акурить!
Живность, которую тать назвал светочем, подрагивала в румынской ветровке и
ртом дышала в подкладку, одноглазо поглядывая на светофор в ожидании
электрического поезда.
У татя был общий вид. Шел он рогом вперед, вихляя всей анатомией, как
экспонат скелета на большой перемене. Тать презирал дистанцию,- подходя,
упирался в жертву всеми выпуклостями и впуклостями, выдыхая серу и водород.
Вот, мол, я - гноище мира, тараканище Сатаны, а лицо твое мызгаю и душе
твоей делаю опущение.
На самом-то деле никто, думал тать во глубине своих руд, никто по особой
нужде не грабит, не убивает и не калечит, а только по вдохновению и для
полной реализации скрытых возможностей, тогда - исключительный катарсис и
благодать.
У татя, само собой,- жуткое детство, в том смысле, что всем существом,
внутренностью и внешностью, он тащит пожизненно весь детский кошмар гляденья
в дохлую кошку, в яму дворовой уборной, в промежность летящего поезда, в
кровосток скотобойни,- почему бы и нет? Мало ли здесь таких заглядений?.. А
глаз у татя - что чешуи на рыбе, весь он ими, глазами да глазками, густо
покрыт.
В данный момент никакого нет у него вдохновения мучить живность в румынской
ветровке, стращать и куражиться, дым ей нагло вгоняя в нос, дым от ее же
курева дарственного, дармового и, дабы уж всем подряд угодить, халявного. Но
вдруг спинными глазенками видит тать вдалеке некоторый предмет загляденья:
эропланка близится вызывающая, лаковыми копытами цокающая, идущая по
собственным волосам, которые растут из последнего вагона глухой ночки. Вот
она уже вся на платформе, воздух понюхала, ухо к земле приложила и чует -
нет, не идет электричка. Тогда нажала она на груди своей эрокнопку, вызвала
эроплан и на нем улетела, шляпой лицо накрыла, и были у ней на шляпе
цветочки с коленками.
1994, 1997

ГНИДА И МАЛЕНЬКИЙ
Биологичка по прозвищу Гнида хотела по-маленькому, а Маленький очень хотел
по-большому. Он всего лишь просился на пять минуток в отлучку, но Гниде моча
ударила в голову, а это сильно способствует приливам творческих вдохновений,
о чем давно и не раз писано в мировой научной литературе по психологии
творчества, от которой мы страшно отстали, называя урину мочой, и в развитии
опоздав, и в опозде доживая опыт.
Гнида, влажная и румяная от маленькой пытки, показывала высшую нервную
деятельность мороженой курицы и как мудро устроено все живое, что птица еще
продолжает бегать с отрубленной головой.
Как раз в это время коварные детки, не отрывая от Гниды ангельских глаз,
тайком щекотали, щипали и тычкали Маленького, чтоб он осрамился. Маленький,
как мог, увертывался от них и ускользал, сползая под парту телесными
емкостями, частями плоти, наиболее уязвимыми для такой мучительной казни. Он
под партой стоял уже на коленках, и только одна от него голова вверх лицом
лежала на парте, как на блюде у Саломеи. Лицо головы было белое-белое, потом
замерцала в нем синева с зеленцой.
Гнида сказала:
- Тут некоторые просятся на горшок!.. Кому невтерпеж, пусть вынет горшок из
портфеля и сядет, а мы продолжим показ высшей нервной деятельности.
Образ горшка в портфеле - это же так смешно, Гнида ржала до слез, класс
надрывал животики, рыдая от хохота. Это было так заразительно, что, наделав
грому и воздух испортив, Маленький вышел вон и повесился на ремне в уборной,
в туалете, в сортире, в ватерклозете - кому что нравится, выбор за вами...
Он повесился на ремне, но тут случился звонок и началась большая перемена.
Гнида с детками вынули его из петли, физкультурник делал реанимацию, дыша
ему рот в рот. Потом прикатила "скорая" и увезла Маленького в больницу.
Гнида сказала его матери, что ребенку такому надо лечить желудок или учиться
дома:
- Вот я же терплю по восемь уроков - и ничего!.. Характер надо воспитывать с
горшка. Физиология человека в огромной степени зависит от высшей нервной
деятельности, на которую, как известно, влияет общий настрой в семье. Что-то
вы упустили - и вот результат, ваш мальчик повесился. Более того, пострадала
высшая нервная деятельность у всех остальных детей, они пережили страшное
потрясение, они всё это видели!.. Однако есть и отдельные удачи.
Например, сильный запах аммиака в уборной способствовал не столь глубокой и
полной потере сознания вашего мальчика, в другом месте он бы так легко не
отделался. Ну и, конечно, вам повезло, что так быстро звонок прозвенел и
началась перемена. Однако я повторяю: характер надо воспитывать с горшка!
Маленький очнулся во взрослой больнице и там на соседней койке встретил
кудесника, который дал ему выпить и закурить, а также освоить многие чудеса,
доступные исключительно возвращенцам, возвратникам с того света, из насоса
погибели. Маленький оказался на редкость талантливым, даже гениальным
учеником волшебника, изготовителя и сбытчика чудесных кудес и кудесных
чудес.
Гнида она и есть Гнида. Как только Маленький в класс возвратился, она
извлекла его сразу к доске и к тоске, стала с особым пристрастием терзать
его биологическими вопросами, наводящими на круглую двойку или даже на
единицу. А все потому, что был у нее зверский нюх на виктимных детей. И тут,
драгоценный читатель, совершенно ко времени, к месту и к случаю -
любопытнейший комментарий для тех, кому некогда шуршать словарями, а надо
бежать по делам.
Виктимный - от латинского слова viktima, в переводе на русский - жертва,
преимущественно благодарственная, как писано в словаре,- и речь идет о
животном, которое предназначено для жертвоприношения. Такое животное
закалывали на жертвеннике. В данном случае - перед всем классом. Поставщик
жертвенных животных - виктимариус. Виктиматор - закалывающий жертвенное
животное. Благодарственно и в тайной надежде на ответное, взаимное
благодарствие.
Гнида была виктимариусом и виктиматором. Она доводила до животного состояния
виктимность ребенка, поставляла его на потребу жертвоедам и закалывала на
жертвеннике, жрицей там становясь для всех остальных участников
жертвоприношения.
Но после попытки самоубийства и пребыванья в больнице с кудесником Маленький
был уже деткой иных миров. Он так научился писать на доске название члена и
органа, что из доски немедленно вырастал этот самый орган и член, совершенно
живой, и в натуре показывал все свои функции, натуральный обмен веществ и
здоровую физиологию, управляемую высшей нервной деятельностью. С особой
наглядностью и проворством, из доски вырастая, действовали рот, ухо и нос, а
также любой орган из трех букв. Специальная международная комиссия признала
Маленького чудом природы.
Виктиматорша Гнида стала виктимной. У нее развился такой острый виктиматоз,
что теперь на нее постоянно кто-нибудь покушается, чтоб ее обесчестить
развратными действиями в час пик в метро. Недавно ей продали кочан капусты,
в котором плакал младенец, кочан с младенцем она послала по почте заказным
отправлением с уведомлением - куда следует.
Некоторые чудеса позаимствовали у Маленького клипмейкеры, но все равно
видно, что у Маленького - натура, а у них - липучка. Клип - он и есть в
переводе "липучка". Клип-лип-лип...
1993
ИГРА В НОЖИЧЕК
Кусты расцветшей сирени дрожали всеми пружинами - лиловыми, белыми, синими,
розовыми,- очень пахло. Таратайка с редиской, салатом, сельдереем, укропом и
огородными огурцами проклацала по горячим булыжникам. Урка играл во дворе с
ребятами "в ножичка". И я с ними, и я.
Ножичек перочинный вонзался перышком в землю, стальным пером - по самую
рукоятку, и мелко дрожал. С форсом и свистом. Со свистом и стоном. Земли у
меня оставался крошечный лоскуток, размером с мою босую ступню,- и там я
стояла, как одноногая. Из черного, юбочкой клеш, репродуктора проистекало
пение ангелов в исполнении. Козловский, Лемешев, Александрович.
Урка всадил ножичек в землю, что была у меня между пальцами. Кровь потекла
быстрая, жаркая. Затошнило. Бросать - моя очередь. Сознанье волнистое теряя
расплывчато, ножик кровавый вонзаю в землю по самый звон. Урка честный мне
прирезает огромный кусок той земли, и я туда падаю, вся на ней помещаясь,
ничьих не нарушая границ. Вверх лицом, внутрь глазами. Дурочка наша
районная, хромоножка и кривошейка, страшно мычит и бросается ко ржавому
крану, урчащему из каменной, камышиного цвета стены. Под краном консервная
банка на веревке бренчит. Плюх водой, плюх! По лицу бежит и за шиворот.
Скачет дурочка с банкой туда-сюда, от крана - к обмороку, от обморока - к
рычащему крану. А урка юркий удрал, и журчит ручей на его земле, с моего
лица убегающий.
- Что будет? Что будет? Что будет!..- причитает уркина тетка Зоя Панова.-
Гад! Убил человека! Его же теперь посадят! Увезут его в клетке и убьют, как
собаку. Проклинаю тебя, паскуда, горе жизни моей! Счастливая - мать твоя,
что померла от родов и не видит рожу твою из гроба.
- Ша! - говорит мой отец.- Это же просто обморок, самый обыкновенный
обморок. И немедленно прекратите, гражданка Панова, так страшно ругать
своего племянника, вы наносите травму его психике. Эти жестокие очень слова,
что вы сейчас говорите, он ведь может запомнить на всю жизнь. Фу,
безобразие! Держите себя в руках! Разве можно так распускаться? Ведь мальчик
вырос на улице, как собачонка, без родительской ласки. Кому, как не вам, это
знать?!.
- И правда, и правда, и правда,- скулит и кудахчет гражданка Зоя Панова,
утирая замызганным, куцым передником нос.
Открываю глаза, кружатся в небе крыши, касатки, стрижи, сирени, стрекозы,
лазурные мухи. Как же вставать не хочется!.. Отца моего лицо - отсюда, с
земли - кажется узким и длинным клиночком и вдобавок подрагивает,
и смуглые скулы его - с отливом таким металлическим.
Он покупает мне бублик с маком в ларьке и стакан газировки с вишневым
сиропом. Сироп со дна подымается, всяко растет и покачивает алыми хвощами и
папоротниками, коралловыми кустами и шхунами, пузырьки там шныряют и
живородят, как рыбки в аквариуме. Если когда-нибудь вдруг и выйду я замуж, -
так только за человека, у которого будет огромный круглый аквариум. За
кого-то другого - ни за что, никогда, очень надо! Стирать белье, мыть полы и
окна, белить потолок и катать краску по стенам, стряпать - и не иметь
счастья поздним вечером или ночью, когда муж и дети уснули, счастья
уткнуться лицом в стеклянный сияющий шар, где струятся, вьются, порхают эти
чудесные жизни с человечьими лицами, с уморительными повадками жителей
нашего города?.. А еще лучше - выиграть по облигации трудового займа, купить
аквариум и замуж не выходить вовсе, а усыновить и удочерить испанцев,
корейцев и негритят. Но это уж вовсе несбыточная мечта, потому что аквариум
негде поставить, комната тесная, сплю я с матерью на одном топчане, и это -
одна из чудесных причин, по которой я уеду учиться в другой город, где в
общежитии будет моя первая в жизни отдельная койка.
Кровь на ноге засохла черно и густо, мешает ходить, и я заталкиваю туда лист
подорожника, что растет у сарая. Удобный такой лист, и в рану уже ничто не
въедается.
Божественно красивая девушка в маркизетовом платье летит по улице, вся -
свет и воздух. Лицо тонкое, иконописное, в раме лучей закатного солнца над
холмами, цветущими вдоль берегов Борисфена. Это - моя сестра, единственная и
драгоценная, ей кажется, что она - дурнушка. Несет она толстый серебряный
том Лермонтова, пахнущий буквами, свежей бумагой и клеем. У нее сегодня
зарплата, и она себе позволяет. Заходит в гастроном на углу и покупает
коробку, где торт с розами, за ленточку держит и по ходу слегка раскачивает.
А дома у нас - гость, дикая радость моя и ужасная тайна, учительница моя
ненаглядная, махонькая, с пламенными очами и неподкупной душой, старая дева,
ей двадцать четыре года. Она говорит поздравления и дарит мне что-то... Но я
убегаю в кладовку, где шестнадцать соседей хранят свои клады, и плачу там в
темноте, от стыда и отчаянья, что вид у меня идиотский, лохматый, жалкий,
слишком часто и быстро моргающий, и что совсем я забыла, играя в ножичек,
про свой деньрождень.
Помню, как меркнет солнце, стекла звенят от ветра, отрываются форточки.
Молния, гром, столбы пролетающей пыли, гроза, реки бегут по улицам. Гости
пьют чай - кто с пирогом, кто с тортом. Что-то смешное рассказывают, в лицах
показывают, словами и голосами расписывают. Вдвое сладостней и теплей во
всякой пещере, когда снаружи - буря, огонь и мрак. Иду к подоконнику за
прошлогодней наливкой и вижу: урка сидит в подъезде, уткнувши лицо в колени.
Тетка опять домой его не пускает. А то и поколотила... Если дать ему сейчас
пирога, он даст в морду. Я это знаю точно, сама такая. Если позвать сейчас
его в гости, он полоснет матом. И, видит Бог, это будет законно, истинно,-
ведь у него никогда еще в жизни не было никаких деньрождень. Я бы сама
утопилась или отравилась, или все это вместе, если бы в горький мой,
бедственный час кто-нибудь силу мою рассоплил своей мимоходной жалостью.
Вот, мол, нет у тебя ни отца, ни матери, ни кола, ни двора, лишний ты рот,
ни детства, ни ласки, волчонок ты одинокий, а у нас про запас есть еще и
такое сокровище, как сострадание, глубокое соболезнование горькой доле твоей
- на, возьми, пользуйся! Нам не жаль ничего, лишь бы нас миновало. И за то,
что не поровну делятся наши бедствия, мы премного тебе благодарны. Ты
страдаешь, и мы тоже, и мы - сострадаем!.. Даст он в морду или самоубьется.
Слезы окончательного бессилья перед действительностью - тельностью действий
- лились из меня по щекам и капали на подоконник, где пыль раннего лета их
облепила и раскатилась, словно разбился градусник.
Дурочка наша районная вышла набрать дождя в шайку и что-то мумукнула урке на
ухо. Он потянулся, словно спал себе сладко, встал и пошел за ней черным
ходом под навес, где на деревянном столе, я видела, ели они из двух
оловянных мисок огуречную с хреном квасную окрошку, отламывая от круглого
темного хлеба, который там и тогда назывался у нас арнауткой. А потом они
ели с этим хлебом яблочный мармелад, развесное такое повидло. И над чем-то
смеялись они в ладонь. Над чем же он мог смеяться с той дурочкой, которая
выговаривала не более пятнадцати слов?..
В те наивные времена урками называли часто сирот, беженцев и беспризорников,
кормившихся мелкими кражами на продуктовых рынках и в транспорте. Я не помню
имени этого парня-подростка, что звался уркой вполне добродушно в сознании
человеческой улицы, а выдумывать ему подходящее имя из головы не хочу.
На моей ноге остался маленький белый след от его ножичка, драгоценная память
о нежном возрасте, когда девочки еще падают в обморок при виде собственной
крови. Дурочка давно умерла, перекрасили весь город, а двор тот зеленый,
сиреневый вместе с домами снесли подчистую. Но страхом Божьим, стыдом,
любовью мычащей, улыбкой от боли, непроглядностью тайны и окончательной
ясностью - это вонзилось, как ножичек, и оно же вытекает из памяти вместе с
жизнью, капля за каплей. А последняя капля там остановится, где мы признаем
друг друга, истратив свою оболочку, имя, лицо и речь - все, что было в
аквариуме прозрачного лиственного двора, где ножичком я добывала землю. В
той жизни, где никогда справедливости не было там, где ее искали. Была, но
не там. Там ее точно нигде не было.
Лет сорок спустя на стеклянную крышу стеклянного зала падал с неба
субтропический ливень. Ко мне подошел стройный седой человек, улыбнулся, как
давний знакомый: "Не узнаете?.."
С ним была миловидная, смешливая девушка лет двадцати, то ли дочь, то ли
внучка, то ли жена, то ли кто?.. Нет, не жена, чем-то их лица связаны
кровно, каким-то близким родством, даже нечто напоминающим, как бы я уже
видела эту игру света и тени, которая называется внешностью. Он протянул мне
с улыбкой маленький перочинный ножичек, изумительной красоты, совсем не
похожий на тот, который дрожал в земле. Но сквозь меня, оглушенную долгим
перелетом и гулом этого зала, промчалась сиреневая искра воспоминанья:
- Вы же Панов?! Вы - Панов, жили на той стороне, где сирень, и ваша тетя
была Зоя Панова. Бог мой, какими путями вы здесь оказались?..
Какой дурацкий вопрос! Была гроза, и раскат несусветного грома заглушил его
голос, я расслышала только:
- ...ился!.. отаю... раюсь!
Как назло, между нами протиснулась бесцеремонная стайка студентов, к ней
пристроилась куча приятелей. А когда они рассосались, буквально через
минуту, Панова нигде уже не было - ни там, где стоял, ни на стеклянной
лестнице, ни в коридорах стеклянных. Я надеялась, что где-то потом он
разыщет меня. Но человек этот больше не появлялся. И со временем стало
казаться, что вообще его не было, что какой-то случайный совсем мимоходец
подарил мне маленький сувенир, этот ножичек, и что во всем виноваты гроза,
электричество молний, высекающие из мозговых закоулков всякую бредовню,-
ведь по сути любая вещица нам кого-то и что-то напоминает, нет ни одного на
свете предмета, даже среди не виданных прежде, с которым не был бы связан
какой-нибудь давний случай из жизни, спрятанный памятью про запас. И тогда
все вокруг этого случая вдруг начинает всплывать и срастаться неукротимо, с
тайным умыслом - во что бы то ни стало быть магнитом для всех безвозвратно
ушедших, отлетевших, отплывших, пропавших без вести. Как бы и сам притом
становишься вечным, неисчезающим.
Но тут как тут - письмецо мне, кем-то в Москве опущенное на Главпочтамте:
"19-е января 1988 года. Сейчас в наших краях большое нашествие русских.
Кажется, у Вас там действительно все меняется в сторону Запада. Теперь
фирма, где я работаю, имеет в Москве своего представителя, через месяц я
займу его место. По приезде Вам позвоню. Надеюсь, наш дворик еще жив. Я
тогда не хотел мешать Вашему общению с нашей публикой. С наилучшими
пожеланиями. Ваш Виктор Панов".
Ну, конечно, Виктор!.. Это же так просто - Виктор! Как я могла такое забыть?
Виктор Панов. Я же пишу правильно: тетка его - Зоя Панова. Но нет как нет ни
на конверте обратного адреса, ни в письме. И ни одной там письменной буквы,
все оно мелкими точечками выползло из компьютера. Никто не приехал, не
позвонил. Потом друзья мои узнавали: нет в том городе со стеклянным залом и
субтропическим ливнем никакого Панова Виктора.
Совершенно загадочная история! Если все это - умственная игра и фокусы
магнетизма и электричества, так лучше их запускать в утюги, пылесосы и
прочую бытовую технику. Ведь жуткая пошлость - выдавать желаемое за
действительное, сочинять в свое удовольствие фальшивые документы да еще
заставлять какой-то компьютер в субтропиках тюкать письма и слать их мне из
Москвы.
Но какое все-таки чудо, что я вспомнила имя! Ведь и в самых пошлых фантазиях
- незабвеннее тот, чье прозвище "урка", чем те, кто его отбросил от имени.
1992
ВСАДНИК АЛЕША
Лошадь шла весело и легко, поднимая горчичную пыль. Подросток, сидевший
верхом, рассматривал горы в морской бинокль. Краснокожий, с узким скуластым
лицом, был он похож на индейца. Тугая повязка вокруг головы сдерживала
длинную черную гущу над бронзовым лбом. Всаднику было на вид лет
тринадцать-четырнадцать. Во всем его облике наблюдалось достоинство натуры,
мыслящей самостоятельно и привыкшей изъявлять свою волю. Сейчас он ехал в
гости к отцу, у которого была другая семья и новый сын.
С утра просочился дождь и жара поутихла. Три ветра - горный, степной и
морской - шуршали теперь в пузырчатых виноградниках, остывая от
многодневного крымского зноя и остужая воздух, землю и все, что на ней. А в
бинокле скакали горы, и там скакали на выпасе коровы и овцы. А ниже, в
горных расселинах, скакали белые, как брынза овечья, сакли. "Хорошо, что
отец купил себе саклю,- подумал Алеша,- ведь в сакле я никогда еще не был и,
может быть, не был бы никогда. Эту саклю сложили в Крыму, лет сто назад, из
дикого горного камня, всей семьей - четверо взрослых и девять детей. Летом
сакля - прохладная, а зимой там теплынь, если печку топить. И гора заслоняет
ее от ветра, дождя и снега. Стены в той сакле - толстенные, но звонкие и
поющие. Потолок низкий, а скажешь громкое слово - и во всех углах будет
трижды оно звенеть утихающим пеньем