огда  же  белила  потекли  под  горячими лучами  солнца, люди,  пораженные,
увидели, как  на их  глазах  лицо молодой женщины превращается в морщинистую
физиономию старухи. Впрочем, она так и осталась для  них  Прекрасной Шлюхой.
Никого  не смутили  даже  дряблые ляжки, просвечивавшие  сквозь  разодранное
платье. Труп протащили по всем улицам, а потом процессия направилась к морю.
Графиню опустили в волны  Средиземного моря, синего от  старости, черпающего
силы  в  одной только  смерти... Ну то, что  именно с  этих событий началась
революция, вам известно.

   Пауза. Шарлотта тихо уходит.

   РЕНЕ. Так ты едешь в Венецию, к этому мертвому морю?
   АННА  (вздрогнув).  Не  говори  так. Мы  едем  туда,  чтобы жить, а  не
умирать.
   РЕНЕ. Как  тебе хочется  жить. Как  ты  всегда  ради этого хлопочешь. И
такою ты была всегда. А на самом деле жизнь в тебя всякий раз вдыхает кто-то
другой. Ну конечно, с тем путешествием в  Венецию ничего общего нет. Ты ведь
не ведаешь, что такое память, обрывки твоей жизни не связаны  между собой ни
единой нитью.
   АННА. Ты  хочешь,  чтобы я  все  помнила?  Не беспокойся,  когда нужно,
воспоминания  к моим услугам. Только жить они мне не мешают. И знаешь, Рене,
это у тебя нет воспоминаний.  Ты всю жизнь,  каждый день с раннего утра и до
ночи, сидела уткнувшись лицом в белую  стену. Если так долго всматриваться в
недвижную  белую стену, начнешь различать на ней  и темные пятна, похожие на
засохшую кровь, и дождевые потоки, напоминающие следы слез.
   РЕНЕ. Это верно, что я смотрела в одну  точку. Только не в стену,  а  в
стоячую воду  омута -  самого глубокого,  какой только  может быть.  Вот моя
доля.
   АННА. Поэтому тебе и вспомнить нечего. Всегда - одно и то же.
   РЕНЕ. Мои воспоминания подобны мухе,  застывшей в янтаре. Это не блики,
скользящие по  вечно изменчивой  водной  ряби, как  у  тебя...  Ты правильно
сказала. Тебе воспоминания жить не мешают. А мне мешают. Всегда.
   АННА. И еще как. К тому же вызывают муки ревности.  Вот смотришь ты  на
мое  лицо  и читаешь  в нем  два  воспоминания,  особенно  тебе ненавистные.
Воспоминания о том, чего у тебя не было никогда: о Венеции и о счастье.
   РЕНЕ.  Венеция и  счастье... Да, две эти мухи в янтарь  не замуруешь. Я
никогда не желала ни того ни другого.
   АННА. Это ты теперь так говоришь.
   РЕНЕ. Нет. Сейчас я знаю, чего я желала. В юности, кажется, я и в самом
деле мечтала о  том  же,  что и  ты...  О Венеции и  о счастье...  Но  мухи,
застывшие  в  моем  янтаре,  не имеют  ничего общего ни  с Венецией,  ни  со
счастьем,  -  они  страшны,  несказанно, невыразимо страшны. Я не мечтала  о
таком в юности, даже представить не могла.
   Но с годами  постепенно я поняла.  Когда происходит то,  чего ты больше
всего боялась, на самом деле  исполняется твое неосознанное,  сокровеннейшее
желание.  Только  оно  достойно чести  стать настоящим воспоминанием, навеки
застыть в кусочке  янтаря. Это  плод, которым не пресытишься, вкуси его хоть
сто тысяч раз.
   Г-ЖА  ДЕ МОНТРЁЙ. Ну-ну, Рене, бывает и по-другому. Иногда со старостью
на душу нисходят мир и  счастье. Когда  неделю назад пришло последнее письмо
от Альфонса, я почувствовала, как смягчилось мое сердце. Он знает, что скоро
будет  свободен, и все же не держит ни  на кого  зла. Даже меня  он прощает.
Пишет,  что в тюрьме  познакомился  кое  с кем  из революционных  вожаков, и
обещает замолвить перед ними словечко, если  у меня будут неприятности.  Вон
до чего дошло! Я всегда знала, что где-то в потаенной глубине его души живет
чистый родник доброты.
   АННА. Вы,  матушка,  тоже  говорили много добрых слов,  когда  готовили
западню для Альфонса.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. В свою  доброту я и не верю. Но верю, что другие  люди
добры. Так как-то жить спокойней.
   АННА.  Ну  так  поверьте  и  в  мою  доброту.  Я  не требую,  чтобы  вы
отправились в путь немедленно. Мы с  мужем уезжаем послезавтра  -  у вас еще
целых два дня. А если не решитесь теперь, то приезжайте в Венецию после.
   Г-ЖА  ДЕ  МОНТРЁЙ. Спасибо, я  не забуду  твоей доброты. Старики думают
медленно, так что не торопи меня, ладно?
   АННА. Смотрите только не опоздайте.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да-да, обещаю, я не стану дожидаться, пока дела примут
скверный оборот. Ну а сейчас - прощай.
   АННА. Прощайте... Матушка... Рене...
   РЕНЕ. Прощай, Анна.
   Г-ЖА  ДЕ МОНТРЁЙ.  Я  буду  молиться,  чтобы  ваш путь  был  безопасен.
Передавай поклон графу.
   АННА. Передам.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Шарлотта!

   Шарлотта входит и провожает Анну со сцены.
   Пауза.

   Шарлотта!

   Шарлотта появляется вновь.

   ШАРЛОТТА. Да, мадам?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ.  У меня в доме, слава Богу, никакой беды не случилось.
А ты, никак, в трауре?
   ШАРЛОТТА. Так точно, мадам.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. А, понимаю,  -  это траур  по  твоей  прежней хозяйке,
графине де Сан-Фон. Ведь сегодня  годовщина ее  смерти.  Твоя преданность ее
памяти весьма трогательна, однако, сколько мне помнится, ты терпеть не могла
покойницу и сбежала от нее ко мне.
   ШАРЛОТТА. Так точно, мадам.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Что ты  заладила: "так точно" да "так точно"! Ты же не
деревенская  девчонка, только поступившая на службу. За девять месяцев после
взятия Бастилии  все  вокруг словно взбесились, а ты,  наоборот,  стала тише
воды, ниже травы. С  тех пор как голодранцы  из Сент-Антуанского предместья,
требуя хлеба, устроили марш в Версаль, ты изменилась. Что там у тебя на уме?
Ты двадцать  лет прожила  в  моем доме,  нужды ни  в чем не знала, деньжонок
поднакопила, так что  вряд ли станешь маршировать  по улицам  с оборванцами.
Или  тебя  вдохновил  пример графини  де Сан-Фон?  Смотри,  как бы и тебя не
постигла участь этой поддельной героини... Послушай, а может быть, именно об
этом ты и мечтаешь? О такой вот героической гибели, а?
   ШАРЛОТТА (решительно). Так точно, мадам.
   Г-ЖА  ДЕ МОНТРЁЙ (смеется).  Ну тогда  ладно.  Бог  с  тобой, носи  что
хочешь. Раз твой траур и твоя скорбь тоже поддельные, я не возражаю.
   ШАРЛОТТА. Благодарю, мадам.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так, значит, ты любила покойную графиню?
   ШАРЛОТТА. Так точно, мадам.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Больше, чем свою нынешнюю хозяйку?
   ШАРЛОТТА. Так точно, мадам.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ай-яй-яй, до революции ты со мной так разговаривать не
смела.  Все теперь стали  такие  честные, прямо беда... А-а, кто-то к нам  в
гости пожаловал.

   Шарлотта выходит. Рене встает.
   Шарлотта вводит баронессу де Симиан в монашеском одеянии.

   Баронесса, вы? Сколько лет, сколько зим.
   БАРОНЕССА (сильно  постаревшая).  Да, давненько у  вас  не  была.  День
добрый вам обеим.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Что-нибудь случилось?
   БАРОНЕССА. Меня пригласила Рене.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да?
   РЕНЕ. Спасибо за то, что пришли.
   БАРОНЕССА. У  ворот  я  встретила  вашу сестру. Кажется, она  уезжает в
Италию?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Так, во всяком случае, она нам сказала.
   БАРОНЕССА. Я рада, что вы, Рене, наконец решились. Я ждала от вас этого
шага.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Решилась? На что решилась?
   РЕНЕ.  Матушка,  я не стала с  вами советоваться, а обратилась прямо  к
госпоже де Симиан. Я попросила принять меня в тетушкин монастырь.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ (пораженно). Ты? В монастырь? Хочешь удалиться от мира?
   РЕНЕ. Да.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ. Ничего не  понимаю...  Извините, баронесса. Благодарю
вас за  доброту и участие, но,  вы ведь понимаете,  речь идет  о судьбе моей
родной  дочери, и я должна... В первый раз об этом слышу! Да и как же - ведь
со дня на день маркиз выходит на свободу...
   БАРОНЕССА. Ваше удивление вполне естественно. Поговорите между собой, а
я, с  вашего позволения,  пройду в соседнюю комнату и  подожду там.  (Идет к
правой кулисе.)
   РЕНЕ. Постойте!
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене...
   РЕНЕ.  Нет,  пусть  тетушка  останется  здесь.  Я  хочу, чтобы она  все
слышала.  Двадцать  лет я  бегала к  ней  советоваться об Альфонсе, так  что
теперь секретничать просто глупо.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да, конечно, но...
   РЕНЕ. Прошу вас, тетушка, останьтесь.
   БАРОНЕССА. Ну, если вы настаиваете...
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ.  Раз вы обе заодно, я буду говорить без обиняков.  Но
прежде,  будьте  любезны,  баронесса,  объясните поподробней - о  чем именно
просила вас Рене.
   БАРОНЕССА. Особенно рассказывать нечего. В последние месяцы Рене бывала
у  меня  очень  часто, мы много говорили. И я обещала свою помощь, если  она
твердо решит удалиться от мира. Вот и все.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Значит, когда  ты перестала ходить к Альфонсу  и вдруг
так увлеклась вышиванием, ты готовилась к этому решению?
   РЕНЕ. Нет, я уже  очень давно думала об этом. Теперь мои  мысли  просто
переросли в решимость.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Именно сейчас, когда должны освободить Альфонса?
   РЕНЕ. Это  было последним толчком, последней каплей. Прежде в моей душе
боролись два  желания - уйти  от мира и встретиться с  мужем.  После каждого
свидания я решала: "Все, следующая встреча будет последней, а  потом ухожу".
Но  сердцу  не   хватало  твердости...  И  все  же  каждое  такое  половодье
мало-помалу углубляло новое русло реки.
   БАРОНЕССА. Это  Господь  взирал  на  вас  с  небес, это  он  был  вашей
путеводной нитью. Вы -  рыбка, выловленная Всевышним. Не раз срывались  вы с
крючка, но втайне всегда знали: рано или поздно вам не уйти. Вы посверкивали
чешуей,  плавая в  бренном море  суеты.  Когда  взор  Божий,  подобно  лучам
предвечернего солнца, падал на вас, вы вспыхивали ослепительным  блеском  и,
трепеща,  мечтали  только об  одном -  поскорее  быть  выловленной.  Господь
вездесущ, его божественным очам несть числа, и каждое из них обращено в мир.
Они  бдительнее и  неотступнее  самого  рьяного королевского  соглядатая, им
видны  как  на  ладони  потаен-нейшие  закоулки  человеческих  душ.  Господь
обладает неистощимым терпением, он ждет,  пока заблудшие души сами придут  в
его сети,  и  лишь тогда  препровождает  их в  свою сияющую  тюрьму,  в свои
блаженные  чертоги. Стыдно признаться, но  мне Божий промысел открылся  лишь
несколько  лет назад,  уже  в  преклонные  годы. Раньше  я  лишь  изображала
набожность,  лишь  любовалась  собственными  добродетелями - а это  иссушает
душу. Есть воспоминания, которые и сегодня заставляют меня краснеть. Сколько
же  лет назад это  было... Девятнадцать.  Осенним  днем  в  этой самой  зале
графиня де  Сан-Фон рассказывала мне  о  вашем  зяте. Неужели  миновало  уже
столько  лет!  Девятнадцать...  Потом  вошли  вы, мадам,  -  от перенесенных
душевных мук  ваше  лицо обрело особый внутренний свет. Наконец,  приехала и
Рене - чистая, прекрасная,  бесконечно печальная...  Кажется,  все это  было
вчера. А  может быть,  время, меняющее наш облик, тихо  вышло  из залы, а мы
просто  не  расслышали  шелеста  его одежд?..  Перед тем  как вы, госпожа де
Монтрей,  присоединились к нам, графиня, помахивая  хлыстиком,  рассказывала
мне о марсельских похождениях маркиза - простите, что говорю об этом. Слушая
графиню  (как  молю я Бога, чтобы Он упокоил  ее грешную душу!), я сотворяла
крестное  знамение, а  сама  чувствовала,  что радужное  сияние, дьявольское
наваждение  страшного  ее рассказа завладевает мной.  Признаться ли - я  вся
просто обратилась в слух, боясь пропустить хоть словечко... Уже одно то, что
я  сейчас  так  открыто  могу говорить об этом, показывает,  насколько ближе
стала я к Богу. Теперь-то мне ясно: это самолюбование собственной чистотой и
праведностью ввергло меня в соблазн, и грех был  во  мне, а не  в  поступках
маркиза или рассказе  мадам де  Сан-Фон. Если б меня не  одолела  гордыня, я
поняла бы: мои чистота и  праведность - не более чем камешки на берегу реки,
и нечего  терзаться, если в лучах божественного солнца вспыхивают  не они, а
соседние.  Я полагаю,  что  ныне и Рене избавилась от пут  и обрела свободу.
Только  предназначенное  ей  испытание было  в сотни  раз  труднее,  поэтому
перенесенные ею муки не сравнимы с моими.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ. Вы  высказались. Позвольте  и мне, женщине  из этого,
грешного мира, просто матери, тоже сказать Рене несколько слов. Я хотела бы,
чтобы ты, прежде чем удалиться в мир молитвы, закончила  свои дела и в нашем
суетном мире. Прими его последнее причастие.

   Баронесса  де Симиан  хочет что-то  возразить,  но  госпожа  де Монтрей
перебивает ее.

   Нет уж,  дайте мне закончить. Каким бы ни был Альфонс, но разве теперь,
когда  он  наконец обретает  свободу,  ты не хочешь разделить с ним  остаток
жизни?
   РЕНЕ. Но, матушка...
   Г-ЖА  ДЕ  МОНТРЁЙ. Погоди.  Девятнадцать  лет я твердила тебе:  "Оставь
его", но ты меня не слушала. Отчего же нынче ты вдруг так переменилась? Ведь
я больше этому не  противлюсь. Хочешь быть ему верной супругой - ради  Бога.
Но в монастырь-то зачем? Придворные связи  Альфонса  по нынешним временам не
имеют никакой ценности, скорее  даже опасны. Но, видишь, меня это не пугает,
я  согласна видеть  его  своим  зятем... С другой стороны, если взглянуть на
дело  глазами  Альфонса,  -  наконец  пробил  его  час, и  он  может  сполна
рассчитаться за все удары, которые вынес.
   РЕНЕ. И будет, матушка, совершенно прав.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ. Возможно.  Но ведь в  душе-то он человек  не  злой, я
знаю. И, надеюсь,  поймет, что все мои действия в конечном итоге были только
ему на пользу.
   РЕНЕ. Вам на пользу.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ. Это когда  же я думала о своей пользе? Лишь о чести и
репутации  рода де Садов, о сохранении твоего доброго имени. Сейчас весь мир
перевернулся, род, имя уже ничего больше не значат,  о приличиях все забыли.
Нечего  больше  защищать, так что нет никакого смысла  держать Альфонса  под
замком.  Пускай  теперь машет  себе  кнутом  сколько  влезет, щелкает  своей
бонбоньеркой. Мир взбесился, никто ему слова не скажет. Откровенно говоря, я
и  сегодня  считаю твоего муженька  распутником  и  негодяем. Но теперь всем
заправляют  безумцы,  преступники   и   бродяги.  Альфонс  прекрасно   будет
смотреться в этой компании. Может, он даже станет спасителем нашей семьи.
   РЕНЕ. Я вижу, вы намерены его использовать.
   Г-ЖА  ДЕ МОНТРЁЙ. Намерена. И ты должна  мне в этом помочь. У  Альфонса
ведь добрая душа.
   РЕНЕ. Да,  он всегда  был просто добрым ребенком. Златокудрым, с широко
раскрытыми глазами. Иногда шалил, но всякий раз искупал провинности лаской и
нежностью. Я так и вижу перед собой его стремительный, как изумрудная ящерка
на весеннем лугу, взгляд.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ. Госпожа  де  Симиан,  я думаю так.  В нынешнем хаосе,
именуемом  революцией, бесстыдные выходки Альфонса могут быть сочтены весьма
похвальными  -  уже  хотя  бы  потому,  что  они  бросали   вызов  обществу.
Негодование, которое  они  прежде  вызывали у  всех порядочных людей, станет
лучшим  доказательством невиновности Альфонса, а  заключение  в  королевскую
тюрьму теперь  почетней  любого  ордена.  Вон  как все перевернулось.  Когда
золото не в цене, медь и даже олово  чувствуют себя благородными металлами -
только лишь потому, что они не золото... Если Альфонс будет вести себя умно,
кто  знает,  может,  ему  суждено  остаться  единственным  аристократом,  не
вздернутым  толпой на  фонарь.  Былые злодейства  маркиза спасут от гибели и
его, и всех нас. В самой большой опасности сейчас такие  люди, как я, люди с
безупречной репутацией... И  все же это ничего не меняет  - Альфонс  как был
отребьем,  так им и остался. Но когда мир сходит  с ума, в цене  лишь такие,
как   он,  -  распутники  и  лиходеи...  Поразительно,  до  чего  мелкими  и
незначительными кажутся сегодня грехи Альфонса, из-за которых я так мучилась
когда-то. Подумаешь,  выпорол  кнутом каких-то девок. Ну,  пролил  несколько
капель  крови. Накормил дурацкими безвредными пилюлями.  (Смеется.) Ну, чуть
не прикончил одну из моих дочерей - да хоть  бы и обеих. Оказывается, тот, с
кем я воевала двадцать лет, - добрый ребенок и все это были милые шалости.
   БАРОНЕССА. Не  стоит  так говорить, мадам. Не важно, с кем вы  воевали,
главное, что вы отважились на эту войну. Вы боролись не с Альфонсом, а с тем
злом, которое он олицетворял.  Если вы не поймете этого, то можете,  подобно
Альфонсу, утратить в  себе Бога. Что бы ни  происходило  в окружающем  мире,
Господь всегда  ясно  показывает  нам,  что хорошо,  а что дурно,  -  черта,
разделяющая  Добро  и Зло,  подобна  линии, которую  дети проводят  мелом по
мостовой.
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Вы так полагаете? А по-моему, эта линия скорее походит
на границу  моря, перемещающуюся по мере приливов и отливов. Альфонс как раз
оседлал  полосу  прибоя  - одной ногой он  всегда  в  воде и  шарит  по дну,
подбирает кроваво-красные ракушки и длинные, как кнуты, водоросли.
   РЕНЕ. Матушка,  вы заговорили прямо  как  Альфонс.  Может быть, вы  и в
самом деле легко найдете с ним общий язык.
   Г-ЖА  ДЕ МОНТРЁЙ. Ох, Рене, как же я устала. И ты  тоже -  только  этим
объясняю я твое неожиданное решение.
   РЕНЕ. Вы устали? От кого - от Альфонса или от самой себя?
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Не будь  такой злой, Рене.  Мы обе  очень устали - так
давай возьмемся за руки и будем утешать друг друга, помогать друг другу.
   БАРОНЕССА. Рене, ваша матушка заплутала во тьме  бытия, сбилась с пути,
который связывает наш мир с Богом. Вы должны прийти ей на помощь, спасти ее.
   Г-ЖА ДЕ  МОНТРЁЙ.  Не  нужно мне, чтобы ты меня  спасала. Скажи  лучше,
правда  ли,  что Альфонс  в  Венсенском замке сдружился с самим Мирабо,  чья
звезда нынче сияет так ярко?
   РЕНЕ. Нет. Они, кажется, все время ссорились.
   Г-ЖА  ДЕ МОНТРЁЙ. Ах так, значит,  они  были до того близки,  что  даже
ссорились? Прямо как мы с Альфонсом.
   РЕНЕ. Если в вас есть хоть капля гордости, вы не станете просить помощи
у того, кому доставили столько зла...
   Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. А кто просит?  Он сам  написал  об этом в письме. Мол,
если  у  меня возникнут  неприятности, он  замолвит  за  меня словечко перед
нынешними заправилами.
   БАРОНЕССА. Он  так  написал?  Благородное  сердце! Воскрес тот  чистый,
златокудрый  мальчик,  которого  я  знала.  Маркиз возлюбил  врагов своих  и
простил  им  все.  Должно быть,  он  раскаялся  во  всех своих прегрешениях.
Кончилась кровавая ночь, и в душе грешника зажглась божественная заря. Как я
понимаю  ваши чувства, милая Рене. Вы распознали в Альфонсе первые проблески
чудесного сияния и решили уйти из суетного мира, чтобы и  самой приблизиться
к источнику священного огня.  И повести за  собой душу маркиза, ведь правда?
Увлеченный  вашим  примером, Альфонс не  позволит,  чтобы  зажегшийся в  нем
огонек  угас, станет лелеять его и  последует, непременно последует за вами.
Вы оба  ступите в край, озаренный  беспредельным сиянием. Рене,  вы воистину
зерцало  добродетели  для  всех женщин  этого  мира.  И  вы займете  истинно
высокое, достойное ваших  совершенств  положение  Христовой невесты. За свою
долгую  жизнь  я видела  разных  женщин, но  ни  одна из них  не  была столь
добродетельна, как вы.
   РЕНЕ. Но, тетушка...
   БАРОНЕССА. Что, дитя мое?
   РЕНЕ.  Вы правы,  отказаться от  мужа  и  от мира  меня и в  самом деле
заставило сияние,  но... Как бы вам объяснить... Это не то  сияние,  которое
имеете в виду вы.
   БАРОНЕССА. Как так?
   РЕНЕ.  Чудесное-то  оно  чудесное,  это  сияние,  только  источник  его
несколько иной...
   БАРОНЕССА. О чем вы? Разве может у чудесного сияния быть иной источник,
кроме Бога?
   РЕНЕ. Может. Впрочем, я не знаю - вдруг и в самом  деле источник один и
тот  же. Просто  свет  отразился  от  чего-то  и его  лучи дошли до  меня  с
противоположной стороны.
   БАРОНЕССА (встревоженно). Это с какой такой противоположной?
   РЕНЕ.  Я и  сама не вполне  понимаю.  Знаю только  одно: свет забрезжил
после  того, как я прочитала страшную книгу, присланную Альфонсом из тюрьмы.
Он сам написал ее и назвал  "Жюстина, или Несчастья добродетели". Получив ее
от Альфонса, я вначале не ждала ничего дурного  - ведь я не ч