычное. А с другой - экономлю на автобусе, чтобы купить
сигареты. Занятия на курсах начались в феврале. Жара и зной. Каждый день
прохожу мимо нескольких баров, из которых несет пивным духом и
кондиционерной прохладой. Хочется пива, но жалко денег - лучше купить
курева. Наконец, решаюсь. В кармане - заветные три доллара. Захожу и
озираюсь. Обстановка разительно не похожа на советские пивные. Большинство
посетителей бара по-одиночке сидит за высокими столиками, медленно
потягивает пиво из высоких стеклянных бокалов, раздумчиво курит. На стенах -
работающие телевизоры.
Я заказал бармену скуну пива. Она стоила $2.60. Положив 40 центов сдачи
в кошелек, я выбрал пустой столик у стены, закурил сигарету и жадно
отхлебнул три глотка. Добившись вожделенной цели, я стал растягивать
удовольствие, сдерживая неукротимое желание выпить все одним махом.
На экране телевизора возник диктор, начавший что-то говорить. В то
время для меня английская речь являла собой неразделимый на отдельные слова
сплошной поток симпатичных, но малопонятных звуков. Я услышал, что несколько
раз диктор произнес слово Руанда. Я заметил, что все повернули головы к
телевизору и внимательно слушают диктора. На экране появились кадры
репортажа из Руанды.
По лесной грунтовой дороге медленно текла река из тысяч черных людей.
Они несли свой жалкий скарб, сложенный в матерчатые узлы, которые держали на
головах. Эти узлы колыхались в такт их шагам, словно рыбачьи поплавки над
людской рекой и были символами беды. На спинах многих женщин были
примитивные тряпочные ленты, которыми были обмотаны почти грудные дети.
Полчища мух облепили лица этих несчастных. Их глаза не были глазами
младенцев - страдания превратили их в глаза мудрых старцев.
На экране возник номер какого-то телефона. Через некоторое время его
сменили цифры со знаком доллара. Я понял, что объявлен сбор пожертвований в
помощь беженцам из Руанды.
Я почти допил свое пиво, когда обратил внимание на просто одетого
посетителя, который подошел к бармену и что-то сказал ему, кивая на экран
телевизора. Отвечая ему, бармен кивнул головой и рассмеялся. Посетитель снял
с головы рабочую кепку с длинным козырьком и что-то громко сказал, обращаясь
к посетителям бара. Все молча потянулись к своим кошелькам. Человек с кепкой
начал обход столиков. Каждый бросал в его кепку деньги. Я заметил, что это
были бумажные деньги. Значит, не менее пяти долларов.
Меня охватило стыдливое чувство неловкости. Мои 40 центов могли
показаться издевательством. Еще хуже было уйти, не положив в кепку ничего.
Мне можно было не позавидовать. Когда сборщик подошел ко мне с протянутой
кепкой, я вынул свой кошелек, открыл его и перевернул. В мою ладонь упали 40
центов.
- Sorry, I have no more money... - промямлил я и, перевернув ладонь,
отправил несчастные 40 центов в его кепку.
- It's o'key, no worries! - ответил он и улыбнулся.
Он снял с меня клеймо неполноценности.
Обойдя всех, сборщик подошел к бармену и вывалил на стойку содержимое
своей кепки. Бармен пересчитал деньги, подошел к телефону, набрал номер и
что-то сказал в трубку. Закончив разговор, он повернулся к сборщику и кивнул
ему. Сборщик вернулся к своему пиву. Все смотрели на экран телевизора.
Немного погодя на экране снова появился тот же диктор и что-то сказал.
Появилась новая цифра собранных денег. Все посетители бара зааплодировали и
оживленно заговорили. Я понял, что наши деньги из кепки приняты и замечены.
Я допил свое пиво и вышел на улицу.
Что я знал об Австралии? Что она на далекой окраине цивилизованного
мира, что ее колонизировала Англия, что там живут экзотические кенгуру,
плавают самые большие акулы и самые длинные крокодилы...
Но еще в далекой юности я прочел сборник Генри Лоусона под названием
"Австралийские рассказы" и до сих пор помню свои впечатления от
прочитанного. Происшедшее в баре так напоминало то, о чем писал Лоусон в
своей "Шапке по кругу", что уже не холодным рассудком, а теплым и добрым
чувством, шедшим из груди, я понял, что действительно нахожусь в Австралии.
И стало мне хорошо...
СЛАД
Борис встал с постели, подошел к столу, вынул из пачки сигарету,
закурил. Сделав две глубоких затяжки, он вернулся, сел на постель и
посмотрел Светлане в глаза. Она улыбалась.
- Надо же... Я даже пошевелиться не могу... Ты что же делаешь с
одинокой женщиной, разбойник? - в ее голосе не слышалось укора. - Конечно,
больше года без мужчины, так и разучиться можно, но ты все же молодец...
- Ладно, полежи, отдохни. Закрой глаза - я на тебя смотреть буду...
- Наклонись, я тебя поцеловать хочу..
Приятно услышать такое. Борис был доволен. Это была их первая постель.
Она согласилась притти в его квартиру и, хотя они не г
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -