лось: никогда не продашь
его  ни  за  тыщу,  ни за полтыщу. В это время подошел молодой
киргизенок,  чуть-чуть  повыше  Трофима,  уставился  на  ребят
черными блестящими глазами.
   Мишка взмахнул пиджаком:
   - Купи!
   Подвернулся  киргиз  с  узенькой  бородкой,  выпятил  губы,
разглядывая пиджак с нутра и снаружи, по-русски спросил:
   - Сколь?
   - Дешево отдаю, за четыре тыщи.
   - Тыща!
   Трофим из-за спины у киргиза крикнул:
   - А кто здесь хозяин этому пиджаку?
   - Я! - повернулся Мишка.
   - Сколько просишь за него?
   - Четыре тыщи.
   - Продать хочешь  или  болтаться пришел?  -  строго  сказал
Трофим.
   - А тебе чего надо тут? - также строго ответил Мишка.
   - Если  хочешь продать,  бери три  тысячи с  меня и  больше
никаких. Хочешь?
   Посмотрел   киргиз   на    нового   покупателя,    сплюнул,
разгорячился,   начал   подкладку  пальцем   ковырять.   Мишка
по-купечески говорил:
   - Не  ковыряй,  товарищ,  матерья хорошая,  два года будешь
носить.
   Подступили еще киргизы, загалдели, зацикали:
   - Две тыща!
   - Нельзя, товарищи, дешевле не отдам.
   - Три тыщи! Ну!
   Трофим осторожно шепнул:
   - Убавь одну!
   Хлопнул  Мишка  киргиза по  руке,  как  большой,  настоящий
мужик, громко сказал:
   - Прощай, пиджачек! Матерья больно хорошая.
   С хлебом стало не страшно.
   Нес его Мишка около сердца, крепко прижимая. Глаза блестели
радостью,  губы  от нетерпенья подергивались. Хотелось тут же,
возле  торговок,  прямо  на  базаре, вцепиться голодным ртом в
большой  каравай,  глотать  непрожеванными кусками, но есть на
базаре   было  неудобно:  рядом  кружились  голодные  беженцы,
смотрели  на  хлеб  голодными,  провалившимися  глазами, могли
отнять,  и  Мишка  с Трофимом, самые богатые люди теперь, ушли
обедать за станцию, в степь.
   Хорошо светило солнце с высокого неба.
   Вокруг белели киргизские юрты.
   Беззлобно лаяли собаки.
   А главное - хлеб.
   Мягкий,  еще теплый каравай лежал на коленях у Мишки,  и от
этого степь широкая,  и  небо над степью,  и  дымок,  и  белые
киргизские    юрты    тоже    казались    мягкими,    теплыми,
успокаивающими.
   - Ну,  давай!  -  решительно сказал Мишка,  запуская острый
ножик в хлебный мякиш. - Держи за мое здоровье!
   Сам   он   радостно  перекрестился,   принимаясь  за   еду,
удивленный взглянул на товарища.
   - Ты что не молишься?
   - Бросил.
   - Зачем?
   - Так,  не хочется...  Дай мне еще кусочек!  Много,  убавь.
Сразу не будем есть, оставим вперед.
   Ели долго и  все по маленькому кусочку.  В  животах у обоих
становилось тяжело  после  голодухи,  тело  наливалось покоем,
сладкой, сытой ленью. Хотелось уснуть под солнышком, забыться,
ни о  чЈм не думать.  Мишка протягивал ноги в  широких лаптях,
подолгу лежал с раскинутыми руками. Потом опять садился, сонно
глядя  на  убывающий каравай,  резал  от  него  по  маленькому
кусочку.
   Трофим успокаивал:
   - Пиджак  не  жалей!  Только  бы  живым  остаться  -  лучше
будет...
   На  станции,  после  обеда,  долго  пили  холодную  воду  у
водокачки,  широко подставляя под  кран сытые отдохнувшие рты,
начали умываться.
   - Надо   прифорснуться   маленько!    -   говорил   Трофим,
разглядывая грязное брюхо. - Давай руки песком тереть!
   - Голова больно чешется,  - поежился Мишка. - И вот тут все
время ползает.
   - Вошки?
   - Угу!
   - Ты не дразни их, они хуже будут кусаться...
   Поиграли,  побрызгались холодной водой, стало совсем легко.
Наигравшись, Мишка лукаво прищурился:
   - Ну, теперь ты сам хлопочи!
   - О чем?
   - Как на поезд нам попасть.
   - А ты чего будешь делать?
   - Я тебя хлебом кормил...

27.

   Станция не сажала.
   По  вагонам,  по  вагонным крышам ходили солдаты с ружьями,
сбрасывали мешки, гнали мужиков с бабами, требовали документы.
Мужики бегали за солдатами, покорно трясли головами без шапок.
Охваченные  тупым  отчаянием, снова лезли на буфера, с буферов
на   крыши,  опять  сбрасывались  вниз  и  опять  по-бычьи,  с
молчаливым  упрямством  заходили  с  хвоста, с головы поездных
вагонов. Мишку с Трофимом сгоняли четыре раза.
   Четыре   раза   солдаты   замахивались  прикладами,  грозно
кричали:
   - Марш отсюда!
   В  тупике,  около  разоренного вагона, сидели трое мужиков,
две  бабы,  девченка,  старик  и  угрюмый  солдат с деревянной
ногой.   Глядя  на  составленный  поезд,  думали  мужики,  что
удастся,  может  быть,  и  им  как-нибудь вскочить, уцепиться,
выехать из страшного места, но когда подали паровоз и вагоны с
голыми,  опорожненными  крышами  медленно  пошли  мимо  депо в
голубую степь, один из мужиков в отчаянии сказал:
   -  Смерть  теперь  нам!  Вперед  не  двинешься  и  назад не
вернешься. Куда итти?
   - Пойдем на раз'езд, - ответил другой. - Там сядем.
   - А посадят нас?
   - А на чорта мы будем спрашивать!
   - Не дойдем! - сказал солдат. - Силы не хватит...
   Неожиданно поднялся третий мужик...
   - Все равно сидеть нельзя!
   - Итти хочешь?
   - Пойду один.
   Старик,  прилепившийся  к  мужикам,  точно  курица  лапами,
разгребал   песок   дрожащими  пальцами,  осторожно  нащупывая
камешки,   клал   на   ладонь   их,  долго  обнюхивал  грязным
нечувствующим   носом.   Петра,  высокий,  сгорбленный  мужик,
поглядел на старика с удивлением, будто сейчас только заметил:
   - Ты, дедушка, чей?
   - Я, милок, и сам не знаю - чей, губерню свою потерял...
   - Едешь куда?
   -  Куда  мне  ехать?  Сижу вот на этом месте пятый денек, а
тронуться  не могу. С сыном ехали, ну, он помер у меня, хочу с
вами пристроиться.
   - Мы пешком пойдем, здесь не сажают.
   -  Ну,  так что же! Я ходьбы не боюсь, робятушки, только бы
здоровье  в  ногах  держалось  маленько. Я бывало по семьдесят
верст отбачивал без передышки.
   Бабы  с  девченкой тревожно  глянули  в  широкую,  пугающую
степь.  Итти им  страшно было и  от  своих отрываться страшно.
Стояли они покорные, вялые. перехлестнутые лямками от холщевых
сумок. Сидор, босой мужик, мягко почвокал губами:
   - Пойдем или нет?
   - Пойдем! - откликнулся Ермолай. - А ты, дедушка, как?
   - Пойду и я потихоньку. Куда же деваться?
   - Дойдешь?
   - Можа, дойду, бог даст...
   Сгрудились маленьким, покинутым стадом.
   Трофим решительно поглядел на Мишку...
   - Они итти хотят. Ты не боишься?
   - А ты?
   - Я пойду.
   - Я тоже пойду...
   - Дойдешь сорок верст?
   Мишка поправил живот.
   - Теперь я больше уйду...
   Высокий,   сгорбленный  Петра  в  распоротой  шапке  шагнул
передом,  на  минуточку  остановился.  Поглядел  в раздумье на
станционную   колокольню  с  желтым  загоревшимся  крестом  и,
размахивая  поднятой  палкой,  повел  остальных вдоль светлых,
играющих рельс в голубую зовущую степь с синими верхушками гор
-   под   тонкое  пение  телеграфных  проволок,  под  дряблый,
нерадующий звон вечерних колоколов.
   Мишка с Трофимом шли ягнятами позади.
   Они  не  спрашивали,  возьмут  ли  их  мужики, даже с собой
хорошенько не уговорились... Нужно было итти ближе к Ташкенту,
в  сытый,  хлебный край, скрывающийся за далекими курганами, а
станция  не  посадила,  сбросила с вагонной крыши, и пошли они
без  раздумья,  мелкими,  веселыми шагами, не чувствуя страха.
Все казалось им, что мужики обернутся и скажут:
   - Куда?
   И тогда они ответят мужикам:
   - В Ташкент!
   Мужики обертывались,  но  никто  не  спрашивал,  куда  идут
ребятишки,  никому не было дела до них.  Солдат, переваливаясь
на  один  бок,   широко  загребая  деревянной  ногой,   громко
рассказывал:
   - Вода,  понимаешь, в Ташкенте больно холодная, и видно все
в  ней,  будто в зеркало...  Ягода разная,  как бы не соврать,
растет целыми десятинами.  Идешь,  к примеру, день и все сады,
сады,  сады...  Избы у каждого без крыши, и канавки нарыты для
пропуска воды.
   - А хлеб почем?
   - Хлеб  дешевый.  Если поработать сартам недели две,  пудов
двадцать можно загнать на готовых харчах...
   Старик,  девченка,  бабы,  три мужика и  Мишка с  Трофимом,
ободренные веселым голосом хромого солдата, доверчиво смотрели
на  синие  верхушки  гор  и  шли  вперед  неровным  растянутым
треугольником  на  холодную,   прозрачную  воду,  на  дешевый,
волнующий хлеб с зелеными, бесконечными садами...

28.

   Широко легла далекая,  утонувшая в мареве,  степь с редкими
курганами.   Одиноко  кружат   степные  орлы   над   мертвыми,
побуревшими  солончаками,  опять  садятся  на  древние  могилы
степных  князей  и  сидят,   как  верные  часовые,  с  черными
неподвижными  головами.  Крупные  нетронутые  репейники  цепью
растянутой уходят  в  овражки,  выбегают  на  бугры,  тревожат
мертвым  своим  одиночеством,   вековым  ненарушенным  покоем.
Поднялось,  опять  опустилось солнце,  короче стали полуденные
тени.
   Солдат  с  деревянной  ногой  уже не рассказывал о холодной
прозрачной   воде,  а  красными  воспаленными  глазами  злобно
оглядывал мертвые степные просторы, безнадежно говорил:
   - Не дойдем мы до станции - силы не хватит!..
   Бабы,  девченка криво разевали сухие изморенные рты,  брали
друг друга за руки,  молча плакали от гнетущего страха. Только
Сидор,  босой мужик, и Ермолай с жесткими нечесанными волосами
шли  упорно,  выгнув черные,  обветренные шеи,  широко двигали
избитыми  ногами.  Петра,  шагавший впереди,  высоко  поднимал
дорожную  палку,  взглядывался  из-под  ладони  вдоль  светлых
убегающих рельс, успокаивающе говорил:
   - Вон там чернеет чего-то.
   А когда доходили до черного пятнышка, радующего глаз, опять
тоска сжимала сердце:  это было брошенное киргизами становище,
куски размытой глины -  тяжелый, грустный труд беглецов. Опять
Петра  вглядывался из-под  ладони,  опять  отыскивал пропавшую
станцию.
   Станция не показывалась.
   Только проволока телеграфная гудела,  да изредка попадались
опрокинутые вагоны, брошенные под откос, и сломанные колеса от
пушечных передков - последний след минувшей гражданской войны,
прошедшей степью от Туркестана до Самары.
   Мишке с Трофимом было легче других.
   Они  уже  поели,  напились, отдохнули и в карманах несли по
большому куску оставшегося хлеба. Иногда украдкой Мишка бросал
в рот маленькую крошку, шопотом говорил Трофиму:
   - Нам с тобой гожа, а?
   - Дойдем! - успокаивал Трофим. - Только бояться не надо...
   Старик шел левым боком вперед, с трудом волоча одервеневшие
ноги. Сделал он на бугорке последний выдох из пыльных ноздрей,
слабо  улыбнулся  добрыми,  лучистыми глазами,  покрестился на
степное плывущее марево.
   - Стойте, ребятушки, туго мне!..
   Поплыла,  закачалась степь  в  изумленных глазах,  поплыли,
закачались репейники,  завертелись столбы телеграфные,  звонче
запела в ушах телеграфная проволока.
   - Стойте, ребятушки, я не дойду!
   Растопырился старик, молча сел на сухую горячую землю.
   Солдат   присел   около   старика,  крепко  стиснул  руками
деревянную ногу.
   - Постойте, братцы, я тоже не дойду!
   Сели и Сидор с Ермолаем, Петра неожиданно бросил палку:
   - Ой, дорога, наша дороженька, далекая путь!..
   Он нашарил в кармане остаток табаку, закурил, нарочно начал
глотать едкий,  режущий дым,  чтобы успокоить пустые, голодные
кишки.  После трех затяжек у  него закружилась голова,  и  он,
раскинув руки,  опрокинулся на спину. Сидор с Ермолаем сидели,
уткнувшись подбородками в  поднятые колени,  бабы с  девченкой
лежали врастяжку. Старик свернулся комочком, положив кулак под
голову,  а солдат,  разглядывая деревянную ногу,  глухо сказал
равнодушным мертвым голосом:
   - Пропадем!
   Мишка  со  страхом смотрел на  мужиков,  упавших в  дороге,
вглядывался в  степь  без  жилья  и  людей  -  сердце  у  него
замирало. Хорошо, если станция близко, а если до нее еще сорок
верст?  Оторвал он маленькую крошку в  кармане,  бросил в рот,
чтобы хлебом успокоить налетевшую тревогу. Солдат посмотрел на
Мишкин карман голодными глазами.
   - Хлеб у тебя?
   Мишка взглянул на Трофима.
   Трофим лениво сказал, не теряя спокойствия:
   - Какой там хлеб - глину жует!
   Зашевелился старик, подняли головы Сидор с Ермолаем, а бабы
с  девченкой взглянули тоскующими глазами, и голодная поднятая
кучка   несколько   секунд  сидела  встревоженным  полукругом,
выставив уши. Или ветерок принес обрадовавшее слово, или земля
шепнула его измученному телу.
   - Где хлеб? - спросил Петра.
   Солдат показал на Мишку.
   - Вот у этого человека...
   Мишка  испуганно поднялся,  готовый  на  смертную битву  за
последнюю радость,  загорелся глазами, будто хорек, вытащенный
из норы. Неожиданно поднялся и Трофим, взял товарища за руку.
   - Айда, дорогу мы знаем!..
   Мишка с Трофимом попятились в сторону,  потом остановились,
не спуская с мужиков встревоженных глаз.  Мужики тоже смотрели
на них в глубоком раздумьи, точно готовились к нападенью.
   Позади показался дымок.
   На  закатном  солнце  обозначился остов  вытянутого поезда,
коротко блеснули рычаги паровоза.
   - Идет! - крикнул Петра. - Сюда идет!
   В  новой  тревоге  от  дальнего поезда мужики приготовились
встретить  его  на  небольшом  косогоре.  Решили  уцепиться за
подножки, повиснуть на задних буферах, - только бы не остаться
на ночь в страшной степной тишине.
   Солдат в тоске своей пощупал деревянную ногу.
   - Я не прыгну, товарищи!
   Баба обрадовалась, что солдат не прыгнет, робко сказала:
   - Не прыгайте, мужики, убиться можно.
   Ей не ответили.
   А  она,  пораженная мыслью  остаться в  степи,  в  отчаянии
просила бога, чтобы солдат не прыгнул и мужики остались бы вот
такой же артелкой.
   Поезд подходил все ближе из-за  крутого поворота.  Проворно
работал  паровоз  стальными локтями,  фукала  паровозная труба
черным разинутым ртом, нежно таял белый паровой дымок.
   Петра наклонился к старику.
   - Дедушка, машина идет! Ты встанешь?
   - Чай, встану как нибудь.
   Сидор громко сказал остальным:
   - Прыгайте на разное место! Кучей не стойте!
   Трофим наказывал Мишке:
   - Когда  будешь  хвататься,  становись головой к  паровозу,
чтобы воздухом не сшибло.
   - А ты вместе сядешь?
   - Где придется, я половчее тебя.
   Поезд  шел почтовый и чуть-чуть замедлил размашистый ход на
косогоре. Фыркнул паровоз - крутолобый чугунный мерин - глянул
на  собравшихся  светлыми  стеклами  передних фонарей. Зашипел
горячий  пар,  пущенный  машинистом,  откинул  в сторону баб с
девченкой,  уронил  старика  под  откос.  Мишка,  как  во сне,
услыхал голос Трофима:
   - Прыгай!
   И  опять,  как во сне,  увидел бегущую навстречу подножку у
зеленого  вагона,  протянул вперед  руки,  громко  без  памяти
закричал:
   - Дяденька!
   Впереди мелькнула Трофимова голова,  заболтались в  воздухе
Трофимовы ноги.  Когда Мишка почувствовал, что Трофим попал на
поезд,  скрытая мужицкая сила, глубоко запрятанная в маленьком
теле,  распрямилась огромной пружиной,  подбросила его вперед.
Проскочила еще одна и  еще одна подножка.  Из  окошек вагонных
высунулись  люди  и  все  глядели  на  бегущего  вдоль  поезда
мальчишку в широких лаптях,  что-то кричали ему,  а он, тяжело
раздувая горячими ноздрями, хотел было ухватиться за последнюю
подножку, но сила невидимая оторвала его от земли, опрокинула,
смяла, бросила в черную глубокую яму...

29.

   Медленно  тянутся  друг  за  другом  не  попавшие на поезд:
Ермолай,  Петра,  солдат  с  деревянной ногой, бабы, девченка.
Отстают,  перекликаются,  разорванные  темной, пугающей ночью,
упорно  шагают  вперед. Нащупывают травку, растирают на зубах.
Отдохнувши, опять ползут настойчиво, непреклонно. Опять солдат
рассказывает  о  холодной  прозрачной  воде и зеленых садах, а
старик,   убаюканный   пройденными   верстами,  покорно  лежит
сереньким  комышком  в  высокой  сухой  траве  под  откосом. В
последний  раз  окидывает  мыслями  потухающими  родные  поля,
чувствует запах родной земли и в порыве последней любви целует
степную  киргизскую  землю,  как  свою,  любимую - старческими
умирающими губами:
   - Уроди,   кормилица,  на  старых,  на  малых,  на  радость
крестиянскую!..
   Подошло,   опахнуло  мужицкое  и  страшное  горе  народное,
расцветает невиданной радостью:  со всех сторон, со всех дорог
идут -  ползут трудящиеся из больших и малых сел, из больших и
малых деревень. Каждый несет по зернышку, кладет свое зернышко
в  родную  голодную  землю.  Цветет  голодная земля  колосьями
хлебными,  радуется  измученная  радостью  измученных.  Широко
расходятся молодые весенние всходы, наряжается земля в зеленое
платье.  Улыбается старик зеленому полю  -  замирает улыбка на
вытянутых посиневших тубах.
   - Кормилица, уроди!
   Проходят поезда,  проходят пешеходы,  сброшенные с поездов,
никто не  видит радость человеческую на мертвых губах старика,
упавшего в дальнем пути.
   - Слава тебе, безымянная!

30.

   Увидел  Мишка  небо  черное,  украшенное крупными звездами,
степь черную,  без  единого звука,  понял не  сразу.  Посидел,
будто после крепкого сна,  почесал ушибленную голову,  и вдруг
охвативший ужас сковал ему разум и сердце:  ушли, бросили его,
никому он больше не нужен, и никто не выведет его из страшного
места.
   Волосы у Мишки поднялись вместе с кожей,  мысли помутились,
глаза застыли.  Прямо на него двигалась огромная тень. Тряхнул
он  головой,  тень раскололась на две половинки,  и  у  каждой
половинки выросли руки,  ноги  и  большие киргизские головы  в
страшных качающихся шапках.  Шли  киргизы  в  страшных шапках,
подпрыгивали,  вытягивались,  шуршали  травой,  скалили  зубы,
махая руками.
   Дикий крик одиноко прорезал черную ночную тишину:
   - Мамынька!
   Бежал Мишка недолго.
   Сзади его хватили киргизские руки,  в  уши кричали страшные
киргизские голоса:
   - Смерть!
   Перед  глазами обезумевшими вырос  огромный репей  огромным
великаном -  бежать больше некуда.  Упал Мишка на колени перед
великаном и лежал в покорном молчаньи до самого утра.
   Это была не смерть.
   Смерть ходила по  вагонам,  по вагонным крышам,  по грязным
канавкам,  где  валялись голодные.  Смерть  настигла солдата с
девченкой,  ушедших вперед, разыскала их на маленькой станции,
куда  они  торопились,   а  у  Мишки  в  кармане  лежал  кусок
припрятанного хлеба и тысяча рублей,  оставшаяся от проданного
пиджака.
   Когда  обогрело  утреннее  солнце,   страх  ночной  прошел,
остались  только  стариковская слабость  да  сильная  головная
боль.  Глаза  смотрели безжизненно,  ни  о  чем  не  думалось.
Вспомнилась мать, но мысль о ней тут же потухла. Все проходило
в тяжелом неразгаданном сне. Тупо, равнодушно вытащил Мишка из
кармана хлеб,  тупо,  равнодушно с'ел  его.  Хотел было  лечь,
тихонько поплакать на  чужой,  нелюдимой земле,  а  тело опять
налилось крепостью, брови нахмурились, вспыхнула упрямая воля:
   - Пойду!
   Четко  обозначались  дальние горы, телеграфные столбы и две
дорожки   светлых,  играющих  рельс.  Посмотрел  Мишка  в  обе
стороны, сердце забило тревогу:
   - Куда итти?
   - Где Ташкент?
   Если в эту сторону - можа, не там...
   И если в эту сторону - можа, не там...
   Горят,  играют  рельсы  на  утреннем солнце,  идет  по  ним
тяжелый страх от  широкого безграничного простора,  от далеких
синих гор.
   А плакать нельзя.
   Кто  увидит  Мишкины  слезы,  если  нет  кругом  ни  одного
человека?
   Кто поможет Мишке, если стоять на одном месте целый день?
   Прошел он шагов двадцать в одну сторону - остановился.
   - Заплутаешься!
   Прошел   шагов   двадцать  в   другую  сторону,   -   опять
остановился.
   - Не выберешься.
   Мать,  наверное,  думает:  едет сынок или умер давно. Может
быть, и сама умерла, и Яшки с Федькой нет давно. Стоял Мишка в
глубоком   раздумьи,  плотно  сжав  побледневшие  губы,  сразу
припомнилась  вся  жизнь  и  первый день, когда из дому вышел.
Неужто   погибать   придется?  Глянул  на  светлые  рельсы,  в
изумлении  замер:  вчера  поезд шел на этот косогор, значит, и
итти нужно