раясь
уйти от мешавших сосредоточиться на основном мыслей, стал думать о
завтрашнем дне, о многих делах, что было необходимо успеть завтра сделать.
Затем старухи долго, с интересом расспрашивали Василия о болезни и кончине
Евдокии, охали и крестились, и Василии, хотя это было ему тяжело и
неприятно, коротко и скупо отвечал, затем махнул рукой, и все замолчали.
   Степан, топорща белесые брови, хотел было выйти к машине, посмотреть,
все ли в порядке, но его тотчас остановили.
   - Ох, ох, - оживленно удивилась бабка Пелагея, - да сиди ты, сиди! В
поселке-то ни души более не осталось, все тут, - очертила она рукой округ
стола.
   - И-и, - поддержала ее, еще выше поднимая голову, бабка Анисиха, - это
что теперь, теперь и по весне трактор доползет... А то как, бывалоча, воды
по весне грянут, так и сидим на морю, во все концы одна вода, а мы
посередке.
   Вставший было Степан с тяжелой готовностью опустился на свое место.
   - Что правда, то правда, - показал он в какой-то подетски доверчивой
усмешке щербатый передний зуб и сразу стал еще проще и ближе. - Уж
кажется, где только не побывал, и по Северу, и в Сибири, а такого, братцы,
не встречал.
   Как же вы тут живете, в этой тьме? Да я бы тут на другой день в петлю
полез...
   - Ну, ты молодой, - тотчас возразила бабка Пелагея, туже затягивая у
себя под подбородком концы темного, в белую горошинку платка. - Ты нас с
собой не равняй, вот они-то, молодые, все и разбрелись по белу свету. А
нам куда?
   - У нас огороды есть, куры, - неожиданно низким грудным голосом
вмешалась толстая бабка Чумазая, прославленная раньше затейница и
непоседа. - У нас во-оля, так куры и ходят кругом - во-оля...
   - Куры? - почему-то очень изумился именно этому обстоятельству Степан.
- Проезжали, что-то я ни одной не заметил...
   - Ну как же, что ты! - загорячилась, опять высоко вскидывая голову и
выставляя вперед острый, морщинистый подбородок, бабка Анисиха. -
Неразумные, поди, говоряткурица вроде дура, а курица - птица с умом, к
вечеру она - на нашест, на нашест-пырх тебе! - и сидит, чистит перышки! А
ты когда подкатил? А ты к вечеру подкатил! Во-о-о! Пырх - и сидит!
   - Ой, мужики, беда, ох, беда липучая! - вздохнула, начиная волноваться,
бабка Пелагея. - Лисица, проклятая,завелась где-тоть. Да, стервья, -
искрой-то, искрой, да такая хитроватая, да такая верткая, искрой тебе,
искрой! На той неделе у кумы Агафьи петуха на глазах уволокла, мы стоим
судачим, и петух тут, рядом, важный, золотистый, гребень-то к весне весь
малиновый набряк, аж набок свесился. А она тут, стервья, из-за плетня, как
молонья, - скок! Только перья полетели, а петуха и нету уже, у меня прямо
ноги обомлели. Кума, говорю, кума, это ж она-стервья! "Ох, - говорит она,
- чтоб ей..." - да с тем и заплакала, уж какой петух был, какой петух!
   - Мы и в совхоз, на центральную усадьбу, ходили, - все с тем же
дерганьем головы вверх пожаловалась бабка Анисиха. - Хоть бы мужик с
ружьем, а? А там эти все от водки - во-о! - все распухшие, все
ольгоколики! Каждый в присест по ведру в себя! Во! Все в гогот-го-го-го!
Ты, бабка, грят, не туды! Лисица, грят, одна на всю губернию! Сейчас,
грит, лисица-во-о! Под охранной печатью, грит! А что петух? Их, петухов,
тьма-тьмущая, грит, под ликтричество комарьем из болота выскакивают! Во
грит! Ольгоколики проклятущие, из глаз-то и то самогонкой разит! У нас тут
летом гости наезжают, - вспомнила бабка Анисиха, в мягкой задумчивости
глядя куда-то поверх головы Степана. - Внучку привозят из самой Тулы, э
прошлый раз самовар привезли, пряников привезли целую коробку. А вон к
ней, - указала она острым подбородком на толстую, с одобрением и интересом
слушавшую бабку Чумазую с еще больше раскрасневшимися круглыми щеками, -
так прямо из Москвы дочка с двумя огольцами приезжает. А в прошлом году
прямо на своей машине всей семьей, с мужиком, с зятем Володькой -
анженером, прикатили. Почитай, все лето грибы собирали да в речке
плескались... А раков-то, раков половили, как пойдут, так ведро тебе, как
пойдут-так ведро!
   - А к осени у нас студентов да школьников полным-полно - на уборку-то
их нагоняют, - вставила свое и бабка Пелагея. - Все пустые хаты
позанимают, день и ночь галдеж!
   Хоть и боязно, гляди, долго ли до пожара, а нам все радость. У них тут
и гульбища, а в прошлую осень так свадьбу справляли! То-то было диво!
   Все старухи враз заулыбались, закивали согласно, затем, как по команде,
притихли, словно задумались о чем-то своем, самом сокровенном.
   - Какая-то не такая нынче жизнь пошла, какая-то запойная, - вздохнула
бабка Пелагея.
   - Во, во! - с готовностью поддержала ее бабка Анисиха. - Сеют бегом!
Убирают бегом! Налетят воронами, все поклюют, все перекопают! Глядишь,
нету никого, нет ничего! Господи прости, анчихристы!
   - Расхныкались, расхныкались! - не удержалась бабка Чумазая. - В один
бок всего сразу не кинешь! "Раньше, раньше!" А что раньше? А теперь пенсию
каждый месяц тебе домой! Такая-сякая гражданка бабка Анисиха, просим
получить денежки, а? То-то и оно! А кто нас тут, в пустом поселке, держит?
У всех у нас в городе кто-то есть, меня вон сын аж в Ленинград звал... а?
То-то и оно!
   - Пойду, повыть надо, - с суровым, отвердевшим и как-то сразу ставшим
далеким и неприступным лицом сказала бабка Пелагея, и все старухи разом
встали и прошли к покойнице, почти тотчас и Василий и Степан невольно
вздрогнули.
   - Да подружка моя Евдокеюшка! - тонким и пронзительным, полным
немыслимого страдания голосом затянула бабка Пелагея. - Да куда ж ты ушла,
моя горемычная подружечка, а меня бедовать на этом свете оставила? Да
возьми меня в свою сторонушку невозвратную, уж ноженьки не ходють и
глазоньки от слез совсем обессилели! Уж я...
   Василий не выдержал, сморщился, не глядя на Степана, выскочил на улицу.
На него обрушился теплый густой ветер, и он, подставляя ему горевшее
каким-то особенным жаром лицо, пошел по мертвой улице, и, когда
остановился уже за поселком, непроглядная темень, разрываемая яростными и
веселыми порывами ветра, пласталась вокруг, и тут он понял, что за то
время, пока он был под крышей, небо затянуло плотными, стремительно
несущимися тучами, мелкой водяной пылью ему плеснуло в лицо, и дождь
больше не прекращался. "Не выберется завтра Степан на дорогу", - тревожно
подумал он и тотчас забыл, все мысли и тревоги заслонило какое-то
пьянящее, безрассудное чувство слияния с беспросветной и стремительной
ночью, с этой землей, бесконечно родной сейчас, захлестнутой весенней
тьмой, плотно насыщенной несущейся водяной пылью. Ему было жарко, и сердце
сгорало в какой-то первобытной муке. В неистовстве ветра он слышал сейчас
то, чего не дано, да и нельзя слышать человеку, и, потрясенный, готов был
остаться здесь навсегда и раствориться в этой безжалостной ночи, во все
сметающей прочь перед собой и оставляющей за собой лишь нетронутое,
готовое принять неведомые семена и дать неведомые всходы поле. И то, что
не умещалось сейчас в нем, разрывало ему душу, и он, жалко всхлипнув от
страха, что все это безумие и счастье промчится мимо него и исчезнет
бесследно, пошел, задыхаясь, в густой мартовский ветер, пытаясь продлить
это безумно прихлынувшее торжество души, и он услышал нежные, серебряные
звоны, как когда-то в самом раннем счастливом детском сне.
   Через час или больше, сгребая бегущие по лицу потоки дождя, Василий
сбросил в сенях намокший дождевик и, повесив его на крюк, вошел, старухи,
уже опять сидевшие рядком за столом, увидев его в дверях, враз повернули к
нему головы, и он, пряча то, что пришло к нему, отвел в сторону словно
промытые, налитые густым светом глаза, и все поняли, что спрашивать ни о
чем нельзя. Он подошел к горящей печи и стал греть руки, от мокрого
пиджака повалил пар.
   - Ты бы, Василий, лез на печь, поспал чуток, - предложила бабка
Пелагея. - Простуду, гляди, подхватишь.
   Там вон на лежанке одежка, попонки лежат... одеяло.
   Твой машинист давно храпит-заливается. Да глотни еще водочки,
прогрейся...
   - Во, во! Не-уросься, не уросься! Во! - поддержала ее и бабка Анисиха.
- Нам все одно спать нельзя, душу провожаем, во...
   Бабка Пелагея сама нaлилa ему чуть больше полстакана, сунула в руки, и
он выпил, затем, как в полусне, стащил с себя сапоги, сбросил набрякший
тяжелый пиджак, забрался на широкую лежанку, где уже уютно похрапывал
Степан, выставив вверх колени, стянул штаны и в одном белье с наслаждением
лег на начавшие теплеть кирпичи. Он спал и не спал, он чувствовал, как
чьи-то заботливые руки подсунули ему под голову подушку, а сверлу прикрыли
почти невесомым от старости байковым одеялом, он затих, наслаждаясь теплом
и покоем, и приглушенные голоса старух, коротавших за столом долгую ночь в
разговорах, все отдаляются и отдаляются, но совсем не меркнут, и это даже
не голоса, а что-то вроде огромного неба и шелест теплого, грибного,
слепого, как говорили у них в поселке, дождя. А солнце по-прежнему светит,
и весь мир объяла сине-малиновая радуга, одним концом на далекий лес,
другим в речку-воду в небо тянет. Он почувствовал запах свежести,
приподнял голову, по она тут же упала на подушку, и теперь радуга
уткнулась одним концом прямо в его глаза, ему и страшно, и хорошо, потому
что эта цветистая, радостная дорога размыкает перед ним самые дальние
горизонты, уносит его в немыслимую высь, и вот уже нет у него глаз, их
выпила радуга, нет его самого, но зато теперь он везде, теперь он и здесь,
и высоко в небе, и на самом дальнем краю земли. Но что же это, что?
   Васек, как звали его и отец с матерью, и бабка с дедом, и все соседи, и
погодки, с которыми он с утра до темной ночи пропадал на улице,
белоголовый пятилетний мальчуган, взбрыкивая, слепой от восторга, несся
навстречу солнечному ветру верхом на ореховой палке, а сзади, визжа,
подстегивал ее гибкой хворостиной. Опушка березового леса была не то что
наполнена, а словно налита до краев солнечным светом, воздух от этого был
какой-то золотистый. Отражаясь от ослепительно белых стволов берез,
солнечный свет на легком сухом ветру дробился, разлетался радужными
осколками, было больно смотреть, не прищурив глаз. И Ваську больно глазам,
и он несется по лесу, почти зажмурившись, вслепую, но солнце прорывается и
сквозь веки, белые стволы берез мелькают вперемежку с радужными пятнами
света, и по высокой и сочной майской траве (Ваську чаще всего с головой)
повсюду развешаны большие ярко-синие лесные колокольчики, в упоении жизнью
Васек не щадит их, рубит хворостиной на бегу, и они, переламываясь в
стебле, опадают лиловыми пятнами в густую, сочную зелень.
   - Васек! - слабо доносится голос матери. - Ва-а-асек!
   Васек круто заворачивает и удивленными, сразу широко раскрывшимися
глазами Осматривается. Он успел забежать довольно далеко, он был в низине,
толсто устланной опавшей прошлогодней листвой с пробивающейся сквозь нее
острой и редкой травой. Солнце тут до земля не доходило, солнечный ветер
вовсю бушевал где-то там, над плотно сомкнувшимися кронами кленов, ясеней,
дубов, а у земли была тишина, и даже ветер сюда не прорывался. Васек
слегка повернул голову, и холодная дрожь сладко облила его с головы до
ног. Вывороченное из земли дерево, судорожно выставившее вверх причудливо
перевитые корни, поначалу показалось ему огромным живым существом, готовым
вот-вот броситься на него. Отец рассказывал, что в лесу водятся и волки, и
дикие кабаны, и даже медведи, вывороченные, вставшие дыбом корни и
показались ему вначале медведем. И тотчас опять пробился в нем голос отца,
что от медведя нельзя убегать, нужно падать и притворяться мертвым, и уже
в следующее мгновение он лежал ничком на земле, и сердце у него бешено
колотилось. Он старался не дышать, но глаз закрыть никак не мог, он совсем
близко видел больших лесных рыжих муравьев, одни из них что-то тащили,
другие, сталкиваясь и узнавая друг друга, шевелили усиками... они были
такими смешными и так похожи на людей, что страх у него прошел, но
ненадолго. Пока он был занят муравьями, он забыл про медведя, но вот
словно что толкнуло его, я он весь обратился в один чуткий и жалкий ком.
Он слышал тяжелые звуки шагов, они все ближе, ближе. "Уф!
   Ур-р! Уф!" - раздавалось над ним, вот ему в затылок кто-то шумно и
жарко дохнул и затем лизнул шершавым и горячим языком. Он почти потерял
сознание, но выдержал и не шевельнулся, правда, пальцы его сами собой
вцепились в мягкую и толстую прель лесной земли, и он всем телом еще
сильнее вжался в нее. Придя в себя, он боязливо приоткрыл один глаз и
сразу же увидел все тех же муравьев-они суетливо и бестолково продолжали
сновать по прошлогодней преющей листве, заглядывая во все уголки, во все
закоулки, что-то отыскивая, о чем-то своем разузнавая. И тогда он
осторожно приподнял голову и теперь ясно увидел, что никакого медведя нет,
а перед ним вывороченное корневище дерева. Он сел и хотел заплакать от
пережитого ужаса, но тотчас вскочил на ноги и с дикой пляской, визжа, стал
хлестать палкой по вывороченным корням, и с них облетала и брызгалась
засохшая старая земля, и ему самому было жутко и весело.
   Наконец- он устал и утихомирился, теперь он ничего не боялся и долго
гонялся за какой-то совсем крохотной птичкой, она отлетала от него метра
на три-четыре и ждала, пока он бросится к ней, затем отлетала опять, а под
конец, задорно пискнув, вспорхнула вверх и затерялась в густой листве.
Васек, задрав голову, стал ее разыскивать глазами. Но в это время до него
опять донесся слабый, тревожный голос матери:
   - Ва-асе-ек! Ва-асе-ек!
   И он опрометью бросился на этот привычный зов и скоро, запыхавшись, уже
мелькал круглой белесой головой на опушке, а мать, сердито выговорив ему и
ставя в пример соседского Андрейку, так спокойно и просидевшего под
ореховым кустом все это время, строго наказала не забредать далеко, затем
она дала ему краюшку вкусного, пахучего хлеба и бутылку топленого молока.
Он жадно принялся есть, а мать продолжала свое дело, срезала нужные ей
березовые ветки и вязала из них веники, что не мешало ей оживленно
переговариваться с другими бабами, занимавшимися тем же, много березовых
веников нужно было заготовить на зиму, любили вырубковские мужики париться
крепко, подолгу, потом, распаренные, красные, как вареные раки,
выскакивали в клубах пара наружу, с лешачьим уханьем и гоготом валились в
снег и вновь торопливо ныряли в жаркое чрево бани. А майская зелень самая
полезная, листва на ветках держится намертво, не скоро ее отхлестаешь, вот
и торопятся бабы наготовить веников именно в мае, выберут момент,
соберутся по трое, по четверо-и в березовый лес, на опушку, туда, где
густыми гривами поднимается подрост, а назад возвращаются с тяжелыми
вязанками готовых веников, развешивают их для просушки на шестах, укрытых
и от дождя и от солнца, на легком сквознячке, и веник сушится постепенно,
исподволь, сохраняя в листьях и в коре всю свою целебную силу и всю
крепость весенней земли и жаркого солнца.
   Васек съел хлеб, запивая его сладким, густым молоком, и то, что мать
похвалила Андрейку, синеглазого и тихого, ему не нравилось, Андрейка
подсел к нему, стал чтото говорить, но Васек внезапно оттолкнул его и
быстро перебежал под другой куст. Его сильно разморило, и он тут же,
опустившись на мягкий мох под развесистой старой березой, заснул, а когда
открыл глаза, над ним стояла смеющаяся, разрумянившаяся мать и другие
бабы, тетка Анисья, тетка Поля, и все они весело смеялись.
   - Во! Во! - говорила тетка Анисья, ловко затягивая косынку на голове, и
под мышками у нее смешно шевелилось. - Притомился мужик, во!
   - А вы не смейтесь! - прикрикнула на нее тетка Поля, черноглазая,
проворная, все время, казалось, пританцовывающая на месте. - Он за этот
сон на целый вершок подрос! Ох, добрый мужик будет, вы поглядите, какой у
него в коленках-то запас! Вон какая кость выпирает - огра-амадная! А?
   Все заинтересованно стали смотреть на грязные, исцарапанные и худые
колени Васька, и он сам с интересом воззрился на собственные колени, затем
послюнявил палец и стал стирать с ноги проступившую из пореза засохшую
кровь. Все почему-то опять засмеялись, а мать сказала:
   - Подымайся, подымайся. Пора домой-то. Я и тебе веников навязала, не
плестись же тебе порожнему, и без того весь день пролындал.
   Васек было захныкал спросонья, мать укоризненно на него поглядела и
покачала головой.
   - Ну вот, - сказала она, - а еще мужик. Вон Андрейка, погляди, больше
матери набрал. Небось с батькой-то в баню запросишься, а помочь не
хочешь... Ну ладно, я и сама донесу, не бросать же добро.
   Она уже хотела было присоединить маленькую, в несколько веников, вязку
сына к своей, огромной, но Васек неожиданно резво вскочил.
   - Я сам! Я сам! Сам! - закричал он, выдергивая из рук матери свою ношу,
и скоро все они гуськом, друг за другом, шагали через луг и поле к
поселку, дома Васек заносчиво сказал старшему брату Косте:
   - А я веников принес! Больше Андрейки пер! Целых десять штук веников!
Вот! А я себе палец содрал, глянь!
   Он выставил большой палец на ноге с разорванной кожей и с запекшейся
черной кровью, Костя, тоже белоголовый, с большими, растопыренными ушами,
был всего лишь на два года старше брата, он готовился идти на следующий
год в школу, знал все буквы, умел по слогам читать и оттого посматривал на
младшего довольно снисходительно.
   - Подумаешь, - сказал он с очень независимым видом и плюнул далеко в
сторону, у него была щербатинка, и плевался он очень ловко и далеко, чему
отчаянно завидовали его сверстники. - Палец! А ты знаешь, сколько четыре
на четыре?
   - Знаю! - отчаянно соврал Васек и тоже выставил вперед ногу и стал
топать ею в сыпучую пыль.
   - Ну, сколько?
   - А вот и не скажу! - нашелся Васек и еще отчаяннее затопал, показывая
свою совершеннейшую независимость..
   - Знаешь, ха! Ни черта ты не знаешь! Четыре на четыре - шестнадцать!
Съел?
   - Двадцать! - неожиданно выкрикнул Васек, и лицо его вспыхнуло, затем
так же внезапно побледнело. - Двадцать! Двадцать!
   - Что? - опешил Костя, и уши его побелели и стали еще больше. -
Двадцать?
   - Двадцать! Двадцать! - крепко зажмурившись, теперь почти завизжал
Васек и яростно затопал обеими ногами, пыль из-под них брызнула во все
стороны. Костя подскочил к нему, не говоря больше ни слова, с ходу влепил
брату затрещину, тот от неожиданности кувыркнулся в пыль, взвизгнул,
вскочил, и скоро оба брата, сцепившись, катались в пыли и отчаянно, как
попало, молотили друг друга кулаками. И Васек, будучи моложе и слабее,
почти все время ухитрялся быть поверх брата, да еще вдобавок укусил его за
плечо. Выскочила мать, растащила братьев, влепив одному и другому
несколько увесистых шлепков.
   - Волчата! Волчата! - закричала она, хватая из-под изгороди ту самую
ореховую палку, на которой Васек любил, гикая, носиться по поселку, братья
брызнули в разные стороны. Мать трясла палкой, делая сердитое лицо, но
долго не выдержала, рассмеялась.
   - Идите сюда, - позвала она братьев. - Берите белье да в баню, батька
вон уже истопил, а вы тут все дуроломите! А ну, давай живо, батька ждет.
Исподнее чистое на лавке...
   Васек восторженно подпрыгнул и, обо всем сразу забывая, опрометью
бросился в избу, баннться вместе с отцом он любил больше всего на свете,
Костя бросился за ним, и вскоре братья уже бежали огородом, разделявшим
высоко поднявшиеся темно-зеленые от обильного навоза кустики картошки и
многочисленные грядки всевозможной огородной всячины - и веселой редиски,
и уже начинавших важно распространяться на грядках ранних огурцов, и
разлапистых, приземистых пока кустиков помидоров, и задорно ощетинившегося
лука, и домовитой, спокойной капусты, и тонкого подсолнечника, и кукурузы,
и чеснока, и моркови, и какого-то особого сорта кабачков. И хотя Костя
оказался позади Васьки, и хотя это было несправедливо, он не решался его
обгонять, опасаясь попортить грядки, вот за это ни от отца, ни от матери
пощады ждать