сле ночного укола я не поняла, кем мне
суждено стать для него, и,  не  видя  ни  для  себя,  ни  для  него  другого
спасения,  проткнула себя ножом, но вместо смерти свершилось перевоплощение.
И жребий, о котором я раньше только подозревала, с тех  пор  ведет  меня  по
следу  возлюбленного  --  я  сделалась настигающей его Немезидой. Погоня эта
длится долго -- так долго, что до меня стало доходить все, что люди  говорят
об  Арродесе,  и,  хотя  я  не  знаю,  сколько в том правды, я начала заново
размышлять над нашей общей судьбой, и в  мою  душу  закралось  сочувствие  к
этому человеку, ибо я поняла, что изо всех сил хочу убить его только потому,
что  не  могу  его  больше  любить.  Так  я познала собственное ничтожество,
низость погибшей и попранной любви, которая алчет мести тому, кто не повинен
перед ней ни в чем,  кроме  собственного  несчастья.  Оттого  и  не  хочу  я
продолжать  погоню и сеять вокруг себя ужас, а хочу воспротивиться злу, хотя
и не знаю как.
     Насколько я могла заметить, до конца, моего рассказа  монах  ничуть  не
избавился  от  подозрительности:  он  как  бы.  заранее,  еще  прежде, чем я
заговорила, решил для себя, что все, что я скажу, не подпадает под  таинство
исповеди,  так как, по его разумению, я была существом, лишенным собственной
воли. А кроме того, наверное, подумал, не подослана ли я к  нему  умышленно,
ведь,  по  слухам, иные лазутчики маскируются еще коварнее. Однако заговорил
он со мной доброжелательно.
     Он спросил меня: "А что, если бы ты нашла того, кого ищешь?  Знаешь  ли
ты, что бы ты сделала тогда?"
     И  я  сказала: "Отец мой, я знаю только то, чего не хочу сделать, но не
знаю, какая сила, кроющаяся во мне, пробудится в тот миг, а потому  не  могу
сказать, не буду ли я принуждена погубить его".
     И  он  спросил  меня:  "Какой  же совет я могу тебе дать? Хочешь ли ты,
чтобы этот жребий был снят с тебя?"
     Лежа, словно пес, у его ног, я подняла голову и, видя, как он  жмурится
от  солнечного  луча,  который  ударил  ему в очи, отраженный серебром моего
черепа, сказала:
     -- Ничего так не желаю, как этого,  хоть  и  понимаю,  что  судьба  моя
станет  тогда жестокой, потому что не будет у меня тогда более никакой цели.
Не я выдумала  то,  для  чего  сотворена,  и  значит,  мне  дорого  придется
заплатить,  если  преступлю  королевскую  волю,  ибо  немыслимо,  чтобы  мое
преступление осталось безнаказанным, и меня в свою очередь возьмут на прицел
оружейники из дворцовых подземелий и вышлют в погоню железную  свору,  чтобы
уничтожить  меня.  А если бы я даже спаслась, воспользовавшись заложенным во
мне искусством, и убежала хоть на край света, то где бы я ни очутилась,  все
станут  бежать  меня, и я не найду цели, ради которой стоило бы существовать
дальше. И даже судьба, подобная твоей, также будет для меня закрыта,  потому
что  каждый,  имеющий, как ты, власть, так же, как ты, ответит мне, что я не
свободна духовно,  и  потому  мне  не  дано  будет  обрести  убежища  и  под
монастырским кровом.
     Монах задумался и потом сказал удивленно:
     -- Я  ничего  не  знаю  об устройствах, подобных тебе, но я вижу тебя и
слышу, и ты по твоим речам представляешься мне разумной, хотя и  подчиненной
какому-то  принуждению,  и  -- коль скоро ты, машина, борешься, как сама мне
поведала, с этим принуждением и говоришь, что чувствовала бы себя свободной,
если бы у тебя отняли стремление убить, -- то скажи мне, как  ты  чувствуешь
себя сейчас, когда оно в тебе?
     И я сказала на это:
     -- Отче,   хоть   мне  с  ним  и  худо,  но  я  превосходно  знаю,  как
преследовать, как настигать, следить, подсматривать и подслушивать,  таиться
и  прятаться,  как  ломать  на пути препятствия, подкрадываться, обманывать,
кружить  и  сжимать  петлю  кругов,  причем,  исполняя  все  это  быстро   и
безошибочно,  я  становлюсь  орудием неумолимой судьбы, и это доставляет мне
радость, которая, наверное, с умыслом была вписана пламенем в мое нутро.
     -- Снова спрашиваю тебя, -- сказал монах. --  Что  ты  сделаешь,  когда
увидишь Арродеса?
     -- Снова  отвечаю,  отче, что не знаю, ибо не хочу причинить ему ничего
дурного, но то, что заложено во мне, может оказаться сильнее меня.
     Выслушав мой ответ, он прикрыл глаза рукой и промолвил:
     -- Ты -- сестра моя.
     -- Как это понимать? -- спросила я в полнейшем недоумении.
     -- Так, как сказано, -- ответил он. -- А это значит, что я  не  возвышу
себя над тобой и не унижу себя пред тобою, потому что, как бы различны мы ни
были,  твое  неведение,  в  котором  ты призналась, делает нас равными перед
лицом Провидения. А если так, иди за мной, и я покажу тебе нечто.
     Мы прошли через монастырский  сад  к  старому  дровяному  сараю.  Монах
толкнул  скрипучие  двери,  и  когда  они распахнулись, то в сумраке сарая я
различила лежащий на соломе темный предмет, а сквозь  ноздри  в  мои  легкие
ворвался  тот  неустанно  подгонявший меня запах, такой сильный здесь, что я
почувствовала, как само взводится и высовывается из лонной втулки жало, но в
следующую минуту взглядом переключенных на  темноту  глаз  я  заметила,  что
ошиблась.  На  соломе  лежала  только  брошенная одежда. Монах по моей дрожи
понял, как я потрясена, и сказал:
     -- Да, здесь был Арродес. Он скрывался в нашем монастыре целый месяц  с
тех  пор,  как  ему  удалось  сбить тебя со следа. Он страдал оттого, что не
может предаваться прежним занятиям, и ученики, которым он тайно дал знать  о
себе,  посещали  его  по  ночам, но среди них оказались два мерзавца, и пять
дней назад они его увели.
     -- Ты хотел сказать "королевские посланцы"?  --  спросила  я,  все  еще
дрожа и молитвенно прижимая к груди скрещенные щупальца.
     -- Нет,  я  говорю  "мерзавцы",  потому  что  они взяли его хитростью и
силой. Глухонемой мальчик, которого мы приютили, один видел, как  они  увели
его на рассвете, связанного и с ножом у горла.
     -- Его  похитили?  --  спросила.  я,  ничего  не понимая. -- Кто? Куда?
Зачем?
     -- Думаю, затем, чтобы извлечь для себя корысть из его мудрости. Мы  не
можем обратиться за помощью к закону, потому что это -- королевский закон. А
эти  двое  заставят  его  им служить, а если он откажется, убьют его и уйдут
безнаказанными.
     -- Отче! -- воскликнула  я.  --  Да  будет  благословен  час,  когда  я
осмелилась  приблизиться  и  обратиться  к  тебе.  Я  пойду теперь по следам
похитителей и освобожу Арродеса.  Я  умею  преследовать,  настигать:  ничего
другого  я  не  умею  делать  лучше -- только покажи мне верное направление,
которое ты узнал от немого мальчика.
     Он возразил:
     -- Но ты же не знаешь, сможешь ли удержаться, -- ты ведь  сама  в  этом
призналась!
     И я сказала:
     -- Да,  но  я  верю,  что  найду  какой-нибудь выход. Может быть, найду
мастера, который отыщет во мне  нужный  контур  и  изменит  его  так,  чтобы
преследуемый превратился в спасаемого.
     А монах сказал:
     -- Прежде  чем  отправиться  в  путь, ты, если хочешь, можешь попросить
совета у одного из наших братьев: до того, как присоединиться к нам, он  был
в миру посвящен именно в такое искусство. Здесь он пользует нас как лекарь.
     Мы  стояли  в  саду,  уже  освещенном лучами солнца. Я чувствовала, что
монах все еще не доверяет мне, хотя внешне он этого никак  не  проявлял.  За
пять  дней след улетучился, и он мог с равной вероятностью направить меня по
истинному пути и по  ложному.  Но  я  согласилась  на  все,  и  лекарь  с  i
величайшей  предосторожностью  принялся  осматривать  меня,  светя фонариком
сквозь щели между пластинами панциря в мое нутро, и проявил при  этом  много
внимательности  и  старания.  Потом  он встал, отряхнул пыль со своей рясы и
сказал:
     -- Случается, что на машину, высланную с  известной  целью,  устраивает
засаду  семья осужденного, его друзья или другие люди, которые по непонятным
для властей причинам пытаются  воспрепятствовать  исполнению  предписанного.
Для  противодействия  сему  прозорливые  королевские  оружейники изготовляют
распорядительную суть непроницаемой и замыкают  ее  с  исполнительной  сутью
таким  образом, чтобы всякая попытка вмешательства оказалась губительной. И,
наложив последнюю печать, даже сами они  уже  не  могут  удалить  жала.  Так
обстоит  дело  и  с тобой. А еще случается, что преследуемый переодевается в
чужую одежду, меняет внешность, поведение и запах, однако  же  он  не  может
изменить  склада своего разума, и тогда машина, не удовлетворившись розыском
при  посредстве  нижнего  и  верхнего  обоняния,  подвергает  подозреваемого
допросам, продуманным сильнейшими знатоками отдельных способностей духа. Так
же  обстоит  дело  и  с  тобой.  Но  сверх  всего  я  приметил в твоем нутре
устройство,  какого  не  имела  ни  одна  из   твоих   предшественниц:   оно
представляет  собой  многоразличную  память  о  предметах, для гончей машины
излишних, ибо в ней записаны истории разных женщин, полные искушающих  разум
имен  и  речей,  --  именно  от  сего  устройства и бежит в тебе проводник к
смертоносной сути. Так что ты -- машина, усовершенствованная непонятным  мне
образом,  а  может  быть, даже и воистину совершенная. Удалить твое жало, не
вызвав при этом упомянутых последствий, не сможет никто.
     -- Жало понадобится мне, -- сказала я, все еще лежа ничком,  --  ибо  я
должна поспешить на помощь похищенному.
     -- Что  касается  того,  смогла  бы  ты сдержать затворы, опущенные над
известным местом, или нет, даже если бы хотела этого изо всех  сил,  на  сей
счет  я  не могу сказать ни да, ни нет, -- продолжал лекарь, словно не слыша
моих слов. -- Я могу, если ты, конечно, захочешь,  сделать  только  одно,  а
именно:  напылить на полюса известного места через трубку железо, истертое в
порошок, так что от этого несколько увеличатся  пределы  твоей  свободы.  Но
даже  если я сделаю это, ты до последнего мгновенья не будешь знать, спеша к
тому, кому стремишься помочь,  не  окажешься  ли  ты  по-прежнему  послушным
орудием его погибели.
     Видя,  как  испытующе  смотрят на меня оба монаха, я согласилась на эту
операцию, которая продолжалась недолго, не доставила мне неприятных ощущений
и не вызвала в моем душевном состоянии никаких ощутимых перемен.  Чтобы  еще
больше  завоевать  их  доверие,  я спросила, не позволят ли они мне провести
ночь в монастыре, потому  что  весь  день  ушел  на  беседы,  рассуждения  и
медицинские процедуры.
     Они  охотно согласились, а я посвятила ночное время исследованию сарая,
запоминая запахи похитителей  Арродеса.  Я  была  способна  и  на  это,  ибо
случалось, что королевской посланнице преграждал дорогу не сам осужденный, а
какой-нибудь  другой  смельчак. Перед рассветом я улеглась на соломе -- там,
где многие ночи спал похищенный, и, в полной неподвижности вдыхая его запах,
дожидалась прихода монахов. Я допускала, что  все  их  рассказы  могли  быть
выдумкой,  обманом  и,  коли  так,  они  должны  бояться моего возвращения с
ложного следа и моей мести, а этот темный предрассветный  час  был  для  них
наиболее  подходящим,  если  бы они вознамерились меня уничтожить. Я лежала,
притворившись глубоко спящей, и вслушивалась в  каждый,  даже  самый  легкий
шорох,  доносившийся  из  сада:  ведь  они могли завалить чем-нибудь двери и
поджечь сарай, дабы плод чрева моего разорвал бы меня в пламени на куски. Им
не пришлось бы даже преодолевать свойственного им отвращения к убийству, ибо
я была для них не личностью, а только механическим палачом, останки мои  они
закопали  бы  в саду и не испытали бы никаких угрызений совести. Я не знала,
что предприняла бы, услышав их приближение, и не узнала этого, потому что ни
до чего такого не дошло. Я  оставалась  наедине  со  своими  мыслями  и  все
повторяла про себя удивительные слова, которые сказал, не глядя мне в глаза,
старый  монах:  "Ты  -- сестра моя". Я по-прежнему их не понимала, но, когда
мысленно их повторяла, они всякий раз обжигали меня, словно я  уже  утратила
тот  тяжелый  плод,  которым  была  обременена.  Рано утром я выбежала через
незапертую калитку и, миновав монастырские постройки, как указал мне  монах,
полным ходом пустилась в сторону синевших на горизонте гор -- именно туда он
и направил мой бег.
     Я очень спешила -- к полудню меня отделяло от монастыря более ста миль.
Я летела,  как снаряд, между белоствольных берез, достигла предгорных лугов,
и, когда бежала по ним напрямик, высокая трава разлеталась по  обе  стороны,
словно под ударами косы.
     След  похитителей  я нашла в глубокой долине, на мостике, переброшенном
через поток, но не обнаружила на нем следов Арродеса -- видимо,  пренебрегая
тяжестью,  они  по  очереди  несли  его,  выказывая  этим  свою  хитрость  и
осведомленность, ибо понимали, что никто  не  вправе  опередить  королевскую
машину  в  ее  миссии,  что  и так они уже немало повредили монаршей власти,
отважившись на это свое деяние.
     Вы, наверное, хотели бы знать, каковы были  мои  истинные  намерения  в
этой последней погоне, -- я скажу, что и обманула монахов, и не обманула их,
ибо  на  самом  деле желала лишь возвратить себе свободу, вернее, добыть ее,
поскольку никогда раньше ее  не  имела.  Если  же  спросите  о  том,  что  я
собралась  делать  с  этой  своей  свободой,  то  не  знаю, что вам сказать.
Незнание не было мне внове: вонзая в свое обнаженное тело  нож,  я  тоже  не
знала,  чего  хочу, -- убить ли себя или только познать, пусть даже одно при
этом будет равнозначно другому. И следующий мой шаг тоже был предусмотрен --
об этом свидетельствовали все дальнейшие события,  а  потому  и  надежда  на
свободу  тоже могла оказаться только иллюзией, и даже не моей собственной, а
нарочно введенной в меня, чтобы я действовала энергичнее  побуждаемая  такою
коварно  подсунутой  приманкой. Как знать, не равнялась ли свобода отказу от
Арродеса? Ведь я могла ужалить его, даже будучи полностью свободной, я же не
была настолько безумной, чтобы поверить в невероятное  чудо  --  в  то,  что
взаимность может возвратиться теперь, когда я уже перестала быть женщиной, и
пусть  не  совсем перестала быть ею, но мог ли Арродес, который собственными
глазами видел свою возлюбленную с разверстым животом, поверить в это?  Итак,
хитроумие  сотворивших  меня простиралось за последние пределы механического
искусства, ибо они, несомненно, учли в своих расчетах вариант и этого  моего
состояния,  когда  я  устремлялась на помощь любимому, утраченному навсегда.
Если бы я могла свернуть с пути и удалиться, чреватая смертью,  которую  мне
не  для  кого  родить,  я  и  этим  тоже  ему  не помогла бы. Наверное, меня
намеренно сотворили такой  благородно  никчемной,  порабощенной  собственным
желанием  свободы,  дабы  я  выполняла не то, что мне приказано прямо, а то,
чего -- как мне казалось в очередном моем воплощении -- хотела я  сама.  Мое
путаное  и раздражающее своей бесцельностью самокопание должно было, однако,
прерваться  только  у  цели.   Расправившись   с   похитителями,   я   спасу
возлюбленного  и  сделаю это так, чтобы отвращение и страх, которые он питал
ко мне, сменились бессильным изумлением. Так я смогу обрести если не его, то
хотя бы самое себя.
     Пробившись  сквозь  густые  заросли  орешника  к  первому  травянистому
склону, я неожиданно потеряла след. Напрасно я искала его; вот здесь он был,
а  дальше  --  исчез,  как  будто  преследуемые  провалились сквозь землю. Я
догадалась вернуться в чащу и не без труда отыскала куст,  у  которого  было
срублено  несколько самых толстых ветвей. Обнюхав срезы, истекающие соком, я
вернулась туда,  где  след  исчезал,  и  нашла  его  продолжение  по  запаху
орешника.  Беглецы  учли,  что  полоса верхнего запаха недолго продержится в
воздухе -- ее скоро сдует горный ветер -- и потому воспользовались ходулями,
но и эта уловка только подхлестнула меня. Запах орешника вскоре ослабел,  но
я  разгадала  и  новый  их  фортель  --  они обернули концы ходуль обрывками
джутового мешка. Брошенные ходули я нашла неподалеку от  скалистого  обрыва.
Склон  был  усеян огромными замшелыми валунами, которые громоздились друг на
друга так, что преодолеть эту  россыпь  можно  было,  лишь  прыгая  большими
скачками  с  камня  на камень. Так и поступили мои противники, однако они не
избрали прямого пути -- они петляли. Из-за этого  мне  приходилось  сползать
чуть  ли  не  с каждого валуна, чтобы, обежав кругом, сызнова отыскать нюхом
зыблющиеся в воздухе частички их запаха. Так я дошла до отвесной  скалы,  по
которой  они  вскарабкались  наверх.  Они  не  смогли бы взобраться туда, не
развязав руки своему пленнику, но меня не удивило, что он добровольно  полез
вместе  с  ними, -- пути назад теперь для него уже не было. Я поползла вверх
по разогретому камню, ведомая отчетливым, утроенной силы запахом -- ведь  им
приходилось  взбираться  по  этой  отвесной стене, цепляясь за каждый уступ,
промоину, впадину: не было такого клочка седого мха, забившегося в расщелину
нависших скал, ни мелкой трещинки,  дающей  минутную  опору  ногам,  которую
похитители не использовали бы как ступеньку. Порой в самых трудных местах им
приходилось останавливаться, чтобы выбрать дальнейший путь, -- я чувствовала
это  по  усиливающемуся  запаху.  А  я буквально мчалась вверх, едва касаясь
скалы, чувствуя, как сильнее и сильнее все во мне дрожало, как  все  во  мне
играло  и  пело,  ибо  эти  люди были достойны меня, я чувствовала радость и
изумление, потому что восхождение, которое они проделывали втроем, страхуясь
одной веревкой, джутовый запах которой остался на острых выступах  камня,  я
совершала  одна  и  без  особых  усилий  и  ничто  не могло сбить меня с той
поднебесной тропы. На вершине меня встретил сильный ветер,  который  свистел
на   остром,  как  нож,  гребне,  но  я  даже  головы  не  повернула,  чтобы
полюбоваться на простершуюся далеко внизу зеленую страну и горизонты, тающие
в голубой дымке, а принялась  ползать  по  гребню  взад  и  вперед,  пока  в
незаметной  выбоине  не  нашла  продолжение следа. Беловатый излом и осколки
камня обозначили место, где один из путников  сорвался.  Перегнувшись  через
каменную  грань,  я  посмотрела  вниз  и  увидела  маленькую фигурку, словно
отдыхавшую на середине склона, и острым зрением различила даже темные  капли
на  известняке,  словно  оставленные  недолгим  кровавым дождем. Двое других
пошли дальше по гребню, и я пожалела, что мне достанется теперь  всего  один
стерегущий  Арродеса  враг,  потому  что  никогда до сей поры не ощущала так
сильно, сколь благородно мое дело, и не была исполнена такой жаждой  борьбы,
отрезвляющей  и  опьяняющей одновременно. Я побежала вдоль гребня под уклон,
ибо беглецы избрали именно это направление, оставив  погибшего  в  пропасти,
ведь  они  очень  спешили,  а его мгновенная смерть при падении была для них
несомненна. Я приближалась к скальным воротам, похожим на руины  гигантского
собора,  от  которого  остались  только  столбы  разбитого  портала, боковые
контрфорсы и одно высокое окно, сквозь которое светилось небо, а на его фоне
выделялось тоненькое деревце, с  бессознательной  отвагой  выросшее  там  из
семени,  занесенного ветром в горсть праха. За воротами начиналась скалистая
котловина, наполовину затянутая  туманом,  придавленная  длинной  тучей,  из
складок  которой  сыпался  мелкий  искрящийся снег. Пробегая в тени, которую
отбрасывала причудливая башня, я услышала грохот сыплющихся камней, и тут же
по склону скатилась лавина. Глыбы колотились об  меня  с  такой  силой,  что
высекали  дым  и  искры  из  моих  боков, но я, поджав все свои ноги, успела
упасть в неглубокую выемку под валуном  и  в  безопасности  переждала,  пока
пролетели  последние  обломки.  Мне  пришла в голову мысль, что тот, второй,
который вел Арродеса, нарочно выбрал это лавиноопасное место в расчете,  что
я,  не  зная гор, попаду под