рыл глаза, и я встретилась с ним взглядом.
К вечеру следующего дня слухи о ночном происшествии дошли до
нашего поселка: говорили, что за рулем сидел солдат-первогодок,
вовсе и не шофер, но место безлюдное, да и ехали ночью. Коля с
Мишаней начали гадать, куда это они ехали, и тот человек - куда
он шел - там ведь нет ничего. Потом выпили за упокой, мол,
царство ему небесное.
- Хорошая смерть, - подытожил Филя и поглядел на меня серьезно.
- И не виноват никто.
Я вышла, чтобы не продолжать разговора. Поручик сидел на крыльце
в том самом, позавчерашнем плаще с погончиками и тоже со
стаканом в руке. Вино было красное.
- Ну что, на зимние квартиры?
Я села рядом с ним.
- Уезжай, хозяйка, беда будет.
Против обыкновения я надумала ехать поездом и старательно
уверяла себя в том, что более чем три дня пути необходимы для
того, чтобы подумать и успокоиться. На самом деле умысел мой был
глубже, страшнее, и я все время чувствовала это, пока поезд
тянулся к Джанкою, потом к Керчи и потом, разобранный по
вагонам, три часа катался и толкался у переправы.
Когда паром отчалил, было еще светло, и некоторые пассажиры, еще
не измученные трехчасовой толкотней, стояли у бортов, молчали и,
мерно поворачивая головы, смотрели на оба сразу - отдаляющийся и
восходящий - берега пролива. Вечер заставал паром как раз на
середине, и я прекрасно знала этот фокус, и, стало быть, была к
нему совершенно готова, но все равно, когда уходящий берег за
несколько минут стал сиреневым, серым, лиловым и черным,
вцепилась руками в перила и, перевесившись через них, буквально
вперилась глазами в плотную черноту, понимая наконец, что вся
эта поездка - поездом, - долгое это передвижение и суета нужны
были только для того, чтобы увидеть, что берега больше нет - ни
меловых гор, ни бедных керченских огней - ничего этого больше
нет, и нет никаких возможностей доказать себе, что совсем рядом,
в двух, в полутора часах от меня, шевелится, светится,
существует прекрасная цветущая земля.
Уже на другом берегу пролива я прошла в свое купе, уселась у
окна и некоторое время рассеянно наблюдала мелькающие
пристанционные строения и маленькие огни, от которых ночь
становилась еще надежнее и чернее. Я сразу узнала в себе
странное, давнее, молодое ощущение бездны, которое непременно
возникает, когда долго смотришь во тьму, где собственно
разглядеть ничего невозможно, и оттого непонятно - где это ты
едешь и точно ли это ты...
Спутников у меня так и не случилось: пассажиров вообще было
немного; проводница, видя мою печаль, всячески опекала меня,
кормила рыбой и поила чаем. Время шло, и где-то за Уфой я
решила, что, если тот, с носилок, отметил меня одну, то пусть я
и останусь одна, ни с кем...
Год прошел тихо, но как раз к первому снегу прилетел Филя с
южными приветами и домашним вином. За ночь он рассказал мне все
тамошние новости: что Мишаня ушел работать на базу инструктором,
что та пещерка действительно оказалась сквозной и по ней можно
выйти на другую сторону хребта, что Болек женился и тут же
развелся - это в ряду других новостей, в общем порядке, явно не
давая мне возможности отреагировать и задать вопросы, хотя
Филя-то знал, что я ни о чем спрашивать не стану.
Вина оказалось много, так что к утру Филя уйти не смог.
Через месяц не смог тоже. В течение многих лет он уходил много
раз, но всякий раз возвращался. У него были явные возможности
перебраться из кухни в комнаты, но он не сделал этого и
продолжал спать у печки - между холодильником и батареей.
Он тосковал по долине, пьянел быстро, слабел и стеснялся своей
слабости. Когда мы оставались одни, он плакал, уже не стесняясь,
особенно если я уходила - делать маме уколы, переворачивать ее и
поить. В доме пахло бедой, кровью и хлоркой.
- Морем пахнет, - проговорила мама и подняла серую узкую ладонь.
- Ты дверь на террасу открыла?
- Закрою сейчас, - отозвалась я.
- Ты что, белье там сушишь? - с робким удивлением спросила мама.
- А волны? Суши на чайной, там тихо.
- Хорошо, - бойко прокричала я, - иду. - Для убедительности
стукнула балконной дверью.
- Что там у тебя? - из кухни спросил Филя.
Мама услышала его голос и подняла голову.
- Дядя Владэк приехал. Ты накормишь его? - Нашла мою руку и
сказала тихо: - Есть чем накормить? Еда у тебя есть?
- У меня много еды. Я все сделаю.
Мама руку мою отпустила и отвернулась к стене.
- Лето кончилось?
- Кончилось. Но тепло еще.
- А цветы срезали?
- Нет. Много еще цветов.
Утром моя девочка ушла в школу, мама забылась после уколов, и в
доме стало тихо. Филя успокоился и сказал, что вот это и есть
лучшие дни в его жизни и что для него единственное счастье -
обнять меня и уснуть, проснуться и умереть... Я не спала уже
несколько дней и потому, наверное, сказала, что незачем и
просыпаться - во сне умирать легче и слаще.
- Нельзя, - он ответил, - нельзя не просыпаться. Мы здесь не
одни живем.
Мама умерла поздней осенью. На поминках Филя пропил тулуп, и я
убедила его уехать к Мишане, твердо пообещав, что приеду туда
весной. "Скорей, - кричал Филя, уходя к самолету, - скорей
приезжай, поздно будет..."
В Новый год позвонил Поручик, долго рассуждал о достоинствах
южной зимы, потом повернул, видно, трубку - и я услышала
знакомый нестройный гул, пьяный голос Мишани, потом они начали
стучать стаканами о трубку, и вдруг Болек сказал печально и
тихо: "Умру я тут без тебя...".
В феврале и точно пришла телеграмма: "Скорей. Похороны вторник".
Я даже не испугалась, собралась, купила билет и отправилась в
полном уме и твердой памяти.
В Симферополе была почти зима - мутное небо, деревья в тяжелом
инее. Потом посветлело, потянулись узкие сквозные тополя,
набитые круглыми черными гнездами, зеленые холмы, сады с
розоватыми нежными стволами, белые домики, красные крыши,
обросший Поручик подошел к автобусу, я рукой ему показала, что
не надо, не надо никаких подробностей, и он сказал невероятное:
"Филя".
В день похорон Болек пришел одним из первых, и я, буквально
притиснутая к гробу, несколько раз отыскивала его глазами и
видела, как он нарочно вытягивал шею, чтобы быть скорее
замеченным, но поговорить с ним не смогла. Экипаж стоял возле
могилы - все тихие, трезвые, с детскими страшными глазами.
Поручик подошел, показал глазами: "Руки ему развяжи, хозяйка".
С кладбища мы уходили все вместе. Цветы на могиле даже холодом
не прихватило. Небо было синее, море горело, город гудел в голом
солнечном свете. На набережной было пусто, дома стояли белые,
чистые. Снега не было, просто иногда мутнел воздух, но небо
оставалось синим. На каменных ступенях выступала изморозь, она
была тонкой, но держалась прочно: мы проходили, не оставляя
следов.
Поминки затянулись - все боялись расставаться - сидели у Прессы,
потом у Леши, потом Васю, ослабевшего от горя, повезли домой, а
Мишаню - на турбазу, и где-то на третий день мы с Болеком
остались одни на автобусной станции в Бахчисарае.
Некоторое время мы сидели молча, прижавшись друг к другу, но
затем как-то разом поднялись и пошли в город. Дворец выглядел
безжизненным, площадка перед ним была пуста. "Закрыт музей! -
зычно прокричала невидимая сторожиха - летом приходите". Зато
открытой оказалась чебуречная, и буфетчица, старая наша
знакомая, немедленно поспешила к нам, улыбаясь и вытирая слезы.
- Горе какое, господи. Они же неделю назад здесь сидели... Выпью
с вами... - она села рядом со мной. - Совсем мы уж вдовы теперь.
- И заплакала в голос.
Болек взял стакан и выпил его до дна.
На девятый день все перепились и проспали. Я едва растолкала
Прессу.
- Понял, - рявкнул он, - минута на сборы! - И пошел заводить
машину.
- Напиши мне, - быстро заговорил Болек. - Напиши, позвони...
Поручик, полуодетый, упал на переднее сидение рядом с Прессой.
- Гони!
Самолет стоял у самого края летного поля. Посадка уже кончилась,
но трап от самолета еще не отвели. На нижней ступеньке стояла
полная женщина в форме и махала рукой закрывающей дверь
стюардессе.
- Матушка, - заорал Поручик, бросаясь к трапу. - Спаси, помоги!
Похороны у нас, матушка, беда...
- Афганец, что ли? - с готовностью спросила женщина. - Сколько
горя опять. - И закричала вверх: - Татьяна, пусти людей, афганца
они хоронят.
На севере Поручик прижился так же просто, как и на юге, нашел
себе заделье и подельников. Первое время он ездил со мной в
Крым, но потом перестал, как раз с того года, когда умерла
Шура-кочегарка.
В аэропорту явно кого-то ждали: живописная группа под
желто-блакитным флагом располагалась у самого выхода с летного
поля, и пассажиры сразу отходили в сторону, торопясь под первые
деревья сквера. Я по привычке пошла напрямик и оказалась в
центре напряженного пространства, прямо перед встречающими, но,
благо, откуда-то сбоку выскочил Коля-Пресса, обвешанный кожаными
сумками и с фотоаппаратом на шее.
- Революция перемещается на окраины! Армия деморализована.
Гвардию сбрасывают в море. Автобусы не ходят, - прокричал он
залпом, и на его газетный голос от группы встречающих отделился
румяный молодой человек, который, подойдя к нам, вежливо
осведомился, кого мы представляем.
- Би-би-си, - улыбнулся Коля, всем своим видом изображая
доброжелательность и готовность сотрудничать на взаимовыгодных
условиях. - Спасибо. Встречают. Дама по-русски не говорит,
- О'кей! - отступил посыльный и побежал к своим.
Севастопольский рейс точно был отменен, ехать с Прессой в
Симферополь я не захотела и отправилась искать частника.
Этот прельстил меня скоростью: он обещал, что мы доедем до
Севастополя не за два часа, а за полтора и "даже еще быстрее", и
посмотрел на меня так, будто он один знает нечто такое, о чем
никто и не догадывается, скажем, разогнавшись, летит от
Бахчисарая до Сюрени. Взгляд его намекал именно на что-то в этом
роде, так что, если бы он обещал доехать за час, я бы
согласилась еще легче.
Проездили мы законные два часа, однако хитрец мой ничуть этим не
смутился и, лихо принимая двойную плату, глядел на меня так,
словно мы и вправду летели.
Тетушка с дядей приезду моему ничуть не удивились, но и не
обрадовались, только плакали и повторяли, что, наверное, видят
меня в последний раз. Они уже боялись всего - растущих цен,
городских митингов, телевизионных репортажей, в которых страдали
беженцы, стреляли ракетные установки и румяные демократы
пророчили новые трудности и призывали к терпению во имя нового
будущего счастья.
- Если будет война, - говорила тетя, - мы к вам уже не поедем,
очень далеко.
Болека я не искала, ездила каждый день по старым жилым местам и
возвращалась обычно к ночи.
Но в этот раз вернулась засветло и нашла Колю-Прессу сидящим на
ступенях Графской пристани со съемочной техникой наготове:
кто-то сказал ему, что на кораблях будут спускать Андреевские
флаги. Я говорила, что этого все равно не будет, но Коля не
тронулся с места, пока не стемнело и снимать было уже
невозможно.
За площадью в сквере гудела поздняя тусовка, кричали все
наперебой, и ораторов не было слышно.
- Пробьемся, - уверенно сказал наголо обритый молодой человек,
прикуривая от моей сигареты, - выбросим отсюда этих крикунов.
- Стрелять будете?
- Будем стрелять.
- И вешать?
Он выразительно хмыкнул, но ответил:
- Как получится. Наш это город.
- Чей это ваш, - завелся Пресса. - Строил ты его, кровь за него
проливал?
- Будет и кровь. Не боись.
Мы поднялись до горбольницы и пошли вниз. Светало тяжело, но
сильно пахло травой. Какая-то бессонная птица нежно кричала с
дерева. Город на время отступал, и дорога шла по темному пустому
пространству, вдоль старых кладбищ к району новой застройки.
- Золото сними, хозяйка, - серьезно сказал Коля. - Прошли те
роки...
Болеку я позвонила утром. Он снял трубку тотчас, будто сидел
возле телефона.
- Где ты? Что ты делаешь?
- Я уезжаю.
- Сейчас? - закричал он. - Первым рейсом?
- Первым, - подтвердила я и опустила трубку.
То, что рейс отменили, я знала еще вчера, но нарочно не уехала с
вечера: нелепо выбывать из жизни рейсовым автобусом с купленным
заранее билетом.
Машин на автостанции было мало. Но я сразу приглядела себе одну:
красную, в широких белых пятнах, будто ее подготовили к ремонту
и остановились за отсутствием нужного колера. Самое большое
пятно находилось на капоте под ветровым стеклом, что делало весь
тарантас добродушным и кособоким. Машинка, безусловно, была на
ходу и в работе: на сиденье лежали куртка и пачка сигарет, но
хозяина не было. Я направилась к зданию автовокзала, надеясь
найти его там, но по дороге встретила давешнего своего
"летчика", и вопрос решился сам собой. Я тут же подумала, что по
старому знакомству уговорю его остановиться по дороге минут на
десять возле того места, откуда мы сворачивали в долину, и
постою там одна спокойно.
Когда мы разворачивались, я снова посмотрела на облюбованный
ранее экипаж, испытывая уже родственную нежность к тому, кто
поедет на нем вслед за мной.
Место, где я надеялась остановиться, ничем особенным не
отличалось, но там от главного шоссе сворачивала проселочная
дорога и шла сначала по степи, огибала невысокую горку, за
которой начиналась совсем другая страна: широкие с плоскими
верхами горы подступали к самой дороге, становясь постепенно все
белее и выше, и дорога шла уже между гор, вдоль реки, среди
розовых полей, садов и белых домиков с красными черепичными
крышами, пока не упиралась в горный зеленый и синий массив,
отгородивший долину от моря.
- Гуляй, - сказал шофер и открыл машину. И в тот самый миг,
когда я ступила на шоссе, я увидела, ничуть еще не понимая того,
что вижу, как из-за опорной стенки выскочили трое в черных
кожаных куртках и, пригнувшись, ринулись к нам.
- А-а-а, - закричал шофер. - Назад! - И выставил руку с черным
коротким стволом. Я свалилась в кабину, незакрытая дверь
затряслась на ходу, но налетчики уже отставали. Еще двигаясь,
еще сохраняя наклон и фигуру бега, они все-таки зримо
замедлились и, как я тут же поняла, не только потому, что наша
машина, скрежеща и вертясь на шоссе, все же ехала, то есть
уходила, но потому, что в это время на дороге появилась другая
машина - та самая, с белым широким пятном, и когда на какое-то
мгновение мы, уже спасшиеся от погони, неведомым мне образом
оказались почти поперек дороги, я увидела в раскрытую дверь, что
та, с пятном, - решительно замедляет ход, она останавливается и
остановилась, и трое в коже рванулись к ней и выстрелили сразу с
обеих сторон.
Екатеринбург
1996 г.