ор  Паневка,   видимо
соскучившийся по работе, а может быть, и по Ясю.
     - Ага!.. Как поживаешь, пан Игнаций?.. Ну и хорошо же себя показал твой
учитель!..  - вскричал мастер и снова со всеми подробностями рассказал ему о
краже, об обыске, о недостающих десяти рублях и о бегстве Яся.
     Паневка слушал его,  окаменев. Вдруг, обведя взглядом присутствовавших,
он подался вперед.  Глаза его приобрели зеленовато-желтый оттенок,  а из-под
бледных губ ощерились редкие, кривые зубы.
     Удивленный мастер прервал рассказ,  по комнате пронесся смутный гул - и
в ту же минуту Паневка кинулся на честного Ендруся и схватил его за горло.
     Славный парень посинел,  повалился на колени и сдавленным голосом (хотя
его и не спрашивали) прохрипел:
     - Я!.. Я!..
     Среди воцарившейся тишины отчетливо были слышны два шепота:
     - Когда ты подсунул деньги Ясю?.. - спрашивал подмастерье.
     - Сегодня ночью!.. - отвечал славный Ендрусь.
     - Как ты залез в кассу?..
     - Открыл отмычкой...
     - Где остальные деньги?..
     - У меня в жилете...
     Это был невиданно спокойный допрос и неслыханно быстрое признание.  При
последних словах  Ендруся  Паневка рванул  его  за  жилет  и  выхватил из-за
подкладки смятую десятирублевую бумажку.
     - Твои?.. - спросил он у мастера, бросая кредитку на прилавок.
     - Они, они самые! - ответил не на шутку испуганный Дурский.
     - Пусть же  вас  бог  накажет...  за  ваше подозрение...  вас  и  детей
ваших!.. - крикнул Паневка.
     Потом,  ни  на  кого не глядя,  он вышел из магазина,  а  вслед за ним,
разделяя его негодование, незаметно разошлись и остальные.
     В  магазине осталось три  человека:  чета  Дурских  и  честный Ендрусь.
Мастер,  который никогда не  отличался избытком ума,  теперь  уж  совершенно
одурел.  Он  прошелся несколько раз по магазину,  хмуря брови и  прищелкивая
пальцами,  и,  наконец,  остановившись перед  своей  достойнейшей половиной,
воскликнул:
     - Я знаю, что делать!
     Пани  Дурская  не  очень-то  доброжелательно  поглядела  на  мужа,   но
неунывающий мастер продолжал:
     - Вот  пойду  сейчас и  поищу их...  и  обоих приведу домой:  Паневку и
Ясека... Франя! Дай, милая, злотый...
     Пани Дурскую,  как она потом сама уверяла, чуть не хватил удар при этих
словах.  Как сорвалась она с места,  да как огрела муженька - рраз по левому
уху,  рраз по правому уху,  - бедняга еле на ногах устоял!.. Не дожидаясь ни
злотого,  ни  продолжения военных  действий,  он  схватил  шапчонку Ендруся,
которая едва  прикрыла ему  макушку,  с  великой поспешностью выбежал вон  и
остановился только в пивной -  утолительнице печалей всех обиженных судьбой.
А пани Дурская тем временем горестно причитала:
     - Ах,   несчастная  я   сирота!..   Ах,   зачем  я   связалась  с  этим
бездельником!..  Ах,  зачем же я не вышла за честного чиновника!.. Была бы у
меня уже дюжина детей,  а так только двое,  да и те дрянные,  портновские!..
Ах, мама, мама моя, зачем ты меня, бедняжку, на свет родила?.. Ендрусь!
     - Слушаю,  пани  хозяйка,  -  пробормотал подлый парень,  как  волчонок
вылезая из-за шкафа.
     - Сбегай-ка за кружкой пи...
     Но в этот момент взгляд ее упал на мерзкого интригана:  она вспомнила о
его  преступлении,  о  страшном  проклятии Паневки  и,  в  бешенстве схватив
ножницы,  швырнула их в коварного малого. Но малый ловко увернулся, и орудие
смерти или увечья,  со звоном отскочив от стены,  вонзилось острием в пол. А
пани  Дурская,  подпирая  голову  своими  толстыми руками,  снова  принялась
причитать за прилавком:
     - Ах,  обидела я сироту!..  Ах, накажет меня бог и детей моих!.. Да что
это, с ума Паневка спятил, чтобы такими проклятьями проклинать?
     А тем временем Ясь бежал,  сам не зная куда.  Ему казалось,  что улицы,
санки,  люди,  даже небо отворачиваются от  него.  Он  был оскорблен гнусным
обвинением,  он  сознавал свою невиновность и,  несмотря на  это,  испытывал
стыд, страх и отчаяние. Кто же ему поверит, сколько бы он ни клялся? Ведь он
и  сам  себе  не  мог  объяснить,  каким  образом в  его  сундучке оказались
деньги...  Где приклонит он голову,  когда наступит ночь,  чем утолит голод,
который уже начал ему докучать?..  Только к  одному человеку он  смело пошел
бы,  даже очерненный таким обвинением, только к одной... Если бы он припал к
ее ногам и сказал:  "Мама!  Я не виноват!.." -  она поверила бы ему,  а быть
может,  и спасла от кандалов,  зловещий звон которых непрестанно отдавался в
его душе... Но мать ею лежит в сырой земле; и хоть она рвется к сироте, хоть
и рада бы бежать ему на помощь,  но не пускают ее полусгнившие доски гроба и
скованный морозом могильный холм. Она бессильна, бессильна в то время, когда
все общество от имени закона готово ополчиться на ее сына!


        "X"

                               История письма

     Ты говоришь,  друг мой,  что господь бог -  лучший из драматургов,  ибо
всегда придумывает самые неожиданные развязки.  Ты прав, и в подтверждение я
расскажу тебе нижеследующую историю.
     Письмо  Яся  довольно  долго  провалялось  в  шкафчике  с  неоплаченной
корреспонденцией,  хотя было очень и очень срочным. На почту приходило много
дам,  для  которых  только  и  удовольствия на  свете,  что  утолять  печали
страждущего человечества,  и  любая из  них до того благочестива,  что после
смерти  прямо  с  катафалка первого разряда попадает в  собственный замок  в
царствии небесном.  Но  ни  одна из  них не  удосужилась взглянуть на бедное
письмецо,  которое так и вопило: "Отправьте меня в Вольку!" Приходили панны,
прелестные,  как цветы, и такие добрые, невинные, милосердные и вообще столь
совершенные,  что  при  их  появлении голодные почтовые чиновники забывали о
работе,  а  почтальоны и  письмоносцы осеняли себя  крестным знамением,  как
перед  чудотворными  иконами...  Но  ни  одна  из  них  не  заинтересовалась
письмецом.
     Приходили туда господа,  старые и молодые, в шубах и в пальто, в мелких
и глубоких калошах.  На одном были очки в золотой оправе, у другого трость с
набалдашником из слоновой кости, третий угощал знакомых дорогими сигарами, у
четвертого был каменный дом,  а  у  пятого -  самое доброе сердце на  свете.
Многие  из  них  состояли членами благотворительного общества либо  общества
поощрения изящных искусств.  Многие пеклись о паралитиках.  Но никому из них
не пришло в голову позаботиться о письме Яся, так давно лежавшем в шкафчике.
     Наконец и оно привлекло к себе внимание.
     Через  почтовый двор  ежедневно проходил худой  лысый старик в  длинном
синем плаще.  Это  был  злой и  хитрый старик!..  Скольких богачей,  некогда
разъезжавших в экипажах, он пустил по миру; скольких купцов засадил в Лешно;
сколько вдов и сирот погубил;  скольким юнцам испортил карьеру, взимая с них
огромные проценты, - мы об этом узнаем только в день Страшного суда.
     За свою долгую жизнь старичок отправил немало доплатных писем, поэтому,
опасаясь,  не забыл ли он в  нужном случае наклеить марку и  не задержала ли
почта письмо, частенько заглядывал в шкафчик неоплаченной корреспонденции. И
вот при одной из таких проверок он прочитал адрес:
     "В  собственные руки  уважаемого и  дорогого пана Анзельма.  В  Вольке,
пусть дойдет быстрей".
     Старик даже затрясся от гнева и, стукнув тростью о камень, проворчал:
     - Вот еще осел выискался!..  Хочет, чтобы письмо быстрей дошло, а марку
не наклеивает!..
     С этими словами он быстро зашагал к воротам; здесь он вдруг остановился
и пробормотал:
     - Так ему и надо, пусть будет осмотрительней...
     Однако,   не  дойдя  до  конца  Ново-Сенаторской  улицы,  старик  снова
остановился и, словно с кем-то споря, сердито сказал:
     - Еще  что  за  новости?..  Я...  я  чтоб  покупал марки  для  каких-то
голодранцев... Черта с два тебе это удастся!
     Напрасно, однако, он увиливал, напрасно бранился и пытался идти вперед.
Могучая  десница божья  ухватила его  за  загривок и  от  самой  Театральной
площади  заставила  повернуть в  сторону  почты.  Но  ростовщик все  еще  не
сдавался и плаксивым голосом пытался убедить себя:
     - Наверно,  и  почта уже  закрыта...  Так  и  будут они там сидеть ради
дурацкого письма!  И какого черта дался мне тот каналья?.. И разве не мог бы
то же самое сделать какой-нибудь богатый человек?..
     Жалуясь и  кряхтя,  он все-таки шел назад и уже подходил к окошку,  где
продавали марки.  Ах!  как же трудно ему было найти мешочек с деньгами,  как
тряслись у  него  руки,  как  невыносимо жалко было  платить гривенник!..  И
все-таки он не мог не заплатить, и письмо ушло.
     Чудесные дела творишь ты,  о господи, если, минуя столько благородных и
изысканных особ, ты избрал исполнителем сиротской воли ростовщика в потертом
и заляпанном грязью плаще!
     Но   казалось,   какое-то  проклятие  тяготеет  над  бедным  письмецом.
Отправили его из Варшавы,  а оно попало не на ту станцию,  снова вернулось и
только после рождества было доставлено по назначению. Как раз в день святого
Стефана,  часов около десяти вечера, когда дети уже спали, пани читала новый
роман,  а  пан Анзельм раздумывал,  какие распоряжения отдать на  завтра,  в
низкую его комнатку вошел Млынкевич, только что вернувшийся из местечка.
     - Ну что, привез газеты? - спросил пан Анзельм.
     - Привез,  привез,  и  еще  какое-то  письмо,  -  ответил управляющий и
положил на стол объемистый пакет.
     Шляхтич  прежде  всего  взял   в   руки   письмо  и,   прочитав  адрес,
расхохотался.
     - Ишь какой остряк нашелся! - воскликнул он.
     - А может быть, это наш Ясь? - заметил вполголоса управляющий.
     - Наверное,  он!..  Похоже на его почерк,  - проговорил шляхтич, быстро
распечатывая конверт.
     А потом начал читать вслух:

     - "Дорогой пан! Мама хотела сама Вам написать, но она уже умерла..."

     - Какое несчастье! - пробормотал пан Анзельм.
     Он   высморкался,   быстро  заморгал  веками  и   приглушенным  голосом
продолжал:

     - "Под конец стало нам так худо,  просто страх!..  А мама перед смертью
все время вспоминала Вас.  Теперь я у пана Кароля,  он меня взял из милости.
Мне здесь хорошо,  но тоскливо, потому что не с кем слова сказать, хотя пить
и есть дают вволю. Сначала я жил с мальчиками, но потом отвели мне отдельную
комнатку, и к столу не всегда зовут, и мне очень грустно. С каникул мальчики
стали  учить меня,  но  все  больше ругают и  бьют  по  рукам,  а  ничего не
объясняют.  У них есть ружье и велосипед,  но мне их даже тронуть не дают, а
мне все равно,  потому что лучше было бы учиться у кого-нибудь постарше. Мне
только очень жалко, что они и их мама наговорили пану Каролю, что я лентяй и
лодырь. Пан Кароль рассердился за это и оставил меня дома, хотя все уехали в
деревню, и мне даже плакать хочется...
     Мой дорогой пан, не сердитесь на меня за такой гадкий почерк, но это не
от лени и неаккуратности,  а потому, что плохое перо... Мой дорогой пан, что
мне  с  собой делать,  если я  остался один на  свете?  Нужно бы  мне  пойти
работать, но я не смею сказать об этом пану Каролю, потому что он всегда как
будто больной и все за голову хватается.  Может быть, я там, в деревне, могу
пригодиться, пускай уж и без ученья, только бы отсюда уйти.
     Целую руки и ноги у пана и пани, целую также Антосю, и Юзека, и Маню, и
Казю;  пану Млынкевичу кланяюсь и Войцеху,  если он с вами,  и напишите мне,
как вы поживаете и все ли здоровы?"

     Следовала подпись - имя, фамилия, а также обратный адрес.
     Окончив читать,  шляхтич подошел к  Млынкевичу и  спросил одним  только
словом:
     - Ну?!
     - Воля ваша, - с поклоном ответил седовласый слуга. - Парню там, должно
быть, чертовски плохо...
     - Выручим его!..  -  сказал словно про  себя пан Анзельм и  в  раздумье
принялся большими шагами ходить по комнате.
     - Потребуется рублей  пятьсот...  -  прошептал  он.  -  Мальчика  нужно
привезти сюда и после каникул отдать в школу.
     - Большие деньги! - буркнул управляющий.
     - Есть у нас ведь немного зерна для продажи? - спросил пан Анзельм.
     - О!  Зерно есть,  да  покупателя-то  найти нелегко,  и  еще  при таком
срочном случае... к тому же и Юзека пора бы в школу...
     - Тупой малый! - ответил шляхтич. - Он и за два года не подготовится.
     Снова наступило молчание, которое нарушил управляющий.
     - Если пожелаете,  то  деньги найдутся.  Ведь неделю назад пан  Адам за
нашу упряжку давал аккурат пятьсот рублей с чем-то...
     На пана Анзельма как будто вылили ушат холодной воды.  С  минуту он еще
колебался, наконец сказал совсем уже другим тоном:
     - Идите спать, Млынкевич.
     Проводив управляющего,  он задумался:  "Как мне ни жаль мальчика... эх!
Ничего не поделаешь,  и у меня есть обязанности...  Правда,  уже три месяца,
как  мы  взяли  в  дом  учителя для  Юзека,  мог  бы  и  Ясь  вместе  с  ним
подучиться... но школа - нет, это трудное дело... Жаль мальчика!.."
     По правде говоря, пан Анзельм стыдился признаться даже себе самому, что
ему  не  хотелось бы  расстаться с  парой упряжных -  напоминанием о  лучших
временах.  Долгов у него теперь не было, но для того, чтобы дать образование
Ясю,  пришлось бы несколько лет ограничивать себя в  расходах.  Нынешний год
был исключительно удачным,  пан Анзельм даже позволил себе купить жнейку, но
разве всегда так будет?..
     С  другой стороны,  пан  Анзельм знал,  что  Ясь -  ребенок с  богатыми
задатками, и опасался, что в дурных руках мальчик загубит свои способности.
     - Жаль мальчика!  -  взволнованно шептал он.  -  Но ведь и  передо мной
обязанности, и нелегкие...
     - Одолеешь их! - прозвучал чей-то голос.
     - Надеюсь!  -  ответил шляхтич.  -  Но  ведь  надо  облегчить положение
собственной семьи.  Воспитание мальчика обойдется в  несколько тысяч рублей,
так лучше ведь отложить деньги для своих.
     - А что ты сделаешь для страны? - шепнул голос.
     Оторопевший  шляхтич  остановился  посреди  комнаты  и,   словно  желая
отогнать преследующие его мысли,  осмотрелся вокруг.  Тут взгляд его упал на
три  старинные портрета.  На  одном из  них был изображен какой-то  рыцарь в
броне, на другом - старец, на третьем - почтенная матрона.
     И вот произошла неслыханная вещь. Портреты ожили и заговорили.
     - Я  выигрывал битвы,  а в последней из них сложил голову...  -  сказал
рыцарь.
     - Я основала больницу и школу, в которой училось несколько поколений...
- молвила матрона.
     - Я построил город и несколько деревень... - отозвался старец.
     - А вы что сделали?.. - спросил голос. - Твой отец, гоняясь за графским
титулом,  промотал в  немецких трактирах почти все  состояние,  а  ты  -  ты
растерял и последнее!..
     Капли пота выступили на лбу пана Анзельма. Он отвернулся от портретов и
хотел сесть за  письменный стол в  старое железное кресло,  обтянутое кожей.
Вдруг он отступил -  теперь,  первый раз в жизни,  ему пришло на ум,  что он
недостоин сидеть  в  кресле,  которое когда-то  занимали знаменитые граждане
страны и благочестивые матроны.
     Тем временем портреты снова заговорили.
     - Мой дом был пристанищем для инвалидов... - прошептал воин.
     - За моим столом кормились сироты... - сказала матрона.
     - В  плохие времена я спас несколько тысяч человек от голодной смерти и
сохранил для страны немало ремесленников, - промолвил старец.
     - Твой отец воспитал на пользу обществу нескольких жокеев и псарей... а
ты - кучера и повара, который обокрал тебя, - добавил голос.
     - Жокеев  и  псарей...  кучера и  повара!..  -  с  горечью повторил пан
Анзельм.  -  Какой  жалкий  итог!..  Стоило  для  этого  проматывать имение,
гордиться родом героев и  государственных деятелей,  носить старинное имя  и
звание члена передового сословия?..  Однако же  я  был  не  хуже  других,  -
прошептал  шляхтич,  словно  оправдываясь  перед  предками,  которые  сейчас
смотрели на него мертвыми глазами.
     В самом деле! Другие даже порядочных псарей не смогли воспитать!..
     Мысли его снова обратились к сироте.
     - Хорошо,  -  сказал он.  -  Ну, продам я упряжных коней, ограничу свои
потребности до крайности, смешаюсь с низшим сословием, но кто поручится, что
весь мой  труд не  пропадет даром,  что мальчик не  умрет или не  собьется с
пути?
     - Выполняй то,  что тебе предназначено,  а  об остальном не думай!..  -
произнес голос.
     И  шляхтич перестал колебаться.  Он твердо решился увеличить свою семью
еще  на  одного человека,  зная,  что именно с  ним будут связаны наибольшие
расходы. Сделал он это без фальшивого энтузиазма, в полном присутствии духа,
чувствуя,  что оплачивает долг,  который оставался за ним с более счастливых
времен.
     Если не  будет ему с  Ясем удачи,  -  его ждут разочарование,  насмешки
людей и,  кто знает,  быть может,  даже упреки со стороны собственных детей.
Ну, а если будет?..
     Был это большой риск,  но не он первый рисковал.  Его прадед немало раз
ставил на карту свою жизнь,  и  хотя в конце концов проиграл,  зато сохранил
свое доброе имя.  Да  и  его  отец,  -  что ж,  он  тоже поставил однажды на
карту... две деревни!
     Пробило  три  часа,  когда  пан  Анзельм  со  спокойной совестью сел  в
железное  кресло,  которое  некогда  занимали  воины,  знаменитые граждане и
благочестивые матроны, и принялся писать письмо. Он чувствовал, что ни в чем
не  уступает своим  предкам,  хотя  приносит в  жертву только последнюю пару
упряжных!
     Около четырех часов утра вошел Млынкевич.
     - Отошлите это письмо и коней пану Адаму, - распорядился шляхтич.
     - Воля ваша!  - заметил управляющий. А потом спросил: - Значит, желаете
ехать в Варшаву?
     - Послезавтра! - ответил пан Анзельм.
     Управляющий покачал головой и вышел.
     Когда  шляхтич  снова  остался один,  он  смело  посмотрел на  портреты
предков.  Теперь и  он  тоже пожертвовал на общее благо часть своих скромных
достатков,  и  он  тоже  приведет в  свой  дом  сироту,  чтобы воспитать для
общества достойного гражданина.


        "XI"

                                 Покинутый

     Убежав от мастера,  Ясь опомнился только на Театральной площади. Свежий
воздух отрезвил его,  усталость вынудила замедлить шаг. Он поглядел вокруг и
увидел людей - задумавшихся, мирно беседующих, улыбающихся, - которые шли по
своим делам,  не выражая намерения схватить его и  заковать в  кандалы.  Ему
стало как-то легче и спокойней.  Он чувствовал,  что здесь,  на виду у толпы
таких вежливых, красивых и хорошо одетых людей, мастер не посмел бы его бить
и называть вором.  Да пусть бы и попробовал!..  Ясю вспомнилось, как однажды
живодер преследовал собаку  и  прохожие ее  спасли.  Неужели эти  прохожие с
меньшим сочувствием отнеслись бы к нему?..
     В  Саксонском саду  он  совсем  осмелел.  Ну,  кто  вздумает его  здесь
ловить?..  Разве  что  этот  седой  и  румяный господин с  такими  честными,
голубыми глазами?.. Или та дама в бархатной накидке, чье прелестное лицо так
и дышит добротой?.. Или, может быть, эти маленькие мальчики, которые смотрят
на него так, словно приглашают поиграть вместе?.. Непохоже, чтобы кто-нибудь
захотел его обидеть здесь -  под ясным небом, среди покрытых инеем деревьев,
вечно погруженных в  раздумье памятников,  и  людей,  по крайней мере с виду
счастливых!..
     Прогулявшись несколько раз по саду, Ясь вышел затем за железные ворота.
Настроение у  него  изменилось.  По  мере того как  он  удалялся от  богатых
кварталов города,  он все больше встречал людей в  скромной,  даже нищенской
одежде.  Лица у  них  были бледные и  печальные,  взгляд угрюмый.  Яся  стал
одолевать голод и одновременно новый приступ какого-то страха. Ему чудилось,
что  каждый  прохожий смотрит на  него  подозрительно и  сердито,  а  многие
оглядываются и указывают на него пальцем.  Его опасения,  в действительности
неосновательные, сменил