сти,  чтобы  обратить  их  в  жало,
нацеленное  на  короля,  на  себя,  все равно на кого -- только бы наперекор
навязанной судьбе. А может быть, поддаться колдовству, жить в нем,  пойти  с
самого  утра  на  условленное  свидание  --  я знала, что ЭТОГО мне никто не
воспретит, наоборот, все будет направлять меня именно туда. А то,  что  было
сейчас  вокруг  меня,  раздражало  своей  примитивностью -- какие-то стенки:
сначала обивка, мягко поддающаяся под пальцами, под ней сопротивление  стали
или  камня  --  не  знаю  чего,  но ведь я могу разодрать ногтями эту уютную
упаковку!.. Я встала, коснулась головой вогнутой крыши: вот что вокруг  меня
и надо мной, и вот внутри -- я... Я -- единая?..
     Я продолжала отыскивать противоречия в мучительном моем самопознании, и
по мере  того,  как  мысли  скачками  надстраивались,  этаж  над  этажом,  я
приблизилась уже к тому, что пора усомниться и в самом суждении, что если  я
-- безумная русалка, заключенная, как насекомое, в прозрачном янтаре, в моем
obnubulacio lucida[5], то понятно, что...
     Постой.  Минутку.  Откуда  взялась  у  меня  такая изысканно отточенная
лексика, эти ученые латинские термины, логические посылки,  силлогизмы,  эта
изощренность,   не   свойственная  очаровательной  девушке,  чье  назначенье
воспламенять  мужские  сердца?  И  откуда  это  равнодушие  в  делах  любви,
рассудочность,  отчужденность:  ведь  меня  любили  -- наверное, уже бредили
мною, жаждали видеть, слышать мой голос, коснуться моих пальцев, а я изучала
эту страсть, как препарат под стеклом, -- не  правда  ли,  это  удивительно,
противоречиво  и несинкатегориматично? Но может, мне все только пригрезилось
и  конечной  истиной  был  старый  холодный  мозг,  запутавшийся   в   опыте
бесчисленных   лет?  И  может,  одна  только  обостренная  мудрость  и  была
единственным моим настоящим прошлым:  я  возникла  из  логики,  и  лишь  она
творила мою истинную генеалогию?..
     И  я  не верила в это. Да, я страшно виновна и вместе с тем невинна. Во
всех  ветвях  моего  завершенного  прошлого,  сбегавшихся  к  моему  единому
настоящему,  я  была  невинна  --  там  я  была  девочкой, хмурым молчаливым
подростком в серо-седых зимах и в жаркой духоте дворцов; я была неповинна  и
в  том,  что  произошло  здесь, у короля, потому что я не могла быть иной; а
жестокая  моя  вина  состояла  только  в  том,  что,  уже  во  всем   хорошо
разобравшись,  я  уверила себя, что все это мишура, фальшь, накипь, и в том,
что, желая погрузиться в глубь своей тайны, я испугалась этого погружения  и
испытывала подлую благодарность к невидимым препятствиям, которые удерживали
меня  от  него.  Душа моя была одновременно грешной и праведной, но что-то у
меня еще осталось? О, конечно, осталось. У меня было мое  тело,  и  я  стала
ощупывать его, исследовать в этом черном замкнутом пространстве, как опытный
криминалист  изучает  место  преступления.  Странное  расследование! Отчего,
прикасаясь к своему телу, я ощущала в пальцах легкое щекочущее  онемение  --
кажется,  это был мой страх перед собой? Но я же была прекрасна, и мои мышцы
были проворны и пружинисты. Сжав руками свои бедра, словно они были  чужими,
-- так никто себе их не сжимает, -- в отчаянном усилии, я смогла под гладкой
ароматной  кожей  прощупать  кости,  но  внутренней стороны предплечий -- от
локтей до запястий -- я почему-то боялась коснуться.
     Я попыталась одолеть сопротивление: что же могло там быть? Руки у  меня
были  закрыты  жесткими кружевными рукавами -- ничего не разобрать. Тогда --
шея... Такие называют лебедиными. Голова, посаженная  на  ней  с  врожденной
естественной   грацией,   с   гордостью,  внушающей  почтение,  мочки  ушей,
полуприкрытых локонами, -- два упругих лепестка без украшений,  непроколотые
-- почему?  Я  касалась  лба, щек, губ. Их выражение, открытое мне кончиками
пальцев, снова меня обеспокоило. Оно было не таким, как мне  представлялось.
Чужим. Но отчего я могла быть чужой для себя, как не от болезни?
     Исподтишка,  как  маленький  ребенок,  замороченный  сказками, я все же
провела пальцами от запястья к локтю -- и ничего не поняла. Кончики  пальцев
сразу  онемели, будто мои сосуды и нервы что-то стиснуло, я тотчас вернулась
к прежним подозрениям: откуда я все знаю, зачем исследую себя,  как  анатом?
Это  не  дело  девушки:  ни  Ангелиты, ни светловолосой дуэньи, ни поэтичной
Тленикс. И в то же время я ощутила настойчивое успокаивающее внушение:  "Все
хорошо,  не  удивляйся  себе,  капризуля,  ты  была  немножко  не в себе, не
возвращайся туда, выздоравливай, думай лучше о назначенном  свидании..."  Но
все  же,  что  там  --  где  локти и запястья?.. Я нащупала под кожей как бы
твердый  комочек.  Набухший  лимфатический  узел?   Склеротическая   бляшка?
Невозможно.   Это   не   вязалось   с   моей  красотой,  с  ее  непогрешимым
совершенством. Но ведь затвердение там было: маленькое -- я его  прощупывала
только  при  сильном нажиме -- там, где щупают пульс, и еще одно -- на сгибе
локтя.
     Значит,  у  моего  тела  была  своя  тайна,  и  оно  своей  странностью
соответствовало  странности  духа, его страхам и самоуглубленности, и в этом
была правильность, соответствие, симметрия.  Если  там,  то  и  здесь.  Если
разум,  то  и  органы.  Если я, то и ты... Я и ты... Всюду загадки -- я была
измучена, сильная усталость разлилась по моему телу,  и  я  должна  была  ей
подчиниться. Уснуть, впасть в забытье -- в другой, освобождающий мрак. И тут
меня   вдруг  пронизала  решимость  назло  всему  устоять  перед  соблазном,
воспротивиться заключавшему меня ящику этой изящной кареты -- кстати, внутри
не столь уж изящной, -- и этой душонке рассудительной девицы, вдруг  слишком
далеко  зашедшей  в  своем умничанье! Протест против воплощенной красоты, за
которой  скрываются  тайные  стигматы.  Так  кто  же  я?  Сопротивление  мое
переросло  в буйство, в бешенство, от которого моя душа горела во мраке так,
что он, казалось, начал светлеть. Sed tamen potest esse totaliter  aliter...
-- что это, откуда? Дух мой? Gratia? Dominus meus?[6]
     Нет,  я  была  одна,  и я -- единая, сорвалась с места, чтобы ногтями и
зубами впиться в эти мягко устланные стены, рвала обивку, ее сухой,  жесткий
материал  трещал  у  меня в зубах, я выплевывала волокна вместе со слюной --
ногти сломаются, ну и ладно, вот так, не знаю, против  кого,  себя  или  еще
кого-то, только нет, нет, нет, нет...
     Что-то  блеснуло. Передо мной вынырнула из тьмы как бы змеиная головка,
но она  была  металлической.  Игла?  Да,  что-то  укололо  меня  в  бедро  с
внутренней  стороны, повыше колена: это была слабая недолгая боль, укол -- и
за ним ничто.
     Ничто.
     Сумрачный сад. Королевский парк с поющими фонтанами, живыми изгородями,
подстриженными на один манер, геометрия деревьев и кустов, лестницы, мрамор,
раковины, амуры. И мы вдвоем.  Банальные,  обыкновенные,  но  романтичные  и
полные  отчаяния.  Я  улыбалась ему, а на бедре носила знак. Меня укололи. И
теперь мой  дух,  против  которого  я  бунтовала,  и  тело,  которое  я  уже
ненавидела, получили союзника, -- правда, он оказался недостаточно искусным:
сейчас  я  уже не боялась его, а просто играла свою роль. Конечно, он все же
был настолько искусен, что сумел навязать мне ее изнутри, прорвавшись в  мою
твердыню.  Но  искусен  не совсем -- я видела его сети. Я не понимала еще, в
чем цель, но я уже ее увидела, почувствовала, а тому, кто увидел, уже не так
страшно, как тому, кто вынужден жить одними домыслами. Я так устала от своих
метаний, что даже белый день раздражал меня своей пасмурной торжественностью
и панорамой садов, предназначенных  для  лицезрения  его  величества,  а  не
зелени. Сейчас я предпочла бы этому дню ту мою ночь, но был день, и мужчина,
который  ничего  не  знал,  ничего  не  понимал,  жил  обжигающей  сладостью
любовного  помешательства,  наваждением,  насланным  мною  --  нет,   кем-то
третьим. Силки, западня, ловушка со смертельным жалом, и все это -- я? И для
этого  --  струи  фонтанов,  королевские  сады, туманные дали? Глупо. О чьей
погибели речь, о чьей смерти? Разве  не  достаточно  подставных  свидетелей,
старцев в париках, виселицы, яда? Что же ему еще? Отравленные интриги, какие
подобают королям?
     Садовники  в  кожаных фартуках, поглощенные куртинами всемилостивейшего
монарха, нас не замечали. Я молчала -- так мне  было  легче.  Мы  сидели  на
ступенях  огромной  лестницы,  сооруженной будто для гиганта, который сойдет
когда-нибудь с заоблачных высот только для  того  --  специально,  --  чтобы
воспользоваться  ею. Символы, втиснутые в нагих амуров, фавнов, силенов -- в
осклизлый, истекающий водой мрамор, -- были так же мрачны, как и серое  небо
над ними. Идиллическая пара -- прямо Лаура и Филон, но столько же здесь было
и от Лукреции!
     ...Я  очнулась  здесь,  б  этих  королевских  садах,  когда  моя карета
отъехала,  и  пошла  легко,  как  будто  только  что  выпорхнула  из  ванны,
источающей  душистый  пар,  и платье на мне было уже другое, весеннее, своим
затуманенным узором оно робко  напоминало  о  цветах,  намекало  на  девичью
честь,  окружало  меня  неприкосновенностью  Eos  Rhododaktilos[7], но я шла
среди блестящих от росы живых изгородей уже с клеймом на бедре,  к  которому
не  могла прикоснуться, да в этом и не было нужды, довольно того, что оно не
стиралось в памяти. Я была плененным  разумом,  закованным  уже  с  пеленок,
рожденным  в  неволе, и все-таки разумом. И поэтому, пока мой суженый еще не
появился и поблизости не было ни чужих ушей, ни той  иглы,  я,  как  актриса
перед  выходом  на  сцену,  пыталась пробормотать про себя те слова, которые
хотела сказать ему, и не знала, удастся ли мне их произнести при нем,  --  я
пробовала границы своей свободы, ощупью исследуя их при свете дня.
     Что  особенного  было  в этих словах? Только правда: сначала о перемене
грамматической формы, потом -- о множестве моих плюсквамперфектов, обо всем,
что я пережила, и о жале, усмирившем мой бунт. Отчего  я  хотела  рассказать
ему  все  -- из сострадания, чтобы не погубить его? Нет, ибо я его совсем не
любила. Но чтобы предать чужую, злую волю, которая нас  свела.  Ведь  так  я
скажу? Что хочу, пожертвовав собой, избавить его от себя -- как от погибели?
     Нет, все было иначе. Была еще и любовь -- я знаю, что это такое. Любовь
пламенная, чувственная и в то же время пошленькая -- желание отдать ему душу
и тело  лишь  постольку,  поскольку  этого  требовал дух моды, обычай, стиль
придворной жизни, -- о, как-никак, а все же чудесный галантный грешок! Но то
была и очень  большая  любовь,  вызывающая  дрожь,  заставляющая  колотиться
сердце,  я  знала, что один вид его сделает меня счастливой. И в то же время
-- любовь очень маленькая, не преступающая границ,  подчиненная  стилю,  как
старательно приготовленный урок, как этюд на выражение мучительного восторга
от  встречи наедине. И не это чувство побуждало меня спасать его от меня или
не только от меня, ибо, когда я переставала рассуждать  о  своей  любви,  он
становился мне совершенно безразличен, зато мне нужен был союзник в борьбе с
тем,  кто ночью вонзил п меня ядовитый металл. У меня никого больше не было,
а он был мне предан безоглядно, и я могла на  него  рассчитывать.  Однако  я
знала,  что  он  пойдет на все лишь ради своей любви ко мне. Ему нельзя было
доверить мой reservatio mentalis[8]. Оттого я и не могла  сказать  ему  всей
правды:  что  я  моя  любовь  к  нему, и яд во мне -- из одного источника. И
потому мне мерзки оба, и  предназначивший,  и  предназначенный,  и  я  обоих
ненавижу  и  обоих  хочу  растоптать,  как  тарантулов. Не могла я ему этого
выдать: он-то в своей любви, конечно, был как все люди, и ему не нужно  было
такое  мое  освобождение, которого жаждала я, -- такой моей свободы, которая
сразу отбросила бы его прочь. Я могла действовать только ложью  --  называть
свободу  фальшивым  именем любви, ибо только так можно его убедить, что я --
жертва неведомого. Короля? Но даже если бы он посягнул  на  его  величество,
это бы меня не освободило: король если и был на самом деле виновником всему,
то  таким давним, что его смерть ни на вело: не отдалила бы моего несчастья.
Чтобы проверить себя, способна ли я убеждать, я остановилась у статуи Венеры
Каллипиги, чья нагота воплотила в себе  символы  высших  и  низших  страстей
земной  любви, и принялась в одиночестве готовить свою чудовищную весть, мои
обличения, оттачивая доводы до кинжальной остроты.
     Мне  было  очень  трудно.  Я  все  время  натыкалась  на  непреодолимую
преграду,  я не знала, когда мой язык сведет судорога, на чем споткнется мой
дух, потому что и дух мой тоже был моим врагом. Не во всем лгать,  но  и  не
касаться  сути истины, средоточия тайны... Я лишь могла постепенно уменьшать
ее радиус, приближаясь как бы по спирали. Но когда я увидела издали, как  он
шел,  а  потом  почти  побежал  ко  мне  --  маленькая  еще фигурка в темной
пелерине, -- я поняла, что ничего не выйдет: в рамках галантного  стиля  мне
не  удержаться. Что это за любовная сцена, в которой Лаура признается Филону
в том, что она -- приготовленное для него орудие пытки? Даже если  бы  путем
иносказаний  я преодолела бы мое заклятие, все равно бы я снова обратилась в
ничто, из которого возникла. И вся  его  мудрость  была  здесь  ни  к  чему.
Прелестная  дева,  которая  считает  себя  орудием  тайных  сил и бормочет о
каких-то системах, о стигматах, о заклятиях, да если она  говорит  так  и  о
таких  вещах, то, право, эта девица помешана. Ее слова свидетельствуют не об
истине, а лишь о галлюцинациях, и потому она  достойна  не  только  любви  и
преданности,  но  и  жалости.  Движимый  этими  чувствами, он, может быть, и
сделает вид, будто поверил всему, что услышал, опечалится,  станет  уверять,
что  готов  погибнуть, но освободить, а сам кинется за советами к докторам и
по всему свету разнесет весть о моей беде, -- я уже сейчас готова  была  его
оскорбить.  При  таком  сочетании сил, конечно же, чем надежнее союзник, тем
меньше он может рассчитывать на исполнение  надежд  как  любовник:  во  имя,
своего  счастья  он  наверняка не захочет отказаться от роли любовника, ведь
его-то безумие нормальное, крепкое, солидное, последовательное: любить,  ах,
любить,  острые  камни  на моем пути раздробить в мягкий песок, но только не
играть в анализ чудовищной загадки -- "откуда берет начало мой дух"?
     И получалось, что  если  я  создана  ему  на  погибель,  то  он  должен
погибнуть.  Я  не  знала,  какая  часть  меня  ужалит  его в объятии: локти?
запястья? -- это было бы слишком просто. Но я уже знала, что иначе  быть  не
может.  Теперь  мне  надо  было  пойти  с ним по тропинкам, услаждающим взор
творениями мастеров паркового искусства; мы сразу  же  удалились  от  Венеры
Каллипиги,  ибо  откровенность,  с которой она выставляла напоказ свою суть,
была неуместна на раннеромантической стадии наших  платонических  вздохов  и
робких  надежд  на  счастье.  Мы прошли мимо фавнов, тоже откровенных, но на
свой лад -- каменная плоть этих кудлатых мраморных самцов не  задевала  моей
ангельской  натуры,  настолько  целомудренной,  что они не смущали меня даже
вблизи, -- я была вправе не понимать их поз. Он поцеловал мою  руку  --  как
раз  то  место,  где  было  загадочное  затвердение:  губами  он  не мог его
почувствовать. А где притаился мой укротитель? Наверное, в ящике кареты.  Но
может  быть,  я  прежде  должна  добыть  для  него  какие-то секреты, словно
волшебный стетоскоп, приложенный к груди осужденного мудреца.  Я  ничего  не
смогла рассказать Арродесу.
     В  два  дня  наш  роман  прошел  все подобающие стадии. Я жила с кучкой
верных слуг  в  поместье,  расположенном  в  четырех  почтовых  станциях  от
резиденции  короля.  ФлЈбе, мой дворецкий, снял особняк на следующий же день
после свидания в саду, ни словом не обмолвившись, во что это обошлось, а  я,
ничего  не  понимающая  в  денежных  делах  девушка, ни о чем не спрашивала.
Помнится, он меня побаивался и злился на меня -- видимо, не был  посвящен  в
суть  дела,  даже  наверняка  не был, просто выполнял королевский приказ: на
словах -- сама почтительность, а в глазах нескрываемое презрение, --  скорей
всего,  он  приникал  меня  за  новую королевскую пассию, а моим прогулкам и
свиданиям с  Арродесом  не  слишком  удивлялся  --  умный  слуга  не  станет
требовать,  чтобы  король  строил  свои  отношения  с  наложницей  по схеме,
привычной для него, слуги. Полагаю, если бы при нем я вздумала обниматься  с
крокодилом, он бы и тогда глазом не моргнул. Я была свободна во всем, что не
перечило  королевской  воле, однако сям монарх не показался там ни разу. И я
уже убедилась, что есть слова, которых я никогда не скажу  своему  суженому,
ибо  язык  у  меня  тотчас немел при одном лишь желании произнести их и губы
деревенели, совсем как пальцы, когда я пробовала ощупывать себя в ту ночь  п
карете.  Я  твердила  Арродесу, чтоб он не смел посещать меня, а он объяснял
это, как все люди, простой  боязнью  оказаться  скомпрометированной  и,  как
человек порядочный, старался держаться осторожней.
     На  третий  день  вечером я наконец отважилась узнать, кто я. Оставшись
одна в спальне, я сбросила пеньюар и стала перед зеркалом --  нагая  статуя.
Серебряные  иглы  и  стальные  ланцеты,  разложенные  на  подзеркальнике,  я
прикрыла бархатной шалью, так как боялась их блеска, хоть и  не  боялась  их
лезвий.  Высоко  посаженные  груди  смотрели  вверх  il  в  стороны розовыми
сосками, след укола на бедре исчез. Обдумывая  операцию,  точно  акушер  или
хирург,  я  обеими  руками  мяла  это  белое  гладкое  тело  так,  что ребра
прогибались, но живот, выпуклый, как у  женщины  с  готической  картины,  не
поддавался,  и  под  его  теплой,  мягкой  оболочкой  я ощутила неуступчивую
твердость. Проведя ладонями сверху вниз, я нащупала и очертила в своем чреве
овальный предмет. Поставив по обе руки от себя по шесть свечей, я  кончиками
пальцев взяла ланцет, самый маленький, но не из страха, а только потому, что
он  был  изящнее  других.  В  зеркале  все  выглядело так, будто я собираюсь
пронзить себя ножом, -- чистой воды финальная сцена из трагедии, выдержанная
в едином стиле до последней мелочи: широкое  ложе  с  балдахином,  два  ряда
высоких свечей, блеск стали в моей руке и моя бледность, потому что тело мое
страшилось  и  колени  подкашивались,  и  только  рука, державшая скальпель,
сохраняла необходимую твердость.  Именно  туда,  где  овальный  неподатливый
предмет  прощупывался  всего  явственней,  чуть  пониже  грудины,  я с силой
вонзила ланцет. Боль была мгновенной и слабой, а из разреза выступила  всего
лишь  капля  крови.  Не  обладая  умением  мясника, я аккуратно, как анатом,
рассекла тело от грудины до  лона  --  правда,  сжав  зубы  и  зажмурившись.
Смотреть было уже сверх моих сил. Однако я стояла, теперь уже не дрожащая, а
только  похолодевшая,  и  мое  дыхание, судорожное, как у астматика, звучало
сейчас  в  комнате,  будто  чужое,  будто  доносившееся  извне.  Рассеченная
белокожая  оболочка разошлась, и я увидела в зеркале свернувшееся серебряное
тело -- как бы огромный плод, скрытую во мне блестящую куколку,  обрамленную
розовыми  складками  некровоточащей  плоти.  Это  было чудовищно -- так себя
видеть! Я не  отваживалась  коснуться  серебристой  поверхности,  чистейшей,
безупречной.  Овальное туловище сияло, отражая уменьшенные огоньки свечей. Я
пошевелилась и тут же увидела  его  ножки,  прижатые  в  утробной  позе,  --
тонкие,  раздвоенные,  как  щипцы,  они  исходили  из  моего тела, и я вдруг
поняла, что это "оно" не было чужим, инородным -- оно тоже  было  мною.  Вот
почему,  ступая по мокрому песку, я оставляла такие глубокие следы, почему я
была такой сильной: "Это же -- я, это снова -- я", -- повторяла я  мысленно,
когда вдруг