- Куда тебя черти несут?
   Задел Мишка ногами за чью-то голову,  напугался.  Поднялась
голова, как крикнет:
   - Чего ходишь тут?
   - Сережку я ищу.
   - Жулик, наверное, ты!
   Кто-то еще закричал.
   - Выгоньте его - украдет.
   Поползал Мишка в одной стороне,  а Сережки нет.  И в другой
стороне -  Сережки нет.  Будто в воду канул! Не искать нельзя:
вместе  уговаривались.  Сунулся Мишка  в  последний уголок,  а
Сережка скукожился там да и спит.
   - Эй, ты, пропадущий!
   Открыл глаза Сережка - не поймет. Будто Мишкин голос, будто
не  Мишкин.  Лицо будто Мишкино,  а  голова будто не  Мишкина.
Опять Мишка за руку дернул.
   - Проснись!  Я это,  насилу разыскал.  Ты зачем убег с того
места?
   - Боязно там.
   - Эх,  боязно!  Чай не в лесу. И меня не послушал. Хорошо я
не  бросил искать.  Остался бы  один -  не больно гожа.  Разве
можно  так  делать?  Дурал!  Уговорились  вместе  ехать,  надо
держаться.
   Шмыгнул Сережка носом от обиды, глаза кулаком потер.
   - Ну,  ладно,  не плачь, я не сержусь. Вперед только так не
делай. Ты маленько спал?
   - Есть я хочу.
   Мишка тоже есть хотел. Облизал губы языком, подумал:
   - На моей шее будет сидеть.
   Вслух сказал:
   - Какой ты чудной, Сережка, терпеть не умеешь! Где я возьму
хлеба теперь!  Приедем в Ташкент,  наедимся.  Мало будет тебе,
свою долю отдам. Разве мне жалко.
   А у самого в мешке кусочек травяного хлеба из дому:  утаить
хотел.  Товарища жалко,  и себя не хочется обижать.  Он, ведь,
Мишка, хлопочет везде, ему и пищи больше надо.
   Припомнил  уговор  -  пополам  делить - рассердился. Связал
уговор  по  рукам и ногам - лучше бы не уговариваться. Вытащил
кусочек, нехотя отломил немного.
   - На,  после отдашь. Теперь на тебе два куска моих. А где у
тебя сумка с лаптем?
   - На том месте осталась.
   - Дурак! Во что теперь хлеб положишь?
   Сережка отвернулся.
   - Я не поеду в Ташкент.
   - Зачем?
   - Далеко больно.
   - А домой как пойдешь?
   - Дойду потихоньку.
   - Иди,  если не  боишься.  А  таких товарищей я  не  люблю,
которые пятятся. То ехать, то не ехать...
   Долго молчали.
   Кто-то кричал во сне, окутанный паром.
   - Пошел, пошел! Наш поезд пошел!
   Рядом  мужик  поднялся  с  огромной всклокоченной головой и
тоже кому-то сказал:
   - Все умрем! Ноги пухнуть начали у меня.
   Представился   Мишке  Ташкент  невиданный  и  два  мешка  с
кусками. В одном мешке - белый хлеб, а в другом мешке - черный
хлеб.  В  третьем  мешочке  -  пшеница - фунтов десять. Это на
семена. А пшеница, не как наша. Крупная! Глядит Мишкина мать в
два мешка, от радости плачет.
   - Ах,  Миша,  Миша!  Какой ты хороший, сынок, заботишься об
нас. Ляг маленько, усни. А вы, ребята не шумите.
   Открыл Мишка глаза невидящие, опять закрыл.
   Не знай,  по крыше кто ходит, не знай, дождик шумит. Ладно,
наплевать,  спать  больно хочется.  Утром  завтра можно узнать
хорошенько.  А  вверху  под  самым  потолком  дерево  качается
сучками вниз.  Запрокинулась назад  Мишкина голова,  а  дерево
яблоками увешано.  Большие яблоки,  по два кулака. Упало одно,
прямо на Мишкину голову,  а Мишке повернуться даже лень,  руку
за яблоком протянуть не хочется.
   - Ладно, наплевать, спать больно хочется...
   У Сережки во рту нехорошо.
   С'ел он  кусочек,  еще  больше раздразнился.  Вылизал десны
языком,  начал  ногти грызть.  Кишки так  и  ворочаются,  инда
саднит все  брюхо.  Увидал,  спит  Мишка,  стал  Мишкину сумку
ощупывать.
   - Нет ли хлеба спрятанного?
   Нащупал кружку, подумал:
   - Хлеб!
   Обрадовался и напугался:
   - Эх,  проснется Мишка! Либо побьет, либо скажет: "как тебе
не стыдно? Взял я тебя за хорошего, а ты жуликом заделался".
   Держит Сережка Мишкину кружку в мешке, думает:
   - А если я не весь с'ем?
   - Все равно грех.
   - Чай я не нарошно: есть хочется.
   - Бери, если не боишься.
   Запутались Сережкины мысли:  и  взять и  не взять.  И  есть
хочется и перед товарищем стыдно.
   Подошел  тяжелый  сон,  начал  Сережкину  голову  нагибать,
Сережкино тело укачивать.
   - Спи!
   Долго  боролся  Сережка  с  тяжелым сном.  Глаза  открывал,
головой встряхивал, руками судорожно ощупывал кружку в мешке.
   - Есть больно хочется...
   - Спи! Завтра наешься.
   Положил тяжелый сон Сережкину голову около Мишкиных ног, во
рту стало тепло и покойно. Ласковый голос сказал:
   - Не надо воровать, терпи маленько...

7.

   К утру подали поезд ташкентский.
   Поднялись  мужики  с  сундуками, поднялись бабы с ребятами.
Вскинулись мешки на плечи, загремели ведра, чайники, самовары.
Выгнулись спины мужицкие, растрепались головы бабьи; мокро под
рубашками.
   Повалили...
   - Стой!
   - Чей мешок у тебя?
   - Милиция!
   Воет баба над пропавшим мешком, машет кулаками мужик.
   - Стой!
   Оторвался с кожаной лямки сундук -
   - Грох!
   Полетели два мужика через сундук -
   - Грох!
   Повалили...
   Не  река  сорвалась в  половодье -  народушко прет со  всех
сторон,  со всех концов. Из канав вылезли, из-за стен выползли
- босые, рваные, дождями промытые, ветрами продутые.
   - Не мешай!
   Захрупали крыши вагонные под сотнями ног.  Заревела темнота
предутренняя сотнями голосов. Тяжело дышат мужики, отдуваются.
Руки дрожат, ноги дрожат, глаза от страха выворачиваются.
   - Не мешай!
   Баб  подсаживают,  сундуки кидают,  мешки кидают,  ребят на
руки бабам кидают. Храпят, задыхаются.
   - Не поспеешь!
   - Товарищ, товарищ, это баба моя!
   - К черту?
   - Какое полное право?
   - Гони!
   - Ива-а-ан!
   - Ах, сукины дети!
   Тащит  Мишка  Сережку перепуганного,  ныряет под  вагонами,
стукается головой о колеса -
   - Скорей!
   А двери вагонные высоко.  А Мишка с Сережкой не достанут до
вагонных дверей, никак не залезешь. И ухватиться не за что.
   - Дяденька, подсади!
   Воронкой вертятся мужики с бабами,  топчут,  мнут, к дверям
не подпускают.
   - Лезь на крышу!
   - Чайник где?
   - Товарищи, чайник наш!
   - Рраз! - по зубам.
   - Жулик!
   - Бей до смерти!
   Обежал Мишка вокруг поезда два раза - никто не подсаживает.
Что делать?  А мужики верхом садятся на буфера,  и бабы верхом
садятся.  Девки лезут,  ноги по-мужичьи раскорячивают. Значит,
можно тут. Вскочил Мишка верхом на буфер, кричит:
   - Лезь сюда!
   А Сережка не влезет.
   - Давай подсажу!
   - Упаду я тут.
   Здорово рассердился Мишка, даже зубы стиснул.
   - Крепче держись!
   Ухватился Сережка обеими руками за  железную шляпку,  глаза
ничего не видят.
   - Раздавит меня тут.
   А рядом за стенкой солдат мужиков ругает:
   - Марш отсюда!
   Задрожал Сережка - ни живой, ни мертвый.
   - Батюшки!
   Мишка шепчет ему:
   - Молчи, молчи, он не видит нас. Не кашляй!
   - Руки не держатся.
   - Брось говорить!
   - Мишенька, миленький, упаду.
   Тут Мишка совсем рассердился.
   Плюнул под буфер, сказал:
   - Падай, я один поеду...
   Замолчал Сережка, а солдат Сережкину голову увидал.
   - Кто тут?
   Влопались.
   - Слезай!
   Ничего не поделаешь.
   Или   слезай,   или  говорить  начинай.   Мишка  вступил  в
переговоры.
   - Это,  товарищ красноармеец, мальчишка из нашей деревни со
мной едет.
   - А ты кто?
   - Лопатинский  я,   Бузулуцкого  уезда.  Еду  за  хлебом  в
Ташкент.
   - Показывай документы!
   - Пашпорт?
   - Я тебе дам пашпорт!
   А другой солдат кричит позади:
   - Тащи в орта-чеку!
   Екнуло Мишкино сердце:
   - Достукались!
   Сережка - ни живой, ни мертвый.
   Схватил солдат его за руку - инда в плече дернуло.
   - Сопливые мальчишки! Транспорт только уничтожаете...
   Вот  тебе  раз!  Поехали  за  хлебом  в  Ташкент,  попали в
орта-чеку.  А  орта-чека, не иначе, судить будет. Слыхал Мишка
такое  слово  от  мужиков  -  не  больно хвалили. Если солдату
сунуть  маленько  - денег нет. Плакать нарочно - не поверит. И
поезд  уйдет.  Вертится  Мишкина  голова  с  разными мыслями -
ничего  не  придумаешь.  Увидал  - Сережка хнычет, на хитрость
пустился.
   -  Чего  же ты нюни распустил? Чай, нас не в тюрьму повели.
Разберут, откуда мы такие - отпустят.
   Потом солдату ласково сказал:
   - С  нашим  братом нельзя иначе.  Все  мы  лезем,  куда  не
надо...
   Молчит солдат.
   - Товарищ красноармеец,  нельзя ли нас двоих пропустить? Мы
голодающие.
   - Шагай, шагай, завтра поедешь.
   Мишка подумал:
   - Как его обмануть?
   Схватил его за руку, шепчет:
   - Товарищ красноармеец, мужик полез.
   - Где?
   - Вон там, за вагонами сел.
   Глядит  солдат,  а  на  вагоне  две  бабы торчат, словно на
счастье.
   - Стойте тут!
   Мишка радостно подхватил:
   - Стой,  Сережка,  стой!  Подождем товарища красноармейца -
некогда ему с нами возиться...
   Побежал солдат баб прогонять,  а народу кругом - ни души. В
самый раз. Поправил Мишка мешок на спине, шепчет Сережке:
   - Не кричи! Давай руку!
   Сначала  позади  станции  бежали, мимо коровьих хлевушек, в
темноте  натыкались  на навозные кучи. Напугали собаку сонную.
Залаяла  собака,  напугала  Сережку. Выбежали около водокачки,
нырнули  под  вагоны в самый хвост. Посидели, дальше поползли.
Обнюхал Мишка руки себе, плюнул.
   - Кто-то навалил тут, бесова морда! Ты не выпачкался?
   - Выпачкался.
   - Не хватай меня!
   Выглянули наружу -  ни одного человека не видно. Что такое?
Народ больно далеко шумит.
   - Сережка, мы не здесь ползем.
   Бросились в другую сторону - тут и паровоз под самым носом.
   - Вот он где!
   А на паровоз мужики с бабами тихонько лезут.
   - Не кричите!
   Подсадил Мишка товарища, в спину толкнул.
   - Лезь!
   - А ты?
   - Лезь, не говори со мной.
   Нельзя перечить: Мишка - вожак.
   Залез  Сережка  -  наступить  не  знает  где. Дотронулся до
одного места - горячо.
   - Мишка, тут печка!
   - Молчи!
   Вдруг,  как свиснет над самой головой,  как дернет, а внизу
под ногами: - ф-фу! ф-фу ф-фу! - у Сережки и волосы поднялись.
   - Батюшки!
   Сначала тихонько ехали,  потом все  шибче да  шибче.  Ревет
кто-то  над  самой головой,  гремит,  дергает,  а  искры так и
сыпятся сверху.  А ветер так и свищет в лицо,  голову треплет.
Эх,  если  опрокинется  машина,  вдребезги  убьет,  ни  одного
человека не останется.
   Поглядел  Сережка  маленько  вперед,  в  ужасе  отшатнулся:
навстречу - чудовище с огненными глазами, сейчас расшибет!
   А чудовище мимо машины -
   - Жж-ж!
   Все-таки не расшибло.

8.

   Ехали долго.
   И никак нельзя было понять: земля бежит или машина бежит. И
куда  бежит  - никак понять нельзя: вперед или назад. То будто
вперед,  то  будто назад. Вся земля вертится на одном месте, а
машина  со всем народом по воздуху несется. На мосточках через
овраги страшно гремело под колесами, и самые овраги на секунду
бросались в глаза черными разинутыми ртами.
   Утром легче стало.
   Развернулись поля, пробежали мимо будки, мужики на лошадях,
бабы, ребята, деревни.
   Мишка,  утомленный за  ночь,  крепко спал  около паровозной
трубы.  Баба  кормила  ребенка грудью.  Мужик  с  расстегнутым
воротом выбрасывал вшей  из-под  рубахи.  Другая баба  кричала
мужику:
   - Не кидай на меня!
   - Вошь я уронил!
   - Где?
   - Вот тут.
   - Вшивый бес!
   - Не ругайся,  я найду ее:  она у меня меченая -  левое ухо
разрезано, на лбу белое пятнышко...
   На  под'еме  машина  убавила  ходу.   Запыхтела,  зафукала,
остановилась.
   - Приехали!  -  подумал Сережка.  А  мужик  сказал  другому
мужику:
   - Паровоз не работает.
   - Значит, не пойдет?
   - Винты расстроились.
   Вылез  человек в  черной засаленной рубашке,  начал стучать
молотком по  колесам.  Вылез еще человек.  Дернула машина раза
два,  опять остановилась. Попрыгали мужики из вагонов, бабы, и
теплым ясным  утром  торопливо в  полукруг начали садиться "на
двор", недалеко от чугунки.
   Сережка подумал:
   - Видно, всем можно тут.
   Ему тоже хотелось на  "двор",  но боялся прыгать,  чтобы не
отстать, терпел свое горе сквозь слезы.
   - Мишка, айда с тобой!
   - Я не хочу.
   - Я больно хочу...
   - Прыгай скорее!
   Только хотел Сережка спрыгнуть, а народ закричал:
   - Садись, садись, пошла!
   Фукнула машина, заревел гудок - потащились.
   Сережка заплакал.
   - На двор я хочу!
   - Погоди маленько, не надо.
   Через минуту Сережка судорожно схватился за штанишки.
   - Не вытерплю я!
   - Постой маленько, постой! Скоро на станцию приедем.
   Не  хотелось Мишке конфузиться из-за  товарища,  а  глаза у
Сережки испуганно выворотились, лицо побелело.
   - Ты что?
   - Ушло из меня.
   - Молчи, не сказывай. Сядь вот тут!
   Сел около бабы Сережка, а баба говорит:
   - Где у нас пахнет как?
   И мужик тоже оглядывается.
   - Кто-то маленько напустил!
   - Какое  маленько -  живым  несет.
   Легче стало в брюхе у Сережки, сидит - не шелохнется.
   Мишка в бок толкает его.
   - Молчи!

9.

   Когда в'ехали в вагонную гущу на станции, быстро замелькали
головы,  руки,  ноги,  лошади,  телеги на  вагонных площадках.
Остановилась машина далеко от станции.  Мужики с бабами тут же
попрыгали,   прыгнули  и  Мишка  с  Сережкой.  Мишка  маленько
прихрамывал на левую ногу,  а  Сережка совсем разучился ходить
по земле.  Голова кружилась, ноги спотыкались, и опять, как на
машине,  плавали вагоны в глазах,  перевертывалось небо. Мишка
тащил за собой.
   - Айда, айда!
   - Куда?
   - Нельзя здесь - увидят...
   Ушли из опасного места, очутились па пустыре около высокого
забора.  Поднял  Сережка  гайку  в траве, очень обрадовался. В
голове  мелькнула  хозяйская мысль: "дома годится!" - но Мишка
сказал:
   - Ты чего в карман положил?
   - Гайку.
   - Брось!
   - Зачем?
   - Обыскивать будут...
   Сережка нахмурился.  Жалко гайку бросать и  на Мишку сердце
берет.  Что за  начальник такой -  везде суется!  Взять да  не
слушаться  никогда.   Встали  сразу  все  Мишкины  обиды  пред
Сережкой - даже в носу защекотало. Стиснул гайку, думает:
   - Пусть ударит!
   Мишка еще больше рассердился.
   - Брось!
   ~ А тебе чего жалко?
   Мишке было не  жалко.  Просто досадно,  что  Сережка поднял
хорошую гайку,  а он, Мишка, не поднял, потому что все время о
хлебе думал и глаза под ногами не распускал.
   - Мы как уговорились?
   - Как?
   - Все пополам делить.
   - Это мы про хлеб говорили.
   Лег  Мишка  на  спину,  долго  смотрел  на голубое кудрявое
облако,  плывущее  по  чужому  далекому  небу. В кишках начало
булавками  покалывать,  во  рту появилась слизь, вяжущая губы.
Плюнул.  Стиснул голову обеими руками, стал обуваться в лапти.
Обувался  рассеянно.  Пересматривал  оборины,  худые  пятки  у
лаптей, неторопко вытряхал пыль из чулок. Украдкой взглянул на
Сережкин  карман,  где лежала соблазнительная гайка. Почесал в
голове.  Кому  не  надо - счастье. Он вот хлопочет, бегает, на
вагоны  подсаживает, а гайку нашел другой. Ударил Мишка чулком
по кирпичу, сказал:
   - Ладно, держи свою гайку, мне не надо...
   Губы у Сережки оттопырились, глаза заморгали.
   Подпотела  гайка  в  кулаке,  словно  приросла  к  шаршавой
ладони.  Драка будет, если начнет Мишка насильно отнимать. Что
за начальник такой - каждый раз нельзя ничего сделать!
   Мишка взглянул исподлобья.
   - С  такими товарищами только и  ездить по  разным дорогам.
Если хлеб мой жрать -  ты первый,  а за гайку готов удавиться.
Кто тебя вытащил из  ортачеки?  И  опять попадешь,  если я  не
заступлюсь.  И  хлеба не  дам  больше,  и  уеду один от  тебя.
Оставайся с своей гайкой...
   Губы  у  Сережки вздрагивали, глаза от обиды темнели. Слабо
разжимался  кулак на минуточку и снова сжимался еще крепче. Не
гайку  жалко  -  досадно.  Зачем  такой начальник Мишка? Зачем
нельзя каждый раз ничего сделать?
   Пошли.
   Хотел Сережка рядом итти, Мишка отсунул.
   - Иди вон там, не надо мне.
   Шмыгнул Сережка носом,  пошел позади.  Поглядел на  гайку в
кулаке, вытер о колено. Жалко! И не давать нельзя. Завез Мишка
на  чужую  сторону,  возьмет  да  и  бросит  на  дороге  около
киргизов.
   Взгрустнулось.
   Лизнул гайку языком два раза, неожиданно сказал:
   - Мишка, давай кому достанется!
   - Не надо мне.
   - Ты думаешь - жалко?
   Мишка вздохнул облегченно.
   - Сознался чертенок! Все равно без меня никуда не уедешь.
   Решили  трясти  два  жеребья  в  Мишкином картузе:  большую
палочку и маленькую палочку. Сережка спохватился.
   - Обманешь ты меня, давай по другому.
   - Давай.
   Поднял Мишка камешек, загадал.
   - Я  сожму два  кулака.  Возьмешь кулак с  камешком -  твоя
гайка. Возьмешь кулак без камешка - моя гайка.
   Долго  раздумывал  Сережка,  который  взять.  Щурил  глаза,
отвертывался, даже помолился тихонько:
   - Дай бог, мне досталась!
   - Скорее бери!
   - Левый!
   Мишка причмокнул.
   - Дурачек  ты  маленько  приходишься!  Я  всегда  в  правой
держу...
   Вытащил Сережка гайку  проигранную,  еще  больше захотелось
есть.  С ней сытнее было, а теперь все брюхо опорожнилось и во
рту нехорошо.
   Мишка хвалился.
   - Какой я счастливый!  Приеду домой,  чего-нибудь сделаю из
этой гайки или кузнецу продам за сто рублей.
   Сережка настороженно поднял голову.
   - Ну, за это - много больно!
   - А что? она железная, куда хошь годится.
   - Сто не дадут.
   - Давай спорить на два куска!
   Грустно  стало  Сережке.  Прошли шагов двадцать, сказал он,
чтобы утешиться:
   - Продавай, я еще найду - чугунную...

10.

   За станцией дымились жарники. Пахло кипяченой водой, луком,
картошкой, жженным навозом.
   Тут варили, тут и "на двор" ходили.
   Голые  бабы  со  спущенными по  брюхо рубахами,  косматые и
немытые,   вытаскивали  вшей  из  рубашечных  рубцов.   Давили
ногтями,  клали на горячие кирпичи,  смотрели, как дуются они,
обожженные.  Мужики в расстегнутых штанах, наклонив головы над
вывороченными   ширинками,    часто    плевали   на    грязные
окровавленные ногти. На глазах у всех с поднятой юбкой гнулась
девка, страдающая поносом, морщилась от тяжелой натуги.
   Укрыться было негде.
   Из-под вагонов гнали.
   Около  уборной с  двумя сиденьями стояла огромная очередь -
больше,  чем у  кипятильника.  Вся луговина за  станцией,  все
канавки с долинками залиты всплошную,  измазаны,  загажены,  и
люди в этой грязи отупели, завшивели, махнули рукой.
   Приходили поезда, уходили.
   Счастливые уезжали на буферах, на крышах.
   Несчастливые бродили по станции целыми неделями, метались в
бреду по ночам.  Матери выли над голодными ребятами,  голодные
ребята грызли матерям тощие безмолочные груди.
   Постояли Мишка с Сережкой около чужого жарника, начал Мишка
золу разгребать тоненьким прутиком. Баба косматая пронзительно
закричала:
   - Уходите к чорту! Жулик на жулике шатается - силушки нет.
   Мужик в наглухо застегнутом полушубке покосился на Мишку.
   - Чего надо?
   - Ничего не надо, своих ищем.
   - Близко не подходи!
   На вокзале в углу под скамейкой лежал татарченок с облезлой
головой, громко выговаривал в каменной сырой тишине:
   - Ой, алла! Ой, алла!
   В другом углу,  раскинув руки,  валялся мужик вверх лицом с
рыжей нечесанной бородой. В бороде на грязных волосках ползали
крупные серые вши, будто муравьи в муравейнике. Глаза у мужика
то  открывались,   то  опять  закрывались.  Дергалась  нога  в
распущенной портянке,  другая -  торчала неподвижно.  На  усах
около  мокрых  ноздрей  сидела  большая зеленая муха  с  сизой
головой.
   Сережка спросил:
   - Зачем он лежит?
   Мишка не ответил.
   Кусочек выпачканного хлеба  около  мужика  приковал к  себе
неотразимой силой. Понял Мишка, что мужик умирает, подумал:
   - Хорошо,  если бы этот кусочек стащить!  Народу нет, никто
не видит.  Татарченок вниз лицом лежит. И увидит - не догонит.
Себе можно побольше,  Сережке поменьше,  потому что он  и  сам
поменьше.
   Прошелся Мишка от стены к  стене,  мельком в окно заглянул.
Ноги  вдруг  ослабли  от  сладкого ощущенья первого воровства,
лицо и уши стали горячими.  Ощупал С