идел вокруг  себя, как сомнамбула  витая в
зеленых просторах своей  утраченной ирландской  юности. А ребята  вокруг уже
давились хохотом, сдерживаясь, пока еще было мочи, тыча друг друга локтями в
бока. Мазила мигнул  Нестору,  и тот,  багровый от  смеха,  поперся  наверх,
разыскивать волынку.  Пройдет  неделя-другая,  и насмешники  будут  скрипеть
зубами  в "спортзале",  втихаря  складывая на голову  Патрику все проклятия,
которые только они смогут вообразить, но  сегодня --  их "День Сакеи", и они
по-детски потешаются над  слабостями  другого человека.  Принесли волынку, и
Патрик взялся играть. Мерзкое дудение свое он обозвал  как "Осада  Энно" или
нечто похожее, с кривого глазу никто не разобрал. Патрик был бы готов играть
еще и  еще, но тут  уж даже пьяненькая Марго не выдержала:  она поставила на
вертак пластинку и пригласила в партнеры Патрика. Естественно, кого же  еще?
Патрик  взялся плясать не то кадриль, не то  джигу, но факт  тот, что он так
уморительно притоптывал и подпрыгивал,  что и зрители и другие  танцевальные
пары  смеялись в лежку. Гек, святая  простота,  лишь  в эту  ночь узнал, что
заглазная кличка Патрика -- Зеленый (или Крокодил Зеленый) и что Патрик  эту
свою  кличку очень  не любит.  Однако  ему  было  не до насмешек  над  своим
наставником:  он   ждал  момента,   чтобы  подарить  своей  Рите  колечко  с
бледно-сиреневым   камушком,  колечко  золотое,  камешек  дорогой.  Обошлось
колечко Геку в пятьсот монет, и он ждал с замиранием сердца -- понравится...
или не понравится?..
     Понравилось. Рита даже чмокнула его в щечку украдкой,  чтобы Мамочка не
увидела  (целоваться девицам  категорически  запрещалось),  и  пообещала ему
сделать попозже ответный подарок -- бесплатный "десерт".
     Гек знал  абстрактно, что  в  мире  существуют  и  другие  женщины,  не
проститутки и  не  шлюхи,  но  всю  свою  сознательную  жизнь  обходился без
знакомств с контингентом  такого рода и ничуть не переживал по этому поводу.
Он   действительно   не  представлял   себе   женский   пол   в   иной,   не
товарно-помоечной роли. Да,  сколько он себя  помнил,  столько и  знал,  что
женщина -- существо глупое, слабое и продажное, падкое на побрякушки; но и о
мужчинах он  был  невысокого  мнения.  Такова жизнь,  в мире полно  дерьма и
гадостей, женщина из них -- отнюдь не худший вариант.
     Однажды, в порыве осторожности,  он вынул из  ненадежного подкроватного
тайничка все свое состояние --  три тысячи  восемьсот пятьдесят  монет --  и
отдал  их Рите на  хранение. С тех пор  он успел  скопить  еще почти тысячу,
чтобы больше половины из нее ухайдакать в колечко.
     К семи утра все наконец угомонились. Публичный дом к утру напоминал, по
выражению  Мамочки,   бордель  для  низших  армейских  чинов:  битые  чашки,
полупереваренный  винегрет  на   паркете,  липкие  винные  лужи,  загаженные
скатерти, разбросанные всюду чулки и бретельки -- повеселились,  в общем, на
славу!
     К полудню очухались;  приходящая прислуга  в  лице двух пенсионерок под
руководством Мамочки взялась восстанавливать порядок. Девицы также принялись
наводить  марафет,   каждая  в  своей  комнатке,  а  потом   еще  предстояло
краситься-мазаться-душиться -- праздник прошел, впереди рабочий вечер...
     Стали  разъезжаться  и парни, кто куда. Патрик зван  был к Дяде Джеймсу
домой,  на праздничный обед, Боцман, хмурый,  апоплексически лиловый, поехал
сдаваться  своей  "старой  кочерге",  Мазила просто уехал, не  сказав куда и
зачем. В Доме, кроме Гека, остались четверо мужчин: Чекрыж, Червонец, Нестор
и Трупак. До вечера, когда надо было выметаться, освобождать Дом для работы,
было далеко, до обеда -- ближе, но тоже час с  лишним. Одним словом,  решили
сгонять  в картишки,  в  покер.  Гек уходил  в  тот момент  к себе, и  когда
вернулся,  игра  уже   пошла.  Но   его   охотно  взяли  пятым,  продав  ему
предварительно  фишек на пятьсот  талеров.  Играли  в европейский,  с  двумя
джокерами. Фул был  объявлен старше чем флешь, двумастный колер не считался,
лимит --  по времени, до обеда. Все это Гек уточнил наспех, в процессе игры.
Кость шла  ему ни  шатко  ни  валко, играть он  решил  честно, не  исполняя,
поэтому  горка фишек перед ним росла медленнее, чем  ему бы хотелось. Однако
играл он неплохо, и ближе к концу "пятихатка" переросла в "косую".
     Сдавал  Трупак.  Гек  сидел  по  правую  руку  от  него,  получая карты
предпоследним. Прямо  с  раздачи  ему привалила  сказочная  карта:  трефовый
рояль, то есть пять  крестовых  карт  по порядку,  от туза  до  десятки, где
вместо  короля  был джокер. Гек мастерски изобразил еле заметные колебания и
отказался прикупать, когда пришла  его очередь. Но  еще до  прикупа Чекрыж и
Червонец доторговали до сотни, либо блефуя,  либо  имея  солидные заготовки.
Чекрыж  был  известный  блефовщик,  абсолютно  хладнокровно  он  мог поднять
соперника на тысячу или даже уравнять, имея на руках голого туза, к примеру.
Червонец  прикупал первым, одну карту, Нестор  поменял три, Чекрыж одну, Гек
отказался, Трупак поменял две. Червонец сразу брякнул об стол тремя сотнями,
и Нестор сбросил  свои карты в "мусор".  Чекрыж морщил лоб с умным видом, но
тоже  паснул.  Гек,  боясь  спугнуть,  ответил  и  добавил две сотни. Трупак
посопел  и уравнял.  Червонец  ответил на  две сотни  Гека  и поднял еще  на
пятьсот.  Гек ответил, объяснил свои  возможности  по деньгам, получил фишек
еще на тысячу  и, ответив  пятьсот, поднял  еще  пятьсот.  Трупак, уразумев,
паснул (у  него было три туза без  джокеров). Червонец ответил, докупил  еще
фишек и приподнял еще на  тысячу. Гек под  немедленный расчет  взял  еще три
тысячи  фишками и  поставил  их  все. Червонец надолго  задумался, покусывая
нижнюю губу, и ответил. Он не прочь был поднимать еще (денег в конверте было
изрядно, шестьдесят косых), но Гек  заранее объявил свои пределы, и это было
по  правилам.  Итак, Червонец ответил  и  выложил червонный стрит-флешь,  от
четверки  до  восьмерки.  Гек  с  ликованием  прихлопнул  его  сверху  своим
ройял-флешем. Червонец вдруг заржал и потянул к себе фишки.
     -- Червонец, ты что? У меня же рояль!
     -- И молодец, можешь поиграть на нем теперь, брям-брям!
     -- Стоп! Прими конечности, у меня кость выше!
     -- С  чего бы  это? -- с издевкой спросил  Червонец,  продолжая считать
фишки.
     -- У тебя стрит-флешь, а у меня ройял-флешь, от туза.
     -- Надо было слушать  ухом, а не  брюхом, у нас  было договорено  -- не
различать.
     Гек похолодел: такое было возможно по правилам, но рояли так редки, тем
более парные, что он не уточнял этого. Остальные нейтрально молчали.
     -- Пусть так, но у меня с туза, а у тебя с валета.
     --  При  чем  тут...  Здесь  должно  по масти  считаться, а  моя  масть
червонная, высшая!
     Тут бы подумать  Геку, не горячась, может, что  и придумал бы толковое,
оспорить  насчет  туза  и  валета,  назначить  третейский  суд,   но   он  в
запальчивости выкрикнул:
     -- С каких это пор червонная масть выше трефовой? На зоне ее пидорам на
спины колют, червонную-то масть!
     Глаза у Червончика мгновенно наполнились лютостью:
     -- Не знаю, на твоей зоне я не был, гаденыш! Но  здесь червонная  масть
выше. За столом я тебе рыло чистить не буду, не положено, но за мной должок,
имей это в виду. И за тобой должок: деньги на кон. Как обещал!
     Гек обвел взглядом  безучастных  Нестора,  Трупака,  Чекрыжа  и, делать
нечего, пошел за деньгами к Рите.
     Свет померк в глазах у бедного Гека, когда Рита,  выслушав его просьбу,
разинула рот для ответа. Оказывается, денег у нее сейчас нет, потому что она
истратила  их  на лекарства для больной матери.  Но она отдаст, отработает и
отдаст,  ведь он  такой лапушка, такой  добрый и  хороший. Видя,  что Гек  в
столбняке и  не  уходит, она, хлюпая слезами, начала  описывать  подробности
маминой болезни. Но Гек не слышал ее, на ватных  ногах он пошел вниз: теперь
придется объясняться за задержку и занимать у Патрика, он даст...
     -- Немедленно,  я  сказал! Имею получить и не  ждать никаких  Патриков!
Осталось пятнадцать  минут...  Малек, что  ты  там  про  пидоров-то говорил?
Придется  тебе натурой  отдавать, гаденыш! А  туза  крестей я  тебе на спину
прилеплю. Во время сеанса!
     У  Гека зашумело в ушах,  он  уже не воспринимал издевательского  смеха
Червончика. Серьезность положения -- глубже некуда: и в тюрьме, и на воле, и
в  бандитском, и в урочьем  мире отношение к заигранным  было  схожим. Волна
чего-то темного и страшного залила ему сердце  и  уже подкатывала к  голове:
жить оставалось -- самый краешек, от  внутреннего позора и на край света  не
сбежишь.  Оставалось только  замочить Червончика и  вскрываться  самому.  Но
прежде  --  Червончика, тот смошенничал, не  могли они заранее  договориться
насчет  выбора  старшинства  двух   роялей...   Или  объявить   "шандалы"  и
потребовать авторитетного разбирательства, выиграв тем  самым  время. А там,
даже если и  неправым объявят, -- найти  и выложить деньги...  Пожалуй... Но
почему остальные молчат, трусы?..
     -- ...вот три  тысячи, Червончик, я за него ответил... -- Гек с усилием
возвращался в реальность.
     Нестор,  монументальный парень  с физиономией  неандертальца, вынул  из
внутреннего кармана  пиджака новенький бумажник, с хрустом, словно  разрывая
вилок  капусты,  раскрыл  его и отсчитал  три с половиной  тысячи  сотенными
бумажками. Червончик  со злобой посмотрел в надбровные дуги Нестора, но тому
было плевать на  Червончиковы  эмоции,  он боялся только  одного человека на
свете --  Дудю, ну,  может быть, еще  этого крокодила  зеленого, Патрика,  а
раньше  еще  --  покойного отца.  С Червончиком бы связываться  не хотелось,
конечно,  но и пацаненка не  по делу нагрели: Дудя, к примеру, если рассудил
бы иначе, то и все бы также согласились, правила -- они такие...
     Червончик,  взбешенный,  не  стал  дожидаться  обеда,  кивнул  Трупаку,
младшему  корешу  своему,  и они  уехали.  Чекрыж  пошел  в  угол,  смотреть
телевизор, Нестор и Гек остались.
     -- Выручил, Нестор, благодарствую. Я  тебе во как обязан,  и за мной не
заржавеет. Сегодня же постараюсь отдать, как Патрика увижу...
     -- Что мне твой  Патрик! А  ты тоже дурак по оба  уха! И  с Червончиком
дурак, и с Ритой-маргаритой... А ну-ка, пошли к ней!
     -- ...?
     -- Пошли, там разберемся.
     Рита заканчивала макияж, разнеся  уже помаду без малого  от уха до уха,
когда дверь  отворилась и проем загородила  этакая  стодвадцатикилограммовая
небритая Немезида:
     -- Хороша! Монету гони.
     -- Чего? Нестор, пьяный  ты,  что ли? Нестор?..  Какую  тебе  монету, с
болта упал?
     -- Вот  он,  --  он  пальцем  указал  на  Гека, -- проиграл  мне  три с
половиной косых под немедленную отдачу...
     -- Ну а я при чем, он пусть  и  отдает!..  -- У Гека  полезли глаза  из
орбит, он не верил  своим  ушам: ведь  это его Рита, нежная  и... и... самая
родная, лучший др...
     Нестор выразительно посмотрел на Гека: понял, мол, как оно бывает, -- и
двинулся к  Рите.  Он схватил ее своей  лапищей  за волосы возле  затылка  и
легко, как кошку, выдернул из плюшевого кресла:
     -- Еще  слово, шмакодявка  трипперная, и ни один болт отныне на тебя не
позарится! Деньги, говорю, гони. Объясняю один  раз и  человеческим  языком:
иначе ты -- заиграна! -- Нестор встряхнул ее и  свободной рукой со всей силы
отвесил ей  щелобан. Он врал, конечно, заигранной  Рита  считаться никак  не
могла,  но  она же  этого не знала. Зато знала, что если она и  в самом деле
заиграна,  то ни от кого не будет ей защиты и  сочувствия.  Рита заплакала в
голос,  завыла,  чтобы  ее  отпустили, попыталась  уйти  в  истерику,  чтобы
выгадать  отсрочку,  но Нестор  поставил ей еще один  щелобан (под  волосами
шишек  не видно будет, работе не помешают), выпустил ее  волосы  и выщелкнул
лезвие пружинного ножа:
     -- Ну, раз так, держись, паскуда!..
     Рита,  словно  раненая  корова,  с  мычанием  полезла  под  стол, стала
ковыряться в  столешнице и  вытащила круглый  увесистый рулончик с деньгами.
Нестор бесцеремонно  вырвал рулон  у нее из  рук,  насчитал три  с половиной
тысячи, стараясь выбирать крупные купюры, остальные высыпал ей на голову.
     -- Вот так, Малек, учись, пока я жив! Ну, держи краба, я пошел. Пока, а
вы поворкуйте, коли нравится...
     Дверь хлопнула, и они остались вдвоем: Гек, похожий на соляной столб, и
Рита, грязная и зареванная.
     -- Гек, милый, я все тебе объясню. Я уже лекарства  отослала,  а деньги
сейчас  должна  была  отдать, иначе  они  мать  погубили бы  на операционном
столе...
     Гек,  не отвечая, наклонился и  стал  собирать  деньги. Рита, продолжая
причитать, заторопилась, хватая купюры, чтобы Геку  досталось  меньше. Но он
отсчитал триста пятьдесят талеров и за неимением бумажника сунул их в карман
брюк.
     -- Гек, Гек... Обожди...
     Но Гек, едва  сдерживая слезы, выскочил из комнаты  и побежал к себе. У
него  был  выходной, от  обеда  он  отказался,  и никто его  не  должен  был
доставать.  У себя в каморке  Гек наконец  дал  волю чувствам, разрешил себе
заплакать, пока никто не видит. Но слезы так  и не пошли. И больно ему было,
и  одиноко.  Но  если  одиночество  время  от  времени  бывает желанным,  то
предательство, невыносимо горькое на вкус, навсегда оставляет язвы  в  душе.
Гек  вспомнил,  как он  в  первый и  единственный  раз ходил  проведать свою
Плешку, нес  ей здоровенный кус свиной  печенки, представлял, как  они будут
сидеть  и  разговаривать...  А  Плешка,  несмотря  на  его призывные  крики,
равнодушно пробежала  мимо, окруженная  целой стаей разномастных ублюдков. У
нее  была течка,  и  в  ее собачьей голове не оставалось места  ни  для чего
другого, так уж устроила всемогущая природа, но Гек ведь не знал этого.
     Гек, сгорбившись, сидел на своей жесткой, на досках, кровати и  смотрел
на  стену, все ждал,  по старой  памяти,  что  хлынут  слезы и  принесут ему
облегчение,  но  сухими  оставались его  глаза,  разве  что  дыхание  иногда
переходило в охи, такие тихие, что их могли слышать только тараканы, изредка
пробегающие  стороною  мимо этих бесплодных  мест.  Тикали часы, по  комнате
растекались легкие-прелегкие  запахи, вроде как дым, но стоило Геку обратить
на них  внимание,  как они улетучились. Он даже  подошел  к двери и выглянул
наружу, но  нет  -- оттуда  не  пахло ничем необычным, да и  в комнате запах
исчез. Гек опять  уселся на кровать и продолжил мыкать горе.  Патрик от Дуди
поехал домой,  на  Восьмую  Президентскую,  и  Гек,  никем  не  отвлекаемый,
просидел истуканом до самого утра, без  сна,  еды и питья. О том,  что кроме
любви  он  лишился  всех  своих сбережений  (и  конвертом его  обнесли), Гек
вспомнил только вечером следующего дня.
     Рита, испытывая определенную неловкость,  решила как-то загладить  свой
проступок и в тот вечер спустилась в каморку Гека.
     -- Привет, мальчик мой бе... --  только и успела она сказать. Гек двумя
пальцами ткнул ее в солнечное сплетение, а когда  она стала приходить в себя
и сделала попытку подняться с полу, он дал ей несильного пинка, только чтобы
она опять упала на четвереньки, правой рукой смял ей прическу, а левой зажал
горло, чтобы молчала:
     --  Слушай,  тварь.  Слушай  внимательно.  Если  ты  еще  раз  со  мной
заговоришь или покажешь каким-нибудь образом, что мы знакомы, я тебя даже не
убью: вырву язык и выдавлю шнифты, станешь некрасивой. Мне простят, а нет --
будь что будет.  Дальше  я ни хрена не боюсь.  Посмотри  на  меня  и ответь,
знаком ответь, поганой вафельницы своей не открывая, шучу я или нет? Пикнешь
--  сделаю  как обещал,  без напоминаний. Так  как, веришь мне -- шучу я или
нет?
     Рита испуганно замотала головой, потом глаза ее еще больше расширились,
и  она стала энергично  кивать, в ужасе  запутавшись, как нужно ответить  --
"да"  или "нет",  --  чтобы  избавиться  от  этого  змеиного  взгляда.  Гек,
удовлетворенный и бледный, поднял ее на ноги и взашей вытолкал  из комнатки.
До  дежурства оставался  еще  час, и он взялся за упражнения  -- переписывал
газетные   статьи  из  вчерашней   почты  левой  рукой,  чтобы  окончательно
превратить  левую руку  во вторую  правую.  Патрик объяснил  ему, что  мышцу
качать -- мало, надо чтобы координация была и на большом и на мелком уровне,
а писанина для  малого уровня -- лучший способ. И действительно, левой рукой
он писал уже довольно бегло, хотя и  с наклоном в левую сторону.  Перо бойко
выводило фразы о герметичном пакете, включающем в себя два  жестких диска по
тридцать каких-то Мбайт, что позволило назвать эту систему винчестером. (Да,
верно, Гек слышал от  Патрика о калибре  30/30.)  Обычно он не  вдумывался в
смысл  прочитанного,  но тут на глаза  ему  попалась заметка  об  облаве  на
"муншайнеров",  самогонщиков  в трущобах, где он  жил  когда-то с отцом. Гек
пощупал мышцы на обеих руках, встал из-за тумбочки и принялся  двигаться  по
тесной комнатке, кружась в бою с тенью. "Пора бы уже", -- подумал он, ощутив
внезапно холодок под ложечкой...
     Аккуратно  и тихо выкраивая свободное  время, он целый месяц с  неделей
осторожно прощупывал географию своего старого района, транспортные маршруты,
скопления пенсионерок на скамеечках,  графики движения полицейских патрулей.
К десятому февраля, к субботе,  он подгадал так, чтобы  полдня  и ночь никто
его не хватился.
     В свои  почти  шестнадцать  лет  Гек  вырос до метра семидесяти четырех
сантиметров, но был жидковат на вид, несмотря на клубки тугих, тренированных
мышц, покрывающих своего владельца от  лодыжек до пока еще мальчишеской шеи.
Давно уже Гек  научился справляться  на выруб с любым нормальным взрослым, а
тут  вдруг  заробел. Для уверенности он  взял  с  собой  увесистый свинцовый
кастет.  ("В  хороших  руках,  --  поучал его  Патрик,  --  и простой кастет
заиграет, словно скрипка, а если ты дурак -- так хоть на каждую  руку по три
надевай, проку все равно не будет".)
     Праздник  выпадал на воскресенье,  но  пьяных  на  улицах,  особенно  в
рабочих  районах,  стало видимо-невидимо  еще с  пятницы,  с предпраздничной
получки. В "скользких" точках маршрута приходилось изображать расхристанного
пьяного паренька с опущенной  лохматой головой, чтобы досужие дяди и тети не
запомнили черт лица  и не обратили внимания  на непривычно  трезвого чужака,
идущего по их району.
     К знакомой парадной  он подошел, когда сумерки сгустились до приемлемой
концентрации, большего  от февраля ждать было бессмысленно,  хорошо еще, что
было пасмурно и  ночь  напоминала  ночь, а не  предрассветный  закат. Стены,
двери, ступеньки парадняка (парадный вход не работал никогда на памяти Гека,
только черный,  но все равно  называлось это  парадняком)  все  еще  хранили
незабвенный   запашок   барды,  но  сами  --   съежились,  захирели,  словно
состарились  за восемь  лет  разлуки.  Все  так  же  под  тусклой  лампочкой
виднелись нацарапанные на стене  буквы "Ангел --  су...",  недостающие  "ка"
обвалились   вместе  с   куском  штукатурки.   Гек  постепенно  обшарил  все
окрестности за этот месяц,  но войти сюда  раньше времени так и не решился и
теперь оглядывался с ностальгическим интересом,  словно Рип Ван Винкль после
долгого сна.
     Игнорируя  электрический звонок,  он  забарабанил  в дверь,  выстукивая
наугад  неопределенный ритмический узор,  чтобы папаня с  понтом дела принял
стучащего за своего.
     --  Кого там  черт  несет? -- раздался из-за двери хриплый,  ничуть  не
изменившийся голос отца.
     -- Это меня... -- Гек постарался подбавить звонкости голосу.
     -- Кого, я спрашиваю, "меня"?!
     -- Папа к  вам послал, деньги передать...  --  Гек поудобнее перехватил
кастет  вспотевшей левой рукой и чуть расставил  ноги. Он ожидал,  что дверь
будет открываться постепенно,  и приготовился действовать левой рукой, чтобы
навер