подтвердить реальность нашего
присутствия, но еще до рассвета мой невидимый собеседник
поклялся в том, что в его жизни никогда не будет другой любви и
никто не займет этого места. И я, обмирая от блаженного ужаса,
согласилась с ним совершенно.
Был он - как по-писаному - легок, высок, смугл, темноглаз,
замечательно красив и молод, и звали его Болек, Болеслав, так
что мне поначалу послышалось Владислав, тем более, что утром,
когда мы пошли в город и на единый миг я приостановилась у
старого кладбища, он тотчас сказал, что есть боковая тропа вдоль
стены и она короче, и потом спросил:
- Мы ищем кого-нибудь?
- Деда и прадеда, - сказала я, испытующе глядя на него, - ты
разве забыл?
- Господи, конечно, деда и прадеда, конечно, забыл: ведь здесь
давно никого не хоронят.
То, что мы вдруг оказались на кладбище, ничуть его не смутило:
он сказал, что мы все равно будем жить долго и счастливо и умрем
в один день. И мое замужество его не беспокоило, впрочем, и меня
тоже, я только оговорила себе право ничего не сообщать мужу
письмом и выяснить все при личной встрече.
Но выяснять ничего не пришлось: муж мой сам оставил нас - умер
внезапно, без всякой причины, но я тогда не связала эту странную
смерть ни со своей клятвой, ни с южным домом. Я просто спешила
на юг.
Спешка моя меньше всего была обычным нетерпением сердца, столь
естественным в молодости. Напротив, постоянный, долгий мой путь
к нему, вся та масса движения - самолетом, автобусом, бегом -
все убыстряющегося и напряженного, вызваны были к жизни моим
осознанным единственным желанием: чтобы ничего не изменилось,
чтобы он не сдвинулся с места, и я, прилетая и прибегая,
заставала его неизменным, то есть именно не изменившимся и
прекрасным на благословенном по-прежнему берегу. Сам этот берег
стал неотделим от него, и всякий раз я обмирала от счастья,
когда, очнувшись от мгновенного обморока, вызванного резким
снижением самолета, прижималась лбом к спасительному холоду
круглого стекла, вдруг открывала глаза и видела внизу
матово-белую, пыльно-зеленую, мутно-сиреневую землю, четко
разделенную на неравномерные, туго сочлененные пределы, каждый с
отдельной радужной подсветкой, как если бы я смотрела сквозь
стрекозиное крыло.
Первоначального нашего восторга хватило на несколько лет. И как
раз за это время в степи над бухтой вырос большой многоэтажный
микрорайон, и наш дом стал виден с любого балкона. Некоторое
время мы упорно кружили по микрорайону, пытаясь укрыться среди
пыльных молоденьких кипарисов, крепко привязанных к грубым
страховочным кольям, но укрыться было невозможно, и это мучило
нас.
Нам было все равно, куда ехать: главное было в том, чтобы ехать
вместе, и, разглядывая из окон поезда любимые, до последней
тропочки исхоженные, до крайнего дворика знакомые Инкерман,
Верхнее Садовое и Бахчисарай, испытывать совместный ужас
расставания, чтобы, минуя окраины, повороты и разъезды, где мы
могли еще остаться и легко отыскать старых друзей и надежный
приют, разом замирать от нежности и печали, словно эта общая
печаль и общий грех ежеминутного отречения уже являлись
непременным условием нашего будущего блаженства.
Обжитая земля кончалась Симферополем, вот там мы сначала и
вышли, скорее всего, для того, чтобы удержаться в родных
пределах.
Она подошла к нам в маленьком симферопольском ресторане, и я
заметила ее сразу от дверей и видела все время, пока мы сперва
шли, сопровождаемые швейцаром, потом, подхваченные бойкой
официанткой, усаживались за стол и пока официантка устраивала
наши розы и ставила шампанское и бокалы. Она все время шла ко
мне и, дойдя, остановилась, вцепившись в спинку стула твердыми,
с квадратными ногтями пальцами. На ней был синий шевиотовый
костюм, определенно образца первых послевоенных лет, белая
блузка с выпущенным поверх костюма воротником и шнурованные
полуботинки с толстым, желтой ниткой прошитым рантом; и лицо у
нее было белое, простое, как яйцо, с тупым и печальным
выражением вечного девичества.
- Красивые руки у вашего мужа, - сказала она. - Наверное, он
хирург.
- Да, хирург.
- Или артист...
- Артист
- Или скрипач...
- Да, скрипач, да...
Она, безусловно, смущалась, но все же выпила шампанского и съела
конфету.
- Вы из Москвы, из Ленинграда...Какая красивая у вас жена...
Хорошо, что я вас встретила. Как знала, что встречу...
Мы вышли вместе. Она взяла мои розы.
- Уж я непременно довезу. Будет память.
- Да, да.
- Уж я вас не забуду.
Мы прошли молча квартала три, потом она перешла на другую
сторону и уже с той стороны помахала мне цветами.
Через полчаса я уже на ногах не стояла: голова моя горела, силы
оставляли меня, сознание мутилось, но я требовала, чтобы мы
непременно уехали, сели на поезд и уехали куда угодно.
В вагоне мне полегчало, так что в Джанкое я уже вышла на
платформу и долго ходила вдоль торговых рядов. Зрелище
последнего крымского базара с круглыми желтыми дынями и синим
виноградом казалось мне невероятным блаженством: я не могла
представить себе счастья, достойного таких утрат. Решение
остаться показалось мне спасительным, и я наверняка осталась бы,
не появись тут моя симферопольская знакомица, заметно
постаревшая, простоволосая и уже не в костюме, а в длинном
пальто, даже в шинели, только без погон и пуговиц. Шла она
медленно, путаясь в полах шинели и придерживая ее обеими руками,
и я сразу поняла, что рук она не разнимет, шинель не сбросит и
потому быстро бежать не сможет, так что я все равно успею
убежать и проскочить в вагон незамеченной.
Городок, в котором мы решили остановиться, был невелик:
где-нибудь северней, в средней полосе, и вообще считался бы
деревней. Над низкими крышами сияли прозрачные кроны, тротуар
был совсем по-домашнему выстлан чистой белой плиткой; между
плитками росла трава, но тень от деревьев была уже сквозной,
осенней, в нее нельзя было спрятаться, и мы шли у всех на виду,
откровенно нездешние, и яркая чужеродность делала нас одинокими
и родными. Мы ходили, взявшись за руки, заглядывали в чистые,
мелкие дворы, в пустые магазины с выскобленными полами и
цветными прилавками. Но магазинов было мало, простодушное
любопытство продавщиц смущало нас, идти было некуда: все улицы
скоро выходили в степь, уже остывающую к ночи.
Сначала мы обрадовались темноте, повеселели, заговорили, часа
два бродили по улицам, обнявшись, счастливо вдыхая домашние
запахи жареных баклажан и раздавленного винограда, но потом
устали, замерзли и остановились, скорей всего, уже далеко за
городом, потому что вокруг совсем ничего не было - ни запаха, ни
звука, ни случайного огня, хоть как-то обозначавшего мыслимый
край невидимой земли.
Не припомню я ночи такой огромной и непроглядной. Друг друга мы
не видели совершенно, и пока я оборачивалась на звук его голоса,
на лбу и на висках слышала еще теплое живое усилие речи, но
потом разговор наш иссяк, страшное напряжение дня оставило нас -
и мы растаяли в ночи, исчезли, перестали быть, потому что нельзя
же разместиться нигде и сохранить свою отдельность там, где уже
ничего нет.
Некоторое время мы еще двигались, еще шли куда-то, уже не
надеясь на близость человеческого жилья, но только в поисках
узнаваемой опоры - дерева или камня, - чтобы устоять до
рассвета. Во всяком случае положение наше достаточно
определилось: мы стали бездомными, потерпевшими, сбывшаяся мечта
наша обрела черты общего сиротства - мы перестали быть
избранниками, мы стали бедны, как все, лишенные дороги и крова.
Именно эта определенность и заставила нас действовать:
двигаться, искать выступа или ступени, где можно было бы сесть,
мы уже нащупали нечто похожее, когда в темноте за нами раскрылся
желтый прямоугольник света и появился старик в ватнике и
закричал неожиданно близко: "В дом идите, в доме-то нет никого!"
После этого старик пропал, и некоторое время желтый проем в ночи
оставался светел и пуст, потом зашоркали шаги, застучала
щеколда, почти за моей спиной открылась калитка - "Что в
холоду-то стоять?" - и мы уже пошли, ничего не понимая и ни о
чем не думая, по твердой гулкой тропе, вступили в сени, голубые,
уставленные широкими корзинами яблок, и затем в следующее
помещение, достаточно обширное и хорошо освещенное.
Стены были сахарно белы, полы выкрашены оранжевой охрой, на
голубых подоконниках в консервных банках цвели бальзамины, на
белой коробке громкоговорителя стояла фарфоровая фигурка, точно
из числа тех, что давно перевелись на свете, но блестящая и без
единой ссадинки.
- Красивый у вас дом, - сказал медленно Болек. И хозяйка
радостно посмотрела на него и спокойно согласилась, что да, дом
большой, а жить некому - дети не соглашаются.
Наскоро придуманная версия внезапного нашего появления - вот уж
истинно из ночи - не вызвала у хозяев никаких сомнений, хотя,
правду сказать, мудрено было отстать от автобуса, единственного
за день и в такой глуши. Впрочем, стариков это не занимало: наше
присутствие развлекало их совершенно. На столе появились
фаршированные баклажаны, помидоры и прочая традиционная крымская
снедь, затем вино - виноградное и терновое. Только есть не
хотелось: голова кружилась, руки дрожали, и я прятала под
скатерть сведенные судорогой пальцы. Правда, я о чем-то говорила
и задавала вопросы, но, видно, совсем невпопад, так что ужин не
затянулся, и когда мы вышли во двор умываться, до рассвета было
еще далеко: воздух стал плотнее и жестче, а вода отяжелела и
падала в деревянную бочку с круглым и резким стуком, совсем как
зимой.
Хозяйка проводила меня в отведенную комнату, на пороге
задержалась и заглянула в нее с тихой гордостью и ревнивым
интересом. Комната была большая - на четыре окна. В углу - между
окон - стоял стол, у стены - кровать с темным лоскутным одеялом
и красными подушками. Над кроватью плыли крупные белые лебеди,
реяла круглая, с колоннами беседка, и розовая серьезная русалка
лежала среди лилий, наивно подняв богатую светлую грудь. Коврик
я узнала: их продавали на колхозном рынке, в углу, за пивным
павильоном. Самый большой клеенчатый рай был укреплен на
деревянной раме, вместо русалки там стояла скамейка и на ней
сидели двое: она в белом платье и он в бурке. На месте лиц были
проделаны овальные черные дыры. Можно было всунуть в них лица и
сфотографироваться на вечную память. Фотограф колдовал под
черной накидушкой, щелкал кнопочкой на отлете, поднимал
распяленную ладонь: "Замри! Замри!". Инвалиды, торговавшие у
базарных ворот скудной железной мелочью, поворачивали головы и
замирали тоже.
Я выключила свет и увидела, что Болек стоит во дворе возле кадки
с водой и хозяйка протягивает ему ярко-белое твердое полотенце:
- Ты девочку свою береги, у нас тут ночами знобко.
Он молчал.
- А дети есть у вас? - качнулась к нему хозяйка.
Он не знал, что ответить, и спрятал лицо в полотенце. Хозяйка
поняла его по-своему:
- Будут еще, какие ваши годы. - И вдруг заговорила скоро и
пылко: - Пожили бы у меня, а? Поживите сколько-нибудь,
погостите. А то дом большой, а никто не живет...
Я прильнула было к стеклу, чтобы лучше услышать, что скажет
Болек, холод охватил голову, и жар пошел вниз, в тело, уже
забывшее стоять и жить. Я только услышала, как загрохотало в
ночи, и сразу мы с братиком побежали, топоча застывшими
ботинками по серой степной дороге и низким хвостам осеннего
некрепкого снега. Толпа была неплотной, но все бежали, оттесняя
и обгоняя друг друга, и время от времени мама брала братика на
руки и сразу отставала от нас с бабушкой, идущих скоро и ровно,
тогда я оборачивалась и глядела на них, но окликнуть не
решалась, потому что боялась старухи с длинным костистым лицом и
в черном воротнике грибом - она шла всюду и видела всех и вместе
со всеми дошла до вокзала, сильно разрушенного и сожженного. Но
все-таки он спасал от ветра, и все пошли туда, и старуха шла
впереди и первой вступила на лестницу и обернулась, углядывая,
все ли идут. Бабушка потянула меня за собой, но точно в эту
минуту мама в очередной раз взяла братика на руки, и на какое-то
малое время мы остановились, отбились, выпали из общего
движения, большая старуха обернулась вниз, уже с верхней
ступеньки, и гул упал на них, земля разверзлась и снова
сомкнулась прямо перед нами.
Очнулась я на следующий день. Болек сидел на подоконнике, а в
ногах у меня, облокотясь на блестящие шишки кроватной спинки,
стоял Филя.
- Нельзя болеть в чужом доме, - улыбнулся Филя, - домой надо
ехать.
К вечеру я встала, Филя запаковал меня в спальник, уложил в
кузов грузовика, уселся радом, "Яблочков на дорожку..." -
проговорила снизу хозяйка, перекинула через борт тугой узелок, -
и мы тронулись. На этот раз ночь была ясная, звезды стояли
голубые - к холоду, - Филя лег рядом и стал дышать мне в шею
сквозь спальник: "Если ты умрешь раньше меня, обещаю тебе - где
бы ты ни была - я привезу тебя сюда, домой, чтобы ты осталась
дома". Мы ехали, как в лодке, как в колыбели, я даже видела
тонкую серебряную нить, уходящую вверх. Боль прошла, я ни о чем
не думала, пригрелась от Фили и заснула.
Три дня я отлеживалась на турбазе, благо сезон кончился и там
было пусто, - почти все время спала, а когда просыпалась,
слышала, как за стеной шумит речка и перекликается экипаж.
Несколько раз в комнату заходил Болек, останавливался у дверей и
молча смотрел на меня, но у меня никаких слов еще не было, и он,
постояв, уходил, каждый раз плотно закрывая дверь. Болезнь моя
прошла, и душа смиренно затихла, задышала, сама согрела тело и
укротила его. Я лежала и думала, что большего счастья не бывает,
и не надо, что мы так и будем жить здесь, все вместе, и можно
снова сторожить виноградник или другой сад, а когда яблоки
увезут, можно еще что-нибудь сторожить или просто так жить в
горах, в лесу, зима здесь легкая, короткая, земля не остывает,
такая ей дана благодать, и жить на этой земле благодать, думала
так сильно, что уставала, но, приходя в себя, снова думала и к
исходу третьего дня заснула крепко и без снов и встала утром
тихая, благодарная и голодная.
Мое выздоровление решено было отметить торжественным обедом.
Поручик с Прессой споро наладились за водкой, а мы с Болеком
взяли синие пластмассовые ведра и пошли на базар за фруктами.
Покупателей на базаре не оказалось, но продавцы, сплошь знакомые
бабушки, встретили нас сдержанным ликованием: "Малинки возьми
молодой", "Меду возьми", "Виноград у меня - чистый сахара" - и
почти задаром надавали нам всякой всячины, так что домой мы шли
долго, много раз отдыхали, сидели у реки и ели сахарный
виноград.
Когда мы пришли на базу, пахло жареным мясом, бутылки стояли на
всех столах и подоконниках, две гитары стонали на веранде - дом
был полон гостей, и пир в разгаре. Навстречу нам выбежал Леша
прямо в маскарадной маечке с огромной золотой тигриной головой
на груди, за ним явился Поручик - в мундире и эполетах:
- Хозяйка, - заорал, - оклемалась, матушка, жизнь бы отдал за
тебя!
- За тебя! - обернулся Филя, поднял стакан с темным вином,
засмеялся, отпил и выплеснул вино на дорожку. То, что Филя уже
хорош, я поняла сразу, но вот Поручик пьяным мне не показался.
К вечеру стало прохладней, гости собрались в комнате и, устав от
питья и разговоров, затеяли танцы. Классных танцоров в экипаже
не было, и обычно мне было легко справляться с ролью
единственной дамы, мы и тут потоптались с Мишаней и Лешенькой,
но кружиться я никак не могла, стала кивать Болеку, призывая его
на помощь, но он моих намеков не понял - стоял далеко, - а понял
Поручик: перехватил у очередного кавалера, усадил на подоконник
и начал светскую беседу.
Говорил он о страсти, о том, что она уж никак не божья
благодать, что заслужить ее невозможно, разве что попасть, как в
грозу, оказаться ни за что в опасном и даже смертельном месте. Я
слушала его рассеянно - все время высматривала Болека, - но
заметила все же, что это достаточно общепринятая точка зрения.
Болек отступил в коридор, я ринулась вслед за ним. Поручик
удержал меня за руку:
- Но можно загодя занять место.
В дверях меня обнял Филя: "Слава богу, живая", я постояла с ним
и догнала Болека уже на веранде. Поручик стоял перед ним с
бокалом в руке и при виде меня начал пить, громко и медленно
глотая.
- Остынь, - улыбаясь, сказал Болек и взял у Поручика пустой
бокал, на что Поручик театрально раскланялся и произнес длинную
французскую фразу.
Я находилась точно между ними и уже тогда понимала, что это
довольно смешная сцена. Не случайно Пресса, появившийся из
боковой двери в ярко-васильковом пиджаке с нейлоновым букетом в
петлице, уставился на нас с подчеркнутым вниманием и печалью.
Болек прошел через веранду, спустился в сад, и мы разом
оказались в черных кустах, неожиданно мокрых и холодных. Зато мы
прижались к друг другу, и все бы, наверное, обошлось, не появись
на крыльце Поручик, одетый уже в финский плащ с погончиками.
- Да вы не хотите ли погреться? - крикнул он по-приятельски,
перевешиваясь через перила и протягивая в темноту граненый
стакан. Болек посмотрел на него и ушел в сад.
- Послушай, Поручик, - начала я как можно более мирно, - охота
тебе чертом представляться? Никому здесь этого не надо. В конце
концов в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Что касается
меня...
- Уже теплее, - он перевесился с перил и сверху уставился на
меня.
- ...то я только того и хочу, чтобы все было так, как есть. Мы и
так прекрасно жили.
- Умна ты, хозяйка, да проста. - Он спрыгнул вниз и стал рядом
со мной. - Рай - нежилое место.
В саду я Болека не нашла и стала обходить поочередно все
комнаты, стараясь не нарываться на добровольных помощников.
Кое-кто уже спал. Дверь моей комнаты оказалась открытой, и я еще
из коридора увидела, что Болек стоит на коленях перед моей
кроватью, зарывшись лицом в раскиданное на ней белье. Я шагнула
назад, стараясь остаться незамеченной и неслышной, но
натолкнулась на Поручика, при этом так сильно, что он вынужден
был подхватить меня и, в сущности, обнять. Болек обернулся на
шум, поднялся и молча прошел мимо нас.
Я бежала за ним долго, задыхаясь, мучаясь и уставая. Несколько
раз замедляла бег и снова бежала, в голове шумело, потом
грохотало, потом яркий свет догнал меня, огромная машина с ревом
остановилась сбоку. "Смерти ищешь, дура!" - яростно прокричал
водила и высоко надо мной распахнул дверь кабины, и я, ухватясь
за его руку, тотчас влезла в кабину и, не в силах уже говорить,
рукой толкала в стекло и вперед.
- Пацана, что ли, ищешь? - уже участливо спросил водила и рванул
машину. - Догоним, куда ему деться... - Он даже похлопал меня по
колену, дескать, догоним точно.
Машина шла быстро, фары освещали дорогу, и мы еще издали
увидели, как с левой стороны в свет вбежал маленький солдатик и
отчаянно замахал руками.
- Ну ночь, - ругнулся водила, - ну доездимся мы, - но машину
остановил и спрыгнул на дорогу. На какое-то малое время они
отошли в сторону, потом шофер крикнул:
- Сиди, не ходи за мной, - и оба исчезли в темноте.
Неподалеку, слева стояли еще две машины с зажженными фарами. По
проселку бежал человек. Потом появились мой шофер с солдатом и
закрыли собой дорогу. Я вышла и побежала за ними. Наверное,
шофер услышал меня, потому что повернулся разом и, прижимая мою
голову к куртке, закричал быстро:
- Не твой, не твой, не надо, взрослый это, взрослый...
- Он сам выбежал, сам, - заговорил солдатик, - сам он...
Он был молодой, светловолосый, в белой ветровке и еще живой. Мы
стояли над ним, понимая, что трогать его уже не надо.
Вскоре подошла еще одна машина, и санитары или тоже солдаты
стали поднимать раненого и укладывать на узкие носилки с
колесиками. По тому, как нелепо лежало его тело, как свисала
голова, понятно было, что разбился он насмерть, но все то время,
пока носилки поднимали и медленно задвигали в темное нутро
машины, он силился жить и выгибал изуродованное тело, страшно
упираясь головой - затылком и даже теменем - в толстую серую
парусину. И в самый последний момент, перед тем, как
захлопнулись дверки и машина рванулась, унося разбитого
человека, он отк