ряные мельницы,
ручьи, озера.  И не  только  идиллические  детали  ландшафта  -  есть там  и
глубокие ущелья,  пышущие огнем и серой, есть дикие пустыни.  Вы найдете там
заброшенные колодцы  и дремучие леса, в которых обитают  хищные  звери... Вы
следите за моей  мыслью?  Это поистине  необъятная страна,  находящаяся  под
покровительством  небес. Что бы ни  стряслось с  человеком, причины  следует
искать  там, в той стране... Я расскажу вам о своем детстве, чтобы вы  лучше
могли  меня  понять.  Ребенком и  даже позднее,  уже девочкой-подростком,  я
смотрела на мир как бы  через подзорную трубу, только повернутую раструбом к
себе.  (Показывает  с помощью хлыстика.)  Так  научили  меня родители  и все
окружающие.  Так  велит  общественная  мораль и  традиционное воспитание.  Я
смотрела  в  эту  перевернутую  подзорную   трубу  и  видела  очаровательные
крошечные газоны с зелененькой  травкой, раскинувшиеся  вокруг нашего  дома.
Моей детской душе  было  хорошо и  спокойно от этого невинного,  игрушечного
пейзажа. Я верила, что, когда  вырасту,  газоны просто станут пошире, травка
повыше, а я буду жить так же, как  все вокруг, - счастливо и безмятежно... И
вдруг,  сударыня, в один  прекрасный  день со  мной  происходит  нечто.  Без
всякого  предупреждения, без малейшего  намека  -  просто  приходит,  и все.
Внезапно сознаешь, что смотрела на мир не так, что,  оказывается, глядеть-то
надо  не  в  большое  окошечко,  а  в   маленькое.  И  все  в   твоей  жизни
переворачивается. Я не знаю, когда это открытие  сделал господин  маркиз, но
был и в его жизни такой  день, наверняка был. Неожиданно его взору открылось
всякое разное,  о  чем он и  не  подозревал. И  он увидел,  как  из  далеких
расщелин поднимаются  языки  желтого  пламени,  заглянул  в  кроваво-красную
клыкастую  пасть  зверя,  высунувшегося  из  чаши.  И  он  понял:   его  мир
безграничен, и  есть  в этом  мире все. Абсолютно все. И потом ничто уже  не
способно было удивить маркиза... А марсельская история - что же,  совершенно
невинный эпизод: мальчик, играя, оборвал бабочке крылья, только и всего.
   Г-ЖА  ДЕ  МОНТРЁЙ.  Все  равно  я  ничего  в  этом  не  пойму,  как  бы
красноречиво вы ни объясняли. Так, потеряв голову, я мечусь  уже который год
- то на запад, то на восток. Единственное, что доступно моему пониманию, это
слово  "честь"...  Как вы, должно быть,  знаете, Судебная палата города Экс,
несмотря на все  мои хлопоты, приговорила  Альфонса  к  отсечению головы,  а
поскольку  осужденный скрывается,  то двенадцатого  числа прошлого месяца на
центральной площади Экса сожгли его  портрет. Я была здесь, в Париже, но мне
мерещилось, что я  слышу радостные  вопли  черни и вижу, как пламя  пожирает
холст - смеющиеся глаза Альфонса, его золотые локоны...
   БАРОНЕССА. Пламя ада выплеснулось на миг из преисподней.
   ГРАФИНЯ. Толпа, я полагаю, кричала: "Огня! Больше огня!" Это сожжение -
полная  ерунда. Их  костер - пламя зависти. Черни  никогда не возвыситься до
такого порока, вот она и завидует!
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. "Больше огня!" А если этот крик  раздастся  под окнами
моего дома? Мне говорили, что чернь поминала и наши с дочерью имена.
   БАРОНЕССА. "Больше огня"? Не  бойтесь, это всего лишь призыв к  пламени
очищения. Теперь, когда портрет маркиза сожжен, его грехи искуплены.
   ГРАФИНЯ.  "Больше  огня"...  Значит, языки  пламени хлестали  по  белым
холеным  щекам  маркиза,  по его золотым волосам? Двести  пятнадцать ударов,
потом еще сто семьдесят девять... Стоит  ли удивляться, что портрет смеялся?
В наслаждениях маркиза есть что-то леденящее, огонь пришелся весьма кстати.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ. Войдите в мое положение. Сюда, в Париж, доходят вести
одна хуже другой. Где скрывается зять - неизвестно. Моя дочь Рене льет слезы
в замке Лакост. А младшая, Анна - Анна Проспер де Лонэ... Она - сама чистота
и свежесть. Девочка могла бы в эти  страшные дни побыть с матерью, один  вид
ее  личика помог бы мне забыть  о зловещей тени, что легла на наш  род. И мы
отправились бы с  ней вдвоем путешествовать, в какие-нибудь мирные, красивые
края...  Я так одинока. Не на кого  опереться. Все мои усилия  тщетны. Я  бы
воззвала  к небесам,  моля  о  помощи,  но  горло  мое пересохло, и нет  сил
кричать. (Плачет.)
   БАРОНЕССА. Сударыня, не падайте духом.  Мужайтесь. Я понимаю, зачем вам
понадобилась богомольная баронесса де Симиан. И я завтра же отправлюсь к его
преосвященству кардиналу Филиппу, который, на счастье, сейчас в Париже. Буду
умолять, чтобы кардинал написал в Рим, его святейшеству. Папа заступится  за
маркиза.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. О, как  я вам благодарна! У меня  нет  слов...  Я  и в
самом деле хотела просить вас об этом, но, наверное, не осмелилась бы...  Вы
так добры, милая баронесса.
   ГРАФИНЯ. Не  то чтобы я стремилась соперничать  с баронессой в доброте,
да и,  как вы знаете, праведность, честь и добродетель не  моя епархия. Но я
помогу вам - не ради вас, сударыня, а  ради маркиза.  Мое оружие  - постель.
Такое же, как у тех шлюх, подружек Альфонса. Мне не составит труда совратить
с пути праведного достопочтенного мэтра Мопа, генерального  судью. Насколько
я поняла, требуется отменить  приговор Судебной палаты города Экса? Вы  ведь
ради  этого  меня  пригласили? Хотели попросить, чтобы я  поторговала  своим
телом. Не правда ли, сударыня?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Что вы, мадам! Как вы могли подумать...
   ГРАФИНЯ  (со  смехом). Ладно  уж,  не  оправдывайтесь.  Ваш  замысел  -
использовать порок  на службе у добродетели -  поистине  великолепен.  Порок
тоже кое-чего стоит, и вы отлично это знаете. Даже причуды вашего зятя...
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так вы мне поможете?
   ГРАФИНЯ. Да.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Благодарю.  Я готова была  на коленях  молить вас. Как
мне выразить вам свою признательность?
   ГРАФИНЯ. Зачем мне ваша признательность?

   Входит Шарлотта.

   ШАРЛОТТА. Госпожа... (Мнется.)
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Говори.  У меня не осталось таких тайн, которых уже не
знали бы  эти  дамы... Да и нет  у  меня сил,  чтобы  выходить  за  дверь  и
шептаться там с тобой.
   ШАРЛОТТА. Слушаюсь. Э-э...
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ну что там у тебя?
   ШАРЛОТТА. Приехала госпожа маркиза де Сад.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ (удивленно). Что?

   Гостьи переглядываются.

   Почему она вдруг покинула замок?.. И  не предупредила... Ну что же  ты,
веди ее скорей сюда!
   ШАРЛОТТА. Слушаюсь. (Уходит.)

   Появляется маркиза де Сад.

   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене! Рене. Матушка!

   Обнимаются.

   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Как  хорошо, что ты приехала, доченька. Я так по  тебе
соскучилась.
   РЕНЕ.  И я.  Взяла  вот  и  отправилась  в дорогу. Я  больше не в силах
выносить  жизнь  в Лакосте!  Эти  осенние прованские дожди!  Эти  крестьяне,
шушукающиеся за спиной и пялящиеся на жену маркиза де Сада во все глаза! А в
замке сидеть мочи нет - тоска,  одиночество. По ночам красный отсвет факелов
на  голых стенах. Крики  воронья...  Так захотелось  увидеть  вас,  матушка,
поговорить  по душам. Села  в карету и всю  дорогу до самого Парижа твердила
кучеру, чтоб настегивал лошадей.
   Г-ЖА  ДЕ МОНТРЁЙ. Я  понимаю,  Рене.  Я понимаю...  Вот и  умница,  что
приехала. Не  только тебе  было  тоскливо  и одиноко. Твоя бедная  мать  вся
извелась,  день и ночь  думала  только о тебе, несчастная  моя доченька.  Не
знаю, как я не  лишилась рассудка... Ах, простите! Я  не представила вас. Ты
ведь не знакома с графиней де Сан-Фон? Моя дочь Рене, маркиза де Сад.
   РЕНЕ. Счастлива познакомиться. И рада видеть вас,  тетушка  Симиан. Как
давно мы не встречались.
   БАРОНЕССА. Сколько тебе пришлось вынести, бедная девочка.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ.  Наши дорогие гостьи обещали  помочь.  О,  они  вдвоем
окажут нам поистине неоценимую услугу! Поблагодари же их от всей души.
   РЕНЕ. Я вам так признательна. Вы - наша последняя надежда.
   БАРОНЕССА. Ну что вы, что вы. Я счастлива, когда могу  прийти на помощь
ближнему. Завтра же прямо с утра начну действовать.
   ГРАФИНЯ. Пожалуй, пойду.
   БАРОНЕССА. Да-да, и мне пора.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Вы не представляете, как я вам благодарна. Не смею вас
задерживать.
   РЕНЕ. Я ваша неоплатная должница.
   ГРАФИНЯ. Но все же, прежде чем я откланяюсь, позвольте, маркиза, задать
вам один вопрос. Вы, должно быть, сочтете его нескромным. При первой встрече
спрашивать о таком и в самом деле не следовало бы. Но я так любопытна...
   РЕНЕ. Спрашивайте.
   ГРАФИНЯ. Госпожа  де  Монтрей поведала  нам  много любопытного о  вашем
супруге,  да  я,  признаться, и без  того была  наслышана. Ваше  семейство -
простите за  сравнение - как бы разгуливает по улицам в абсолютно прозрачном
платье. Полагаю, это для вас не новость?
   РЕНЕ. Нет.
   ГРАФИНЯ. И  вас  не  оскорбит бесцеремонный  вопрос, какие  не  принято
задавать в светских  салонах? Обещайте, что вы отнесетесь  к  нему спокойно,
как  если бы я  спрашивала  вас  о ваших  виноградниках,  удобрениях  или  о
чем-нибудь в этом роде.
   РЕНЕ. Обещаю.
   ГРАФИНЯ.  Я  считаю, что  господин  маркиз  -  человек  по  сути  своей
бесконечно  нежный,  но  эту свою нежность  может выразить лишь  посредством
пресловутых конфеток и  кнута  -  то есть  посредством  жестокости.  (Резким
тоном.) А каков он с вами - нежен или жесток?
   РЕНЕ. Что, простите?
   БАРОНЕССА. Графиня, как вы можете!
   ГРАФИНЯ. Отвечайте же!
   РЕНЕ. Если я отвечу, что нежен,  вы решите: ага, это он прикрывает свою
жестокость. Если же скажу, что он жесток...
   ГРАФИНЯ. Я вижу, вы женщина умная.
   РЕНЕ. Отвечу так. Вы хотите  знать,  каков  мой муж? Он любит меня так,
как подобает  мужу любить жену.  И если б вы  оказались возле нашего ночного
ложа, вы не увидели бы ничего такого, что дало бы повод к злым сплетням.
   ГРАФИНЯ.  Ну  да? (Изумленно разглядывает маркизу де  Сад.)  Прелестно!
Столь образцовой семейной паре, очевидно, и нежность ни к чему.
   РЕНЕ. Равно как и жестокость.
   БАРОНЕССА. Пойдемте, графиня, нам пора.
   ГРАФИНЯ. Да. Прощайте, сударыни.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Спасибо за визит. И еще раз от всего сердца благодарю.

   Баронесса и графиня уходят.

   РЕНЕ. Уф!
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты замечательно ее срезала. Превосходный  ответ! Я так
горда тобой... Подлая тварь!  Подумать только - и эту змею я должна молить о
помощи.
   РЕНЕ. Не  стоит,  матушка,  из-за этого расстраиваться. По сравнению  с
прочими  нашими бедами это такой пустяк...  Так,  значит, они обещали помочь
Альфонсу? Они помогут?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Сказали, что помогут.
   РЕНЕ.  Слава Богу. Уже ради  одного  этого стоило  мчаться  в  Париж...
Бедный, бедный Альфонс!
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ.  Так ты приехала сюда не для того, чтобы повидаться со
мной?.. (Как бы между прочим.) Ты не знаешь, где сейчас Альфонс?
   РЕНЕ (с невинным видом). Сама теряюсь в догадках.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ. В самом  деле? Что  же,  он даже собственной жене  не
сообщил, куда намерен отправиться?
   РЕНЕ. Если бы я знала, где он, мне было бы трудно утаить правду от тех,
кто его разыскивает. Лучше уж  не  знать. Так безопаснее для Альфонса. А его
безопасность мне дороже всего на свете.
   Г-ЖА  ДЕ МОНТРЁЙ.  Ты - образец добродетельной  супруги. Каким чудесным
цветком  расцвели воспитание и  образование,  которые я  тебе дала.  Если  б
только твой избранник был тебя достоин...
   РЕНЕ.  Разве  не  вы учили  меня  когда-то:  "Добродетель не подвластна
обстоятельствам"?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так-то так, но всему есть мера.
   РЕНЕ. Если грехи мужа  превышают эту меру, то и  моя добродетель должна
быть на высоте.
   Г-ЖА  ДЕ  МОНТРЁЙ.  У  меня  разрывается  сердце,  когда  я  вижу,  как
мужественно ты держишься под ударами судьбы. Я вспоминаю, каким счастливым и
безмятежным  было  твое детство,  - контраст слишком разителен.  Твой  отец,
всеми  почитаемый  президент  Налоговой  палаты!  Пусть  наш  род не слишком
древний, но зато мы  были  богаты -  не  то что  маркизы де  Сад. Мы с отцом
ничего  для тебя не жалели,  и  ты выросла прекрасной, благородной  -  такую
впору выдавать  за принца. Кто имел бы  больше  прав рассчитывать на  жизнь,
полную счастья? И что же! Где были мои глаза? Боже, какой кошмарный выбор мы
сделали! Подобно Прозерпине, собиравшей цветы  и похищенной владыкой ада, ты
оказалась ввергнута в преисподнюю.  И твой покойный батюшка и я прожили свою
жизнь честно, не стыдно было смотреть людям в  глаза. За что же, за что наша
невинная дочь низвергнута в пучину такого несчастья?!
   РЕНЕ. Что вы, матушка, все о несчастье да о несчастье.  Терпеть не могу
это слово. Несчастная - это прокаженная старуха, выпрашивающая милостыню.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ох, я всегда делаю так, как хочешь ты. Это ты упросила
меня  спасать  твоего  муженька.  Потому-то  я  и  пошла  сегодня  на  такое
унижение... И все-таки, все-таки... Да,  раз уж ты столь неожиданно приехала
ко мне, я скажу  то, что думаю. Бог с ним, с королевским двором и с высокими
связями. Послушай меня, расстанься с Альфонсом.
   РЕНЕ. Господь не дозволяет расторгать браки.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Расторгать необязательно, достаточно  просто порвать с
Альфонсом все отношения. И очень хорошо, что Господь не одобряет разводов, -
ты можешь жить отдельно от своего супруга и при этом оставаться маркизой.
   РЕНЕ  (после паузы). Нет,  матушка, я  не расстанусь  с Альфонсом -  ни
перед Богом, ни перед людьми.
   Г-ЖА  ДЕ  МОНТРЁЙ.  Но  почему?  Откуда  такое  упрямство?  Что  это  -
оскорбленное самолюбие? Боязнь пересудов?.. Ну не любовь же, в самом деле!
   РЕНЕ. Не знаю, можно  ли это назвать  любовью. Но уж самолюбие и боязнь
пересудов тут определенно ни при чем... Очень трудно объяснить так, чтобы вы
поняли. Как вам известно, матушка, теперь я знаю все. Я  знаю, какие страсти
владеют Альфонсом, знаю, что  он вытворяет, знаю,  что говорят о нем люди. Я
провела  в Лакосте  немало  бессонных  ночей,  вспоминая  свою  жизнь  после
свадьбы. Я  все теперь понимаю, матушка. Все. То, что прежде было рассеяно в
памяти, соткалось в  некий единый узор, связалось в одну цепочку. В ожерелье
из ярко-алых  камешков.  Да,  камешков  красных,  как кровь... Еще во  время
нашего свадебного  путешествия, где-то в Нормандии, Альфонс велел остановить
карету  посреди луга, усыпанного лилиями. "Хочу  напоить  лилии допьяна",  -
сказал он и стал вливать в раскрытые бутоны  красное  вино. А потом смотрел,
как багровые капли стекают между лепестками... Или еще. Мы впервые оказались
в  Лакосте и гуляли  вдвоем по двору замка. Альфонс остановился возле сарая,
где лежали  вязанки дров, перетянутые веревками, и сказал:  "Какое уродство!
Представляешь, вот была бы красота -  белоснежные березовые стволы, стянутые
золотыми канатами!.." А один раз там же, в  Лакосте, когда мы возвращались с
охоты,  Альфонс  прямо  пальцами вырвал  у  убитого  зайца  сердце из груди.
"Взгляни, - засмеялся он, - вместилище любви у зайца той же формы, что у нас
с тобой..." Я тогда воспринимала все это как милые, эксцентричные причуды. И
лишь  теперь  бусины  соединились  в  одну  нить...  В  моей  душе  родилось
всепоглощающее  чувство,  неподвластное рассудку. Чувство говорило:  "Раз уж
тебе  удалось собрать в одно ожерелье рассыпанные  в  памяти бусины,  береги
теперь  эту драгоценность, храни ее как зеницу ока".  А что, если  когда-то,
давным-давно,  так давно, что туда даже не проникают лучи памяти, я оборвала
нить своего  ожерелья и оно  рассыпалось? Вдруг теперь я сумела восстановить
его в первозданном виде?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты имеешь в виду рок, фатум?
   РЕНЕ. Нет, рок здесь ни при чем.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но ведь эти самые алые бусы рассыпал Альфонс, а не ты.
   РЕНЕ. Рассыпал и преподнес мне.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Все это гордыня и самообман. Ты себя просто губишь!
   РЕНЕ. Я же говорила, матушка, вы не поймете. А я наконец постигла самую
суть,  истину.  И  на  этом  знании  зиждется моя добродетель. Можете  ли вы
понять, что говорит вам жена Альфонса де Сада?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Истина - это кнут и сладкие пилюльки. Срам и бесчестие
- вот в чем истина!
   РЕНЕ.  Голос  житейской мудрости.  Извечное пристрастие  племени людей.
Стоит произойти чему-то необычному, как люди сразу слетаются со всех сторон,
словно мухи на труп, и высасывают, высасывают из случившегося свою житейскую
мудрость. Потом труп закопают, а у  себя в тетрадочках запишут и обязательно
пометят: это -  срам,  это  -  бесчестье  и так  далее. А  мне до  житейской
мудрости дела нет. Я столкнулась с явлением, на которое  табличку с надписью
не повесишь. Проще простого было бы решить  для себя: мой муж  - чудовище, и
дело с концом. Он - чудовище, а я - честная, достойная, безупречная.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ.  Но  ведь  Альфонс  и в  самом  деле  чудовище! Разве
нормальному человеческому  существу возможно понять его поступки? Лучше и не
пытаться - а то как бы самой не обжечься.
   РЕНЕ. Так не бывает, чтобы один из  супругов был  чудовищем, а другой -
обыкновенным, нормальным человеком.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене! Уж не хочешь ли ты сказать...
   РЕНЕ.  Не  пугайтесь,  матушка,   не  пугайтесь.  Или  в  вас   говорит
любопытство, как в графине Сан-Фон?  Я  всего лишь хочу сказать, что раз мой
муж  -  чудовище  порока,  то  мне  ничего  не остается, как  быть чудовищем
добродетели. То, с чем я столкнулась,  не имеет имени и названия. Все вокруг
говорят, что Альфонс - преступник. А я знаю: Альфонс  и его грехи - это одно
целое.  Улыбка  маркиза  и  его  ярость,  нежность  и  жестокость,  ласковое
прикосновение  пальцев к  моим  плечам,  когда он снимает с меня  пеньюар, и
рука, хлещущая кнутом марсельских шлюх, - тут одно от другого не оторвать. И
красная от крови, поротая задница Альфонса неотделима от его холеных локонов
и благородного очертания губ.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Как  ты можешь соединять высокое и низкое, благородное
и мерзкое?! Ты сама себя унижаешь! Женщина  рода де Монтрей никогда, никогда
и  ни  в чем  не  может  быть  поставлена  рядом  с  марсельской...  девицей
сомнительного  поведения!  Так  что  нечего  подыскивать  оправдания  своему
муженьку - мне, матери, больно это слышать.
   РЕНЕ. Вы так ничего  и не  поняли, матушка. А  ведь мы должны мыслить и
чувствовать  одинаково, если хотим  спасти Альфонса. Ну как же вы не видите!
Альфонс -  это  симфония, в  которой  есть  только  одна тема  -  главная  и
единственная. Я поклялась хранить верность мужу, а стало быть - и звучащей в
нем музыке. Иногда тема нежна и  мелодична, иногда яростна и жестока,  в ней
слышен  свист  кнута, в  ней брызжет  кровь.  Мне  Альфонс не исполнял  той,
второй, части -  уж не знаю, из уважения  или  из пренебрежения. Но я теперь
очень  хорошо понимаю главное: если хочешь быть верной женой, надо любить не
добрые слова и дела мужа, а истинную его природу. Обшивка корабля, плывущего
по океану,  приемлет  и пожирающего  ее древесного  червя, и  чистую морскую
воду.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Но  мы обе с тобой  обманулись  -  он прикидывался  не
таким, каков есть.
   РЕНЕ. Матушка, не родилась еще такая женщина,  которую мог бы  обмануть
мужчина.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да уж слишком твой мужчина не похож на остальных.
   РЕНЕ.  И все-таки -  мужчина.  Уж поверьте мне...  Но  вы правы, выходя
замуж, я совсем еще  его  не знала. И  узнала, что  он такое на  самом деле,
совсем недавно.  Однако не могу  сказать, что мне открылся чужой, незнакомый
облик,  -  все равно  это  мой Альфонс. Ведь не выросли же  у него,  в конце
концов,  рога и  хвост! А может быть, я  потому и полюбила его когда-то, что
угадывала  зловещую  тень,  спрятанную за  веселой  улыбкой и  ясным взором?
Невозможно любить розу и одновременно ненавидеть ее запах.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Глупости. Просто роза имеет  запах, соответствующий ее
виду.
   РЕНЕ. Откуда  вы  знаете,  быть может,  страсть  к  крови,  одолевающая
Альфонса, досталась ему от далекого предка, ходившего в крестовый поход?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Не забывай: кровь, о которой т