и был весь бедный
внешний мир, совершенно теперь недоступный. Ей представлялось,
что стекло, тихонько зудевшее в раме от каких-то дальних
содроганий транспорта, ужасно ломкое, и она уже не смела по нему
стучать, а только царапала ногтями лед: его прозрачные кромки
мялись, ездили по стеклу, но никак не сходили, липли. Внезапно
двор, весь заблестевший от удара солнца, весь пронизанный мокрой
дрожью, показался ей в своей недоступности настолько странным,
будто она не бывала там никогда. Сразу же в голове у Софьи
Андреевны лопнул гудящий шар, и она повалилась на пол плечом,
неловко подмяв под себя согнувшиеся руки.
***
Ближе к вечеру снег понесло пеленой, и теперь он был густой и
теплый, будто из воздуха варили творог. После школы девочка
долго бродила по опухающим улицам, съела в булочной резиновый
пирожок и вывалившийся из него мясной комочек, похожий на
куриное сердце. Постояла в соседнем дворе, наблюдая, как
хулиганы наминают большими варежками мокрые снежки и вертятся,
сами подбитые со всех сторон, а на кирпичную глухую стену лихо
лепится снежная мякоть, пугая кошку, осторожно утекающую в
подвал. Девочке не хотелось домой, к бормочущей, ничего не
понимающей матери, не хотелось и к матери прежней, с толстыми
руками, которые чавкают в фарше, поблескивая жирным золотым
кольцом. Сейчас девочка была согласна только на какую-то
немыслимую близость: чтобы дома хулиганы выбили окно, и они бы с
матерью целую ночь сидели обнявшись, навалив на себя одеяла, и
дышали бы в одно отверстие, извергая густые клубы, будто целый
вулкан.
Далеко от дома девочка тоже боялась отходить, вернее, почему-то
не могла: чужие улицы, не глядя на нее, устремлялись вдаль, и
даже самые ближние здания, шероховатые и грубые, уже
принадлежали этой сеющейся дали, где серыми тенями ворочались
троллейбусы, на мгновение зажигая в воздухе ослепительный снег.
Самым дальним местом, куда она забрела, был мост через железную
дорогу, убеленный и волшебно полегчавший, будто снег оттягивал
его угловатую тяжесть и покоил его на весу. Глубоко под ногами,
дружно набирая света на повороте, блестели стальные рельсы, по
которым взгляд скользил к горизонту куда скорее, чем по
обыкновенному пространству, - а там, за семафорами, моргали в
темноте заманчивые огоньки. Пять огоньков кружком, потом косая
цепочка и один повыше, дрожащий, со слезой, - непонятно, на чем
они держались, была ли это станция, или фабрика, или
какая-нибудь башня: странно было ничего не видеть там, где
непременно что-то есть, чувствовать вокруг огней неизвестное
сооружение, пропитанное ночью.
Внезапно девочка поняла, что перед ней простая протяженность
земли, где можно раствориться, уйти навсегда в любую открытую
сторону. Но гладкий и стремительный рельсовый путь лежал в
глубоком желобе с крутыми откосами, где осторожная и словно бы
висячая тропинка, до половины спустившись к полотну, опять
карабкалась наверх и пропадала в зарослях измокшего бурьяна, - а
кругом точно такими же никуда не ведущими ступенями поднимались
и спускались темные дома, до того неподвижные, что перед ними
можно было только стоять замерев, сохраняя за счет оцепенения
хоть какой-то контакт с этой бессмысленной великанской
лестницей. Зачарованно стоя на мосту, девочка думала, что ей не
одолеть сопротивления пространства и даже не прошагать
достаточно, чтобы простудиться или хотя бы действительно устать.
Она ощутила себя заключенной в какие-то невидимые границы, где
еще долго все будет продолжаться как сегодня, - неспособной
просто ногами перейти в другую жизнь.
Когда же девочка, валандаясь на каждой ступеньке подъезда,
все-таки добралась домой, в квартире оказалось множество врачей,
которым она забыла позвонить. Один, с усами как тонкие рыбьи
кости, что-то быстро писал на бумажках, левой рукой потряхивая
полупустую пачку сигарет. Кто-то мимо кого-то протискивался,
наддавая косо обтянутым бедром, кто-то в ванной сдирал с веревки
чистое полотенце, подхватывая повалившиеся на него углами
пересохшие трусы. Тут же обнаружилась и Колькина мамаша, с
охапкой чужих пальто и полушубков до самых зареванных глаз. Она
то порывалась ухнуть одежду на койку, где все еще белела
неубранная девочкина постель, то крепко обнимала ношу,
прикладываясь щекою к вытертому до серой ватки песцовому
воротнику. Девочку глубоко оскорбило, что в квартиру набился
народ, между тем как ее раскрытая кровать, выстуженная норка с
пропотевшей ночнушкой и неотстиранным пятном на простыне,
оказалась у всех на виду, и кто-то кинул на нее полиэтиленовый
мешок с тетрадками и бланками, даже не позаботившись натянуть
поверх интимности измятое одеяло.
Мать лежала высоко на двух подушках и слабым, но отчетливым
голосом отвечала на вопросы круглоплечей врачихи, обиравшей с
нее какие-то проводки и сильно шаркавшей под стулом уличными
сапогами. Поначалу девочку не заметили - она пробралась
тихонько, дверь квартиры была приоткрыта, - и вдруг увидели все
разом, больно потянули за руки, усадили, что-то схватив с
сиденья, на оказавшийся в комнате кухонный табурет. Тут же,
сбрякав пузырьками, к ней подъехала утренняя коробка, но все в
ней было не так, как утром. Девочку теребили, словно для чего-то
охорашивая, гладили по голове. Все они хотели знать, которую
таблетку девочка давала маме, но дно коробки было уже чистое, и
целые упаковки лежали на голом месте. Круглоплечая врачиха, стоя
перед девочкой, долго ее стыдила, потом отстала. Мать молча
глядела поверх голов отвернувшихся от нее врачей: на рыхлой ее
руке повыше локтя темнела неизвестно откуда взявшаяся ссадина,
явно не имевшая отношения к болезни и похожая на мазок
растрепанной кистью, потерявшей при этом несколько жестких
волосков. Девочка подумала, что все-таки мать заболела н а р о ч
н о - сделала то, чего не вышло у нее, - и вдобавок стукнулась,
чтобы дочери стало совестно. Девочке было нисколько не стыдно и
не жалко мать, просто страшновато не чувствовать того, что
полагается. Неожиданно Софья Андреевна улыбнулась, и ее отекшее
лицо с кривой улыбкой, словно кто-то на нем поскользнулся
подошвой, странно выделилось на подушке, будто специально
положенное на белое, чтобы лучше его рассмотреть. Это она
припомнила, как оскаленная дочь пихнула ей стакан: Софья
Андреевна всегда подспудно знала, что, претерпевая обиды, она
накапливает благо, потому что рано или поздно дочь и все
остальные будут обязаны воздать ей сторицей, потому что чужие
грехи перед ней только повышают ее права. Если бы она могла
представить, что на самом деле ничего не возместится, все
пропадет, она бы, несмотря на болезнь, сверзлась, страшная, из
распахнутой жаркой постели, схватила бы первое попавшееся под
руку и отходила бы девчонку за ее таблетку. Из-за этой таблетки
она натерпелась позора от бригады "Скорой помощи", прилетевшей
как на пожар по вызову взбудораженной Колькиной матери,
неизвестно как проникшей в квартиру и нашедшей ее, будто
пьяницу, на немытом полу. Однако Софья Андреевна лежала тихо,
благостно, следила скользящим взглядом за передвижениями врачей,
собиравших свои инструменты и бумаги, то и дело присаживаясь,
чтобы пропустить друг друга, хмуро скапливаясь перед
родственницей пациентки, которая вдруг принялась сладострастно
рыдать, уткнувшись в их пальто.
Когда врачи наконец уехали, оставив в прихожей натаявшие лужи и
сырые запахи весны, какие бывают в каждом доме среди самых
свирепых морозов после ухода компании гостей и каких никогда не
бывало в квартире матери и дочери, - наступила их первая
бессонная ночь. Сперва они обе, не сказавшие друг другу ни
словечка с самого утра, маялись в перегретых постелях, ища
прохлады под сидячими, не желающими улечься подушками. Софья
Андреевна сквозь жужжание в ушах слышала, как девчонка
вскидывается и с маху падает на другой бок: глухо гудели
кроватные пружины. Потом больная захрапела - провалилась в
какую-то глубокую щель, куда попала рукой, - а девочка,
думавшая, что без грозного присутствия матери сразу заснет,
вовсе не смогла этого сделать в одиночестве и до самого рассвета
поднималась и спускалась по огромным призрачным ступеням, - а
внизу, на самом дне ее мучительно растянутого шага, текли
огоньки.
***
С тех пор бессонные ночи сделались часты. Рассвет, как кислое
молоко, жиденько белелся над двумя изголовьями: казалось, он не
сможет разгореться, если мать и дочь не дадут ему хотя бы
полчаса для его таинственной работы, совершаемой без свидетелей,
- но они не могли отпустить одна другую, и кругом проступали из
темноты остатки вчерашнего дня, подобно тому, как весной из-под
снега проступает последний день прошлогодней осени, слежавшийся
и почернелый, с парой волосатых варежек, сопревших на
солнцепеке, давно утративших свою голубизну. С тех пор Катерина
Ивановна никогда не болела и была как заговоренная. Даже в
колхозе, куда ее посылали от предприятия и где городские жили в
громадном бараке с одной полураскрошенной печкой (ее негустое
тепло отдавало горелой бумагой и не доходило даже до ближних
нар, тогда как запах пронизывал все углы, и по ночам эта
развалина под голой горящей лампочкой, заслоненная от взгляда
чьим-нибудь громадным на веревке носком, казалась ненастоящей,
будто на сцене), - даже там Катерина Ивановна ни разу не
кашлянула и возвращалась с теплыми ногами, румяная как яблочко.
С врачами она по-настоящему столкнулась только тогда, когда у
матери начались обследования. Каждый раз, отправляясь узнать
какой-нибудь результат или сопровождая мать на прием, Катерина
Ивановна ужасно волновалась, будто шла на экзамен. Под тяжелым
взглядом Софьи Андреевны она неумело красилась, приводила в
порядок, размывая в раковине земляные комья с соломой и камнями,
свои резиновые сапоги, подшивала чистый воротничок. Катерина
Ивановна хотела понравиться врачу, задобрить его и в кабинете
заискивающе поддакивала, пряча сапоги, снова мутные и мокрые от
помывочной глинистой лужи около больничного крыльца, пыталась
рассказывать что-то смешное в надежде, что врач как-нибудь
примет ее за с в о ю и по знакомству, по б л а т у выдаст более
или менее благоприятный из имеющихся в его распоряжении
диагнозов. Однако ее старания пропадали зря: врачи, будто
помнили про ту злосчастную таблетку, разговаривали с ней сквозь
зубы и давали указания отрывистыми голосами. Катерине Ивановне
приходилось переспрашивать и выслушивать раздраженные окрики, из
которых она опять-таки мало что понимала полезного, и в конце
концов ею овладела такая робость перед белыми халатами,
выносившими только звуки собственных голосов и никаких других,
что она ожидала от врачей единственно смерти.