другая старуха, и
Маргарита, увлекая ее к себе, предлагала замену - чисто
механическую, зато немедленно, пока судьба не учуяла брешь.
Но Катерина Ивановна не хотела у них ночевать, сегодня она
особенно боялась слюнявого бормотания Комарихи, все норовившей
предостеречь ее от каких-то таинственных бед и будто гадавшей по
трещинам на стенах своей помраченной комнаты. Трещины имели
такой значительный вид, словно начинались где-то очень далеко и
возникали непосредственно от ударов различных событий, а после
двигались по земле, по зданиям и камням, дорастая до логова
ведьмы, проникая туда со всех сторон, будто тонкие корни.
Сходство с корнями заставляло думать, что Комариха вдобавок
влияет на события, питая их гнилыми соками своего жилья, где на
спинке кровати горой громоздятся перепревшие тряпки, а в углу
мутнеют трехлитровые банки с чудовищными огурцами, похожими на
заспиртованных гадов и рыб. Что-то нашептывало Катерине
Ивановне, что от Комарихи следует держаться подальше, иначе
подмена д е й с т в и т е л ь н о произойдет, и тогда ее
сознание наполнится согбенными движениями старухи, этого
бесформенного сращения полумертвых таскаемых ног и страшно
живых, до кости щупающих рук, - и собственная жизнь Катерины
Ивановны не начнется никогда.
***
Все-таки Маргарита повела Катерину Ивановну с собой, крепко
держа ее за локоть, отчего Катерина Ивановна не могла удобно
ступать и все время спотыкалась, меняя ногу. На улице
похолодало. Дождь, невидимый и почти неощутимый, будто из
темноты то здесь, то там выдергивали нитку, прочертил на щеке
Катерины Ивановны холодную дорожку, мелко зарябил на скудном
электрическом свету. Идти было недалеко - сырым глубоким
переулком, через один перекресток, обмелевший ночью до
асфальтового дна, мимо подъезда Катерины Ивановны и под арку.
Две сутулые женщины, большая и поменьше, шагали тесно, иногда
разделяясь перед моргающей лужей, иногда исчезая из виду между
редкими, не достающими друг до друга фонарями. Ничто - ни
дерево, ни скамья - не было освещено сразу с двух сторон, ничто
не соединяло собой фосфорические островки с узорной сеткой
молодых, ядовито-прозрачных листьев, - они, эти кустистые
области, словно и не были частью и протяжением улицы, поэтому
каждое появление женщин из темноты казалось случайным и
последним. Маргарита все время тихо говорила, что сейчас они
попьют на кухне чаю, что Катерина Ивановна поживет у них в семье
как своя, - и когда надо было перепрыгнуть слякотное место, ее
резковатый голосок тоже прыгал.
А Катерине Ивановне казалось, что она идет к себе домой. Сначала
она думала, что это из-за ее обычной слабости: на улице видная
впереди вывеска магазина или просто деятельная дверь, впускавшая
и выпускавшая множество народу, легко создавали у нее иллюзию,
что она идет именно туда, и часто ей казалось, что все,
обещанное притянувшими ее рекламными щитами или грубыми красными
лозунгами, помещается именно в зданиях, на которых они висят и к
которым ее несет. Но чем ближе был ее подъезд, тем Катерине
Ивановне делалось яснее, что в ее жизни ничего не изменилось,
просто она неизвестно почему оставила мать без присмотра на
целый день.
Она заспешила - мимо жестяного гриба над сырым песком, мимо
искривленных качелей, будто силящихся подтянуться на мокрой
перекладине. Подъезд был распахнут и тих, на левой створе дверей
поверх мозоли из бумаги и клея белело свежее объявление.
Катерина Ивановна вдруг поняла, что Маргариту никоим образом не
следует пускать наверх, и загородила ей дорогу, бормоча какие-то
оправдания. Маргарита морщилась, щурилась, никак не хотела
уходить. Ее стеклянные буски и вязаная накидка с кисточками
казались Катерине Ивановне какими-то старушачьими, таящими
угрозу. Наконец Маргарита смирилась, зашарила по карманам,
собираясь что-то дать Катерине Ивановне, но доставая только
завитые бумажки и черные копейки. Катерина Ивановна уже
взбиралась на крыльцо, невпопад отвечая, что ничего не надо,
пусть Маргарита не беспокоится. Обернувшись через минуту, она
увидела, как мелькают над асфальтом ноги Маргариты, забрызганные
грязью. Казалось, она ужасно торопится, но, может, это выглядело
так из-за набравшей силу, жадно хватающей белую добычу темноты.
Подъезд был пуст голой и гулкой ночной пустотой, надписи на
стенах выглядели как тени чего-то существующего, каких-то
невидимых, стоящих в воздухе решеток. Руки Катерины Ивановны
дрожали, и ей понадобилось минут пятнадцать, чтобы, ставя сумку
то на одно, то на другое приподнятое колено, нашарить беглую
связку. Еще больше времени у нее ушло, чтобы понять: то не дрожь
мешает ключам ладно войти в замочную щель. Теперь, глянув
внимательно, Катерина Ивановна узнала отвалившиеся от щели
инструменты: то была связка от Маргаритиных замков, разболтанных
и капризных, с которыми Катерина Ивановна тоже намучилась: они
словно хватали вставленные ключи зубами, так что насилу
удавалось расшатать и выдернуть. Теперь по инерции тех усилий
Катерина Ивановна еще долго продолжала клевать и царапать свои
замки, пока не сообразила, что именно ей хотела отдать
Маргарита. Несомненно, то была ее собственная связка: Маргарита
взяла ее себе, потому что не ехала со всеми на кладбище, а
оставалась у Катерины Ивановны дома, чтобы по обычаю вымыть за
покойной тусклые полы. Маргаритина гроздь металла, с одним
огромным, как римская цифра, уродом, вероятно, ничего не
открывавшим, валялась на тумбочке со времен, когда Катерина
Ивановна жила у добрых людей, и в тесной спешке сегодняшних
утренних сборов она, похоже, спустила ее в глубину набитой сумки
вместо материнской связки, пребывавшей теперь в неизвестности.
Спохватившись, Катерина Ивановна выскочила на крыльцо. На
асфальтовой дорожке перед домом не было ни души, дождь капал в
лужу, как лекарство в рюмку. До Маргариты было ходу пять минут,
но Катерина Ивановна не могла представить, как их всех теперь
перебудит, как они выйдут к ней зажмуренные, в сквозных от
ветхости ночных рубашках, висящих странно, будто остатки сна.
Первые пленки сна были еще бельем, остальное не успело
соткаться, - тем сильнее Катерина Ивановна боялась их повредить
и нерешительно стояла на крыльце, глядя на соседние дома с
пустым зиянием подъездов, простоватой изнанкой задернутых штор.
Окна, стоило на них посмотреть, гасли одно за другим и
проступали на стенах одинаковыми слепыми квадратами. Катерина
Ивановна еще раз попробовала себя принудить и окончательно
поняла, что у нее не хватит духу потревожить Маргаритину темную,
темнее уличной, домашнюю ночь, видную в их абсолютно черные окна
с фанерным ящиком на голом железном балкончике.
И вдруг она осознала, что может идти на все четыре стороны прямо
с этого места. Просто ногами уйти за пределы нынешней жизни - у
Катерины Ивановны даже заныло в груди, когда она попыталась
вообразить свое освобождение. Вероятно, кварталы, где она гуляла
раньше и ходила по магазинам, дадутся легко: шагая по ним, она
будет делать всего-навсего то же, что делала каждый день. Потом
начнутся чужие улицы, состоящие из стандартных и как бы знакомых
домов, киосков, гаражей, - Катерина Ивановна догадалась, что
будет очень трудно избыть эту дурную область повторений, и
удивилась, что это все же достижимо простыми усилиями пешей
ходьбы. Надо только шагать и шагать, не преодолевая препятствия,
а плавно их огибая, - где-то по земле прочерчен предел, за
которым, по судьбе, ей не суждено побывать никогда. Возможно,
там, за этим пределом, удастся зажить по другим законам, никому
не давая себя в обиду. Еще Катерина Ивановна вдруг поняла, что
со смертью матери их связь не исчезла, и теперь они должны
сделаться как бы симметричны относительно общей прежней жизни;
если мать ушла далеко, то и ей надлежит уйти, набирая нужное
расстояние земными километрами.
Катерина Ивановна прощально подняла глаза на свое окно и
увидела, что в комнате сквозь косые складки тюля, похожие на
серые паутины, вовсю пылает электричество. Ей стало неприятно,
что она не может подняться и выключить люстру - хотя, если бы
она попала в квартиру, то первым делом поспешила бы ее зажечь.
Вероятно, свет горел и сегодня утром, именно из-за него все лица
были такими нездоровыми, маслянистыми, а мебель казалась немного
сдвинутой с привычных мест, развернутой под каким-то теневым
углом. Очень может быть, что люстра вообще не гасла с той
минуты, когда Катерина Ивановна очнулась от липкого сна и
увидала мамино мертвое тельце, по-детски обнявшее подушку,
выставив задок, - выбравшееся на поверхность своей
страдальческой бредовой постели. Сердце у Катерины Ивановны
скакнуло воробьем. Внезапно ей почудилось, что кто-то стоит за
обросшим побегами навроде куста неопрятным тополем: там
подпрыгнула ветка, посыпался мокрый шорох. Обыкновенный страх,
будто глоток горячего чаю, отрезвил и оживил Катерину Ивановну.
Она бросилась назад в освещенный подъезд, сильно шаркая ногами
по ступеням, высоко перехватывая перила онемевшей от ужаса
рукой.
У своей двери на втором этаже она остановилась и долго не могла
унять дыхание: грудь распирало, точно надуваемый воздушный шар.
Наконец Катерина Ивановна разобрала, что за ней никто не гонится
и подъезд по-прежнему пуст. Теперь умолкло даже бормотание
телевизоров, прерываемое криками и пальбой, - вероятно, кончился
фильм, и осталось только журчание батарей да загустевший шум
дождя, а по черному зеркальному окну ползли, срываясь и замирая,
набрякшие капли. В груди у Катерины Ивановны тоже что-то
срывалось и замирало, исчезало, не находя разрешения. Она
выпростала из сумки остатки газеты, постелила на ступеньку и
неловко села, прикрыв горячие глаза. Мамино тело на подушке
напоминало муху, извлеченную из компота и положенную с краешку.
А была такая рослая, плечистая, ее ученики - девятиклассники,
десятиклассники, - не всегда дорастали до ее сердитых бровей.
Терпеть не могла, если Катерина Ивановна где-нибудь
задерживалась, требовала отчета до минуты, и всегда выходило
так, что час или два проваливались куда-то... Какая-то туманная,
разреженная жизнь, никак ее не соберешь, а ночами не спится,
слушаешь тепловозные гудки, которых днем не бывает, и все внутри
дрожит, и кажется, будто это в тебя, как в трубу, дует пустынная
ночь. Вот опять прозвучало - жалобней и чище, чем в квартире.
Катерина Ивановна попыталась привалиться к стене, подремать, но
в мозгу, будто заведенные, закрутились части чужих движений и
разговоров: костлявые руки надламывали упаковку таблеток, листва
бросалась в окно автобуса, кто-то кого-то без конца пропускал в
дверях, резко отступая, отъезжая, как каретка пишущей машинки,
опять и опять начиная строку. ...Сегодня, когда ехали на
кладбище, деревья и кусты, обращенные к дороге, были в ливнях
засохшей грязи, а старая трава на обочине казалась войлочной,
шерстистой. Катерине Ивановне чудилось, будто хлесткая слякоть
отпечаталась на юных листьях внезапной майской жарой и будто все
вокруг было резко остановлено как есть и теперь шевелится уже не
само, а просто кто-то треплет вялую макетку. По контрасту
кладбище выглядело удивительно живым, острые травины на пригреве
были, будто шприцы, переполнены соком. Сквозь наплывающий сон
мать посмотрела на Катерину Ивановну и со вздохом, подоткнув
плечом полурасстегнутую в серой наволочке подушку, отворотилась
к стене. Осердясь на дочь, она всегда брала в руки какую-нибудь
случайную вещь и принималась ее гладить, голубить, будто самое
дорогое на свете. Если бы можно было сейчас стереть бесконечные
ссоры с ней, особенно за последние месяцы... Катерина Ивановна и
мать отчужденно молчали по многу часов, но этих пауз всегда не
хватало, чтобы помягчеть и заговорить по-хорошему, всегда
что-нибудь зловредное подворачивалось на язык. Времени в конце
концов так и не хватило. Катерине Ивановне теперь хотелось,
чтобы не было новой жизни, не было морока, что затемнил ей ум в
последнюю мамину ночь, чтобы все вернулось и пошло по-прежнему.
Ей вдруг представилось с непреложной ясностью, что в минуту,
когда человек умирает, окружающее озаряется ему из неизвестного
угла , обливается как бы крепкой световой глазурью и после уже
не может измениться или исчезнуть, потому что для умершего
больше ничего не происходит. Смерть, будто некий закрепляющий
раствор, мгновенно схватывает все в поле зрения человека и
делает это вечным: умершего уже нельзя убрать оттуда, где он
остался навсегда. Наверное, теперь тряпичная комнатка, где
Катерина Ивановна с матерью прожили столько лет, окаменела,
пропиталась бальзамирующими солями, и с этих пор любое движение
в ней будет уже не жизнью, а изображением жизни посредством
макета, где сверху по очереди переставляются предметы и фигурки
людей.
...Катерина Ивановна крупно вздрогнула в полудреме, затекшая
согнутая нога сорвалась со ступеньки, и от нее по телу побежал
мурашливый озноб. Раскаленная лампочка над головой грубо
освещала шершавую штукатурку, от тишины в ушах надувались
пузыри. Катерина Ивановна неловко поднялась, одернула платье:
тут же нестерпимо запестрела плитка лестничной площадки, словно
кто-то тянул из-под ног побитый шашечный узор. Катерину Ивановну
качнуло, покатило по стене и бросило на дверь, поплывшую куда-то
с незнакомым раздирающим скрежетом.
Медленно раскрылась тусклая щель. Катерина Ивановна схватилась
за ручку, чтобы не дать двери распахнуться совсем, но та
внезапно вильнула, и Катерина Ивановна почти упала в прихожую,
запнувшись о забытый маленький венок. Проволочный венок
хлобыстнулся ничком, отрясая мусор, и сразу все сделалось
неестественным, клейким, дерущим, стоило чего-нибудь коснуться,
кожные нервы, будто всюду был пролит засохший пятнами густой
сироп. С липким треском отдирая ноги от пола, вымытого
Маргаритой, Катерина Ивановна прошла немного вперед. На тумбочке
и на полу стояли банки с водой из-под цветов: в одних вода была
свежая, ясно-округлая, в других почему-то закисла и стала
тяжелая, будто яичный белок, и подле все было усыпано
папиросными лепестками, подернуто как бы первой пленкой
собственной почвы, где труха умершего букета соединялась с пылью
брошенного жилья. Тихо стучали часы, на странно голом циферблате
черная двойная стрела показывала полночь. Рифленое стекло на
комнатной двери золотилось, зыбилось, будто там перепархивало
что-то. Уже совсем не волнуясь, будто все происходит не с ней,
Катерина Ивановна толкнула дверь привычным изворотом тела, как
делала всегда, когда возвращалась с продуктами.
Середина комнаты была истоптана и пуста. На диване, поверх
постели, перепутанной в узлы, лежала согбенная мамина фигурка в
задравшейся сорочке, с распяленным по подушке синеватым ртом.
Опрокинутый ночник, висящий на собственном проводе, освещал на
полу черную лепеху стоптанного тапка, оцарапанные половицы,
выпускал из угла косые подвижные тени, прозрачные, будто крылья
гигантского насекомого. Мать оторвала измятый рот от мокрого
пятна, приподнялась, натянув на шее косую жилу, и, вся двигаясь
на этих жилах, как марионетка на веревочках, медленно села.
Глава 2.
То была семья потомственных учителей, вернее, учительниц, потому
что мужья и отцы очень скоро исчезали куда-то, а женщины рожали
исключительно девочек, и только по одной. Семья жила в провинции
и была провинциальна. Женщины привычно носили уродливые шляпки с
обвислыми капустными полями и резиновые сапоги на литых
каблуках, которые будто специально для них выпускала из года в
год какая-то местная фабричка. Этих женщин словно не касалось,
что город рос, обзаводился столичным хозяйством навроде цирка и
метро, что электричество на улицах делалось все слаще от ночных
сиропов и создавало с наступлением темноты мигающий мокренький
праздник, так что для настоящего праздника городу требовалось
уже промышленное количество киловатт. Многоэтажные здания
строились в улицы и несли на крышах по слову из гигантских
надписей, направлявших потоки транспорта от начала к концу
строки, - при этом читающий взгляд принужден был перелетать в
пустоте, под беззвучно расползавшимися облаками. Город вообще
прирастал скорее пустотой, чем стеклянной и каменной плотью.
Широкие улицы и площади возникали на месте порушенных и поднятых
бульдозерами в дощатые кучи трухлявых трущоб, отскобленное место
застилалось асфальтом и бетонными плитами, предназначенными
словно не для человеческого шага, а для шахматного передвижения
других, гораздо более крупных фигур. Эти свободные пространства
не возмещались объемами новых построек, и выходило так, что
город занимает материал у неба, разрабатывает его, будто некое
открытое месторождение. Может, из-за этого даже ухоженный центр
выглядел отчасти будто горнозаводской пейзаж. Отвалы,
узкоколейки и глухие корпуса окраин словно отражались в небе, и
над гуляющими толпами висели взрытые породы, серые дымы.
Всего этого женское семейство не знало и не желало знать. Их
город, где они существовали сами по себе, не развивался и не
рос, напротив - становился все более захолустным. Сюда не
доходили моды, не попадала дорогая бытовая техника, здесь два
кудрявых мальчика - Пушкин и Володя Ульянов - одинаково сидели
на разных картинках, подперев кулаками толстые щеки, и считались
чем-то вроде родни. Мать Катерины Ивановны, Софья Андреевна,
преподавала литературу и жила в девятнадцатом веке, изредка
выбираясь в начало двадцатого, где смертельно боялась пьяного
Есенина с его кабаками, неестественно горящими рябинами и
гармонями колесом. Случалось, ей попадало в руки что-нибудь из
современного, но там она всегда натыкалась на такое бесстыдство,
что приходилось захлопывать книжку и прятать ее подальше, будто
собственную тайну или преступление. Софья Андреевна просто не
могла оставить на виду этот ужасный предмет, вдруг получивший
гораздо больше прав на ее заботу и на принадлежность ей, чем
собственные заслуженные вещи, скромно стоявшие на местах, тогда
как самозванец буквально криком просился на руки. В маленькой
квартирке, где хозяйкам было трудно отойти друг от друга и на
десять шагов, Софья Андреевна все же умудрялась устраивать
тайники: в белье, под крышкой раздвижного стола, в нагретом
местечке за батареей, где с электрическим шелковым треском
рвались горячие паутины и темнота искрила, щекоча ослепшую руку,
грозя упрятанной вещи фантастическим исчезновением.
Некоторые книги, когда наступала пора от них избавляться,
действительно исчезали куда-то, - Софья Андреевна забывала, где
их искать, - и точно так же в найденных вдруг пропадали сцены,
вызвавшие ее замешательство. Сколько она ни листала и ни
разваливала наугад как будто правильно пронумерованные страницы
- все было напрасно, все зря. Софье Андреевне мерещилось, что
несколько абзацев просто выпали из книги, как могло бы выпасть
засушенное растение или личное письмо, и затерялись где-то в
квартире, что было еще опаснее, чем присутствие целого предмета,
все-таки имевшего корки, чтобы прикрыть напечатанное безобразие.
Порою она, засовывая в тайник очередного подкидыша, обнаруживала
там старого квартиранта: одутловатого, сырого, прибавившего в
весе или, напротив, высохшего в фанеру и раскрывавшегося с
треском, теряя желтые листы.
Такие находки случались, может быть, слишком часто, и Софья
Андреевна суеверно считала это наваждением. Она не знала, что
многое уже припрятывает дочь, страдающая наследственной формой
стыдливости и тайно влюбленная в несколько глянцевых открыток с
римскими героями, чьи руки восхищали ее косами плетеных мышц, а
профили в шлемах с пернатыми гребнями были, как у самых древних,
детских богов, получеловечьи-полуптичьи. Софья же Андреевна все
имущество в доме считала своим. Однажды, разбирая пластинки, она
наткнулась на умятый в щель газетный сверток с трусиками и долго
сидела, держа его на тесно сдвинутых коленях. Эти вялые трусики
с растянутыми резинками, серые от застиранной крови, она
когда-то прятала в кладовке старого дома среди ситцевых мешков с
горбатыми сухарями - помнится, сверток был всегда пересып