олкнул он локтем храпевшего рядом седобородого.
   Тот протер светло-карие глаза:
   - Чашка.
   - Сам знаю, что это есть чашка. Откуда?
   - Да с острова.
   - С какого острова?
   - Да где мы воду брали.
   - У кого ты ее украл?
   - Да господь с вами, господин начальник! Чего пристали?  Чашку-то  старик
один нашему шкиперу подарил. Евон-ная она, чашка-то.
   Схватив чашку, Гольденберг побежал на омываемый солеными брызгами мостик.
Крутя ее перед собой, он подскочил к стоявшему у штурвала Рубцову;
   - Что это такое есть?
   - Чашка.
   - Я не то спрашиваю. Я спрашиваю, знаешь ли ты, что это за чашка?
   - Ее подарил...
   - К черту подарил! Это знаменитая слоновая кость.
   - Мы называем ее рыбьим зубом.
   - К черту дурацкие названия! Много этого рыбкина зуба на острове?
   - Поди, полным-полно, коли чашки из него делают.
   - Гром и молния! Куда мы едем?
   - Возвращаемся обратно, в Архангельск.
   - Как-в Архангельск?
   - Его сиятельство приказали, поскольку льды дорогу преграждают.
   - Ах, вот что... От острова далеко?
   - Почитай, верст свыше сотни махнули.  На  шум,  поднятый  Гольденбергом,
появился мичман. Собрались и остальные мореходы.
   - Вот и вы, князь, кстати.Слушайте мою команду;  вернуться  на  остров  и
загрузить трюм слоновой костью. Именем его сиятельства герцога Курляндского.
   Матросы заволновались.
   - Ишь ты! Разбоем ее, что ли, достать? За борт тебя,  собачьего  сына!  -
раздались голоса.
   - Кто сказал за борт? Перепорю всех! Слово  и  дело!  -  визжал,  брызгая
слюной, Гольденберг.
   Пальцы мичмана, сжимавшие подзорную трубу, побелели,  а  в  серых  глазах
сверкнули искры.
   - Стоп! Отставить за борт!  А  вы,  господин  хороший,-  обернулся  он  к
Гольденбергу,-всех не арестуете.  Словом  и  делом  на  море  не  бросаются.
Приказание ваше исполнено  быть  не  может:  самоедь  подданными  Российской
империи числятся, и никто на них руку без особого государственного решкрипта
не поднимет.
   Рубцов закивал головою:
   - Правду говорит. Мы сами потом в ответе будем.
   - Хорошо. Но на остров вернуться приказываю второй раз.
   - Ин быть по-вашему, - решил Белозерский. - Готовь, Ефимыч, к повороту!
   Рубцов удивленно посмотрел на князя. Тот незаметно подал  знак  подзорной
трубой.
   Недоумевающая команда по приказу шкипера полезла на ванты.  Корабль  лихо
развернулся и пошел к востоку.
   - Когда бросим якорь, -  прохрипел  Гольденберг  срывающимся  от  радости
голосом,-доложить мне. В каюте загремел засов.
   - В чем дело, ваше сиятельство?-удивился шкипер.
   - Так надобно. Ты, Ефимыч, хочешь с подручными Андрея  Ивановича  Ушакова
познакомиться? Вижу, хочешь  из  Архангельска  в  Санкт-Петербург  кандалами
прогреметь,  а  там  с  начальником  Тайной  канцелярии,   вися   на   дыбе,
побеседовать? Приказ исполнять надо.
   - А остров?
   - Леший его знает, на каком он градусе и на  какой  параллели  затерялся.
Карта-то рукописная, соврать может. Читал я в одной  книге  об  острове,  на
коем французские монахи от норманнов спасались. Сколько те святых  отцов  ни
искали, найти не могли.  Остров  уплывал  от  разбойников  подобно  кораблю.
Может, самоедь на таком же плавающем острове обретается.  Наш  начальник  не
горазд координаты определять, а потому придется мне оным делом заняться.
   В ответ Рубцов насмешливо скосил глаза на запертую каюту.
   Наполненные попутным ветром паруса не беспокоили команду, и  люди  хорошо
отдохнули. Только  мичман  почти  не  выходил  из  каюты,  занятый  сложными
вычислениями.
   На третьи сутки, в полночь, корабль подошел к плывущему с севера ледяному
полю.
   - Буди немца, Ефимыч! -приказал князь. Гольденберг выскочил на палубу.
   - Остров?
   - Никак нет, господин начальник,-отрапортовал Бело-зерский. -  Подошли  к
ледяной полосе. Прикажете пробиваться дальше или возвращаться?
   - А где же остров?
   - Не нашли.
   - Не может быть!
   - Счислял будто правильно, для верности возвращался назад, отклоняясь  от
курса, а острова не обнаружил.
   - Что за черт! Тут дело неладное. Придется мне самому проверить.  Где  мы
сейчас?
   - Милях в двухстах восточное острова.
   - Командуйте поворот. Мы проверим  каждую,  как  говорится,  ложку  воды.
Должны найти остров. Я не буду спать месяц и не сойду  с  мостика,  пока  не
появится остров.
   Обратно пришлось идти против ветра. Корабль, меняя галсы,  принужден  был
отклоняться далеко к северу и к югу, снова возвращаться  почти  к  исходному
положению и, таким образом, имел возможность проверить пространство до ложки
воды. На марсе и по бортам стояли наблюдатели. Гольденберг  не  спускался  с
мостика.
   При каждом бое склянок мичман  определял  место  и,  волнуясь,  исписывал
мелкими цифрами аршинную грифельную доску.
   Через  неделю,  увидев  Рубцова,  склоненного  над  якорным  клюзом,   он
прошептал растерянно:
   - А острова-то в самом деле нет. Гольденберг выходил из себя:
   - Гром и молния! Такие чудеса могут быть  только  в  России!  Я  понимаю,
когда бегают крестьяне от помещиков... Но когда бежит  целый  остров  -  это
возмутительно.
   Выругавшись по-русски, он устало махнул рукой:
   - Все потеряно. Остается возвращаться домой. Белозерский прошел в каюту к
немцу. Вышел он оттуда,  обмахивая  разгоряченное  лицо  какой-то  сложенной
вдвое бумагой.
   По прибытии в Архангельск Рубцов был вызван  к  губернатору.  В  приемной
никого не было, и шкиперу открыл дверь  кабинета  плотный  лакей  с  толстым
носом и густыми бровями. Сидя в глубоком кресле,  начальник  губернии  потер
гладко выбритый подбородок и сказал скрипучим голосом:
   -  Вот  что,  Дмитрий  Ефимов...  ты,  кажется,  житель  Ста-росельска...
Рекомендую тебе во избежание неприятностей пожить некоторое время у  себя...
на родине...
   - Ваше превосходительство, разрешите узнать, в чем дело?
   - Да ты, Дмитрий Ефимов,  ни  в  чем  не  сомневайся.  Тебе...  м-м...  и
господин Гольденберг, и мичман князь Белозерский отменную аттестацию дали.
   В это время сменные ямщицкие лошади уносили в  Петербург  Белозерского  и
Гольденберга.
   В Санкт-Петербурге один из членов Адмиралтейств-коллегий, двоюродный дядя
мичмана, отвел его в библиотеку и тщательно запер дверь.
   - Что там у вас произошло, Глебушка? Белозерский  рассказал  о  неудачной
экспедиции.
   - Какие дела творятся на Руси,  не  приведи  господи!  Ну,  что  немец-то
опростоволосился - туда ему и дорога, а остальные-то при чем? Конюх-то этот,
Курляндским герцогом называемый, дюже осерчал...  Следствие  хотел  затеять.
Спасибо, губернатор, приятель мой, Рубцова вашего  с  глаз  упрятал.  Теперь
тебе придется в Старосельск прогуляться. Со временем все образуется.
   Князь удивленно посмотрел на дядины морщинистые желтые щеки.
   - Чем провинился шкипер Рубцов? Дядя скосил черные выпуклые глаза на ярко
начищенную решетку камина и, как бы нехотя, произнес:
   - Сам знаешь, в какой чести немцы у герцога. Невзлюбил  ваш-то  господина
шкипера и перед отъездом донос на него написал...  чтобы  по  возвращении...
ну, сам понимаешь... А потом, как ты рассказываешь, передумал, что  ли...  И
твоя аттестация помогла. Но уехать Рубцову следовало подальше.
   - А со мной что, дядя?
   - Ты за компанию с этим Гольденбергом попал. Хорошо, что в  помощниках  у
него числился. Тебе приказано уходить в отставку.  Сделай  милость,  уезжай,
пока в верхах не передумали. Время смутное.
   - А немец?
   - Я тебе и говорю, что немец-то опростоволосился. Проболтался  герцогу  о
рыбьем зубе. Тот и рассвирепел. Экое богатство из-под носа уплыло!  Немец-то
у него по приобретательству подручным был. Со злости послал он  Гольденберга
обратно в Ригу, мясом торговать. Ногами топал и кричал так, что  в  приемной
слышали: "Тебе не  экспедицией  командовать,  а  говядину  отвешивать!"  Вот
дела-то какие...
   Получив отставку, князь удалился в свое Старосельское поместье.
   Но часто старосельские кумушки удивлялись его золоченой карете,  стоявшей
у серого бревенчатого дома с тяжелой одностворчатой дверью, обитой железными
полосами.
   Князь проводил время в  гостиной,  пропахшей  старым  деревом,  воском  и
гарным маслом. Рубиновая лампада перед божницей отражалась в  двух  трюмо  и
освещала стариков, сидевших в обитых  коричневым  репсом  креслах  орехового
дерева.
   Хозяин дома, голубоглазый старик с окладистой седой бородой,  каждый  раз
обращался к гостю, наливая душистое вино в глубокие резные  чашки  из  кости
мамонта:
   - Сколько раз мы ни встречаемся, ваше сиятельство, а вы мне об одном  так
поведать и не изволите: чего ради наш  старый  приятель,  немчура,  внезапно
гнев на милость переложил и мне добрую аттестацию отписал? По  тем  временам
кандалы да плети в награду за службу обильно раздавались. Думал я,  что  сия
награда и меня не минует. А тут истинным чудом все обернулось. Не вы ли чуду
тому сопричастны? Сам видел, как вы аттестацию немца исхлопотали.
   Гость, бритый старик, сдвигал тонкие брови и хитро улыбался.
   - Неладные времена были, Ефимыч.  По  тем  временам,  кабы  не  дядя  мой
уворотливый, обоим нам горький кус на обед бы достался. Не помогай  мы  друг
другу, живьем бы нас немцы слопали. Видишь,  чудо  тут  невеликое,  а  проще
сказать-никакого нет. Вот я другого  в  толк  не  возьму:  куда  Остров  наш
запропастился? Скажу по чести, Ефимыч, вначале хотел я схитрить  и  провести
корабль  мимо  острова,  потом  рассудил:  если  бы  его  милость   господин
Гольденберг заупрямился, мы бы высадили его там, коль ему  резная  кость  по
нраву пришлась. Самоедь бы с ним как-нибудь управилась. А вот  на  тебе,  не
нашли его. Видно, взаправду он плавающий.
   - Эх, ваше сиятельство! Стоит ли сетовать на это? Вначале вы схитрили,  а
потом я схитрил, вот он, остров-то, и уплыл. По моему разумению, остров  для
русских рук  приспособлен,  а  в  руки  жадного  немца  даваться  не  хотел.
Поверьте, будем мы его держать, как сии чаши держим.
 
   Рассказ о капитане Ван Страатене, прозванным Летучим Голландцем
 
   Ты ли, Голландец Летучий,
   Вновь распустил паруса?
   Э. Багрицкий
 
   Ветер рвал паруса невидимого корабля.
   Далекая музыка гобоя отмечала путь
   Летучего Голландца в неведомых водах.
   П. Мак-Орлан
 
   В начале нашего века мой дядя,  Иван  Иванович  Веретенников,  работал  в
одном парижском издательстве. Владельцы  этого  издательства  интересовались
бретонскими легендами, материалами по  истории  Арморикского  королевства  и
средневековыми хрониками, посвященными герцогству Бретани.
   По делам  фирмы  дядя  частенько  бывал  в  местах,  почти  не  известных
географам, и привык к маленьким тихим приморским городам с кривыми  улочками
и домами, глядящими в прошлое. В летние дни он с наслаждением  вдыхал  запах
гаваней, крепкий запах разогретой солнцем корабельной смолы, канатов, рыбы и
соленой морской воды. Осенними вечерами  он  слушал  равномерный  шум  волн,
разбивавшихся  о  прибрежные  камни.  Весенними  утрами   любовался   белыми
простенькими цветами плюща, висевшего живым ковром  на  стенах  островерхих,
крытых черепицей домов. Он торопился к похожему на старый гриб букинисту  за
обещанной  редкой  книгой  или  старинной  рукописью  с  затейливыми,   ярко
раскрашенными миниатюрами. В зимние ночи он возвращался домой  из  пропахших
матросским табаком харчевен под впечатлением вновь  услышанных  рассказов  и
преданий,  мельком  бросая  взгляды  на  закутанные  влажным  туманом  камни
знакомых улиц. Когда приятели подшучивали над  его  работой,  он  добродушно
улыбался:
   "Чтобы вырастить цветы, надо ухаживать за  ростками  и  выбирать  из  них
необходимые  нам,  В  этих  трогательных  старых  и  спокойных   городишках,
пустынную тишь которых нарушают лишь рокот моря, туманные сигналы  и  редкий
звон церковных колоколов, ищите  живую  историю.  Там  рождались  не  только
сказки и суеверия, а задумчиво-гордые люди с простыми, но горячими сердцами.
Их трудом возведены и эти городишки, и  многовековая  своеобразная  культура
кельтов. История-то ведь не сегодня начинается..
   Однажды судьба забросила  его  в  маленький  портовый  го-родок,  имеющий
теперь значение только для рыболовов. Своим жилищем он выбрал  затерянный  в
зелени  дом,  построенный  пять  столетий  назад.  Это  был  дом  с  окнами,
пропускавшими свет сквозь густую листву заросшего сада, с толстой дверью  из
почерневшего  дуба  и  тяжелым  молотком  вместо  звонка,   с   традиционной
готической  крышей,  с  массивной  мебелью,  столетиями  стоявшей   на   раз
предназначенных для нее местах.
   Ему понравился особенный  запах  давно  нежилых  комнат,  огромные  пасти
каминов, мерное тиканье и башенный звон  похожих  на  шкаф  часов  и  мягкие
ковры, заглушавшие суетливый стук каблуков.
   Кроме него, в доме  никто  не  жил.  Только  по  утрам  стро-гая  пожилая
бретонка приходила убрать комнаты и приготовить несложный обед.
   Знакомства в этом городке  завязывались  нескоро.  Дядя  мог  не  бояться
назойливых посетителей  и  свободно  наслаж-  даться  одиночеством,  проводя
вечера либо в портовых тавернах, либо у себя дома за разборкой полуистлевших
манускриптов. Но в первый же вечер, когда он  рассчитывал  поработать  дома,
постучали во входную дверь.
   Как он удивился, когда местный почтальон  положил  на  стол  пергаментный
конверт!
   - Извините меня, мосье! Вам письмо.
   - Мне? Но я так скоро не ожидаю никакого письма.
   - Извините, мосье! Письмо адресовано на этот дом. Притом оно  без  марки,
мосье. И очень тяжелое. Простите, но нам сейчас придется совершить кое-какие
формальности .. с вами, если мадемуазель не сможет или не  захочет  получить
его лично.
   - Какая мадемуазель? Я живу один в  этом  доме.  Моя  служанка  живет  не
здесь. И она не мадемуазель, а вдова или что-то в этом роде.
   - Тысяча извинений, мосье! Но, согласно почтовым правилам, письмо  должно
быть вручено. Тем более без марки и такое тяжелое, мосье.  Если  адресата  и
нет, то он должен быть. Почтовые правила в этом отношении непоколебимы,  как
закон.
   Видя,  что   не   ему,   пигмею   Веретенникову,   бороться   с   грозным
великаном-почтовым ведомством  французской  республики,  дядя  взял  в  руки
объемистый, пожелтевший от времени  конверт.  Адрес  был  написан  правильно
(чего не оспоришь), старинным почерком, каким  писали  два  столетия  назад.
Письмо предназначалось некой мадемуазель Гарэн-Мари де Карадок.
   Получив чаевые, почтальон горячо поблагодарил и скрылся, оставив в  руках
Ивана Ивановича тяжелый конверт с  загадочным  письмом,  владелицу  которого
предстоит разыскивать по милости французской почты.
   Ни штемпель города Гонконга, ни печать  с  неизвестным  гербом  не  могли
разрешить недоумения. Лучше было не думать о полученном  письме  до  завтра,
надеясь на пословицу "Утро вечера мудренее".
   Но и утро не помогло.  Служанка  ничего  не  могла  сообщить  о  личности
мадемуазель  де  Карадок.  Справки  в  полиции  также  не  принесли  никаких
результатов. Соседи ничего не знали об адресате. Можно было  бы  позабыть  о
письме, но его присутствие вызывало странное беспокойство. Все,  к  кому  ни
приходилось  обращаться,  проявляли  несвойственную   спо-койным   бретонцам
энергию, пытаясь помочь дяде. Были ли их старания вызваны  любопытством  или
любезностью по отношению к приезжему человеку, но русский гость принимал это
как должное.
   Дня через три приходский кюре сообщил ему,  что  конфирмация  мадемуазель
Гарэн-Мари де Карадок состоялась в  его  церкви  ровно  двести  четыре  года
назад.
   Наиболее полные сведения были получены от мэра, представившего  несколько
документов из муниципальных архивов. Таким образом, Иван Иванович узнал, что
таинственная незнакомка была единственной дочерью Рэне-Амбруаза де Карадоки,
капитана флота его  величества  короля  Людовика  XIV,  владелицей  дома,  в
котором он проживал, и  умерла  от  какой-то  болезни  в  двадцатисемилетнем
возрасте, незамужней, в Лориане, куда она поехала отыскивать своего же-ниха.
Дом этот после  ее  смерти  унаследовал  двоюродный  брат,  носивший  другую
фамилию. И больше фамилия Кара-доков среди владельцев дома и его  обитателей
не встречалась. Гарэн-Мари выехала в Лориан, когда  ей  было  двадцать  лет.
Следовательно, письмо опоздало вручением ровно на двести лет.
   Гонконг было бесполезно запрашивать: письмо мог сдать  на  почту  всякий,
кому заблагорассудится, и ни один сыщик не  взялся  бы  установить  личность
отправителя. Оставалось  только  одно:  вскрыть  конверт  и  ознакомиться  с
содержанием.
   Заручившись любезным разрешением  мэра,  мой  дядя  поспешил  домой  и  с
нетерпением вскрыл пакет. В нем было  обширное  письмо,  написанное  тем  же
почерком, что и адрес.
   Вот его содержание, приведенное без каких-либо сокращений или изменений.
   "Моя дорогая, горячо любимая Гарэн!  Не  родился  еще  живописец,  краски
которого могли бы достойно изобразить светлое сияние красоты твоей. Не  было
еще на нашей  земле  музыканта,  способного  нежными  звуками  воспроизвести
переливы твоего голоса. И  ни  один  трагический  актер  не  смог  бы  своим
божественным  искусством  передать  тоску  по  тебе,  далекой,  как  звезда,
сверкающая в первых лучах денницы.
   Днем и ночью шепчу твое имя. Оно для меня-заклятье от бед, налетевших  на
меня подобно толпе эриний. Оно- светлый луч в мрачном лабиринте,  в  котором
заблудилась моя жизнь с того времени, как я послал  последний  привет  тебе,
королева моего сердца.
   Да не оскорбятся глаза твои тем, что опишу тебе с возможной подробностью,
стилем искренним, но  не  совсем  приличным  для  разговоров  с  прелестными
повелительницами на-ших сердец и жизней.
   Когда я вспоминаю все, что произошло со мною за последнее  время,  то  не
могу отличить сна от яви, действительности от призраков,  жизни  от  смерти.
Как будто рок ввергнул меня в пучины преисподней, и я, как Орфей  или  Дант,
брожу среди ее мрачных лесов и скал, в царстве кошмаров и фантасмагорий.
   Началось это год назад, во время нашего плавания по Индийскому океану.
   Было тихо, и, кроме рулевого и меня, на вахте  никого  не  было.  Мы  шли
курсом норд-норд-ост теплой безлунной ночью, не ожидая встреч  на  пустынном
просторе волн,  разрезаемых  килем  нашего  корвета.  Я  только  что  сделал
последнюю запись в судовом журнале и поднялся на мостик,  как  увидел  прямо
перед собой очертания  мачт  странного  корабля.  На  его  клотиках  и  реях
беспрестанно вспыхивали белые огни, горевшие холодным  светом  и  освещавшие
темные надутые паруса. Ветра не было, но корабль мчался на нас с неимоверной
быстротой, точно его подгоняла невидимая буря. Когда  он  подошел  ближе,  я
заметил, что на его бортах блестят такие же огни, как и на мачтах. Это  было
большое старинное трехмачтовое судно  голландской  постройки,  из  тех,  что
бороздили Океаны лет сто-полтораста назад.  Я  приказал  рулевому  отвернуть
вправо, но встречный корабль явно шел на сближение.
   Какое-то непонятное оцепенение не  позволило  мне  поднять  тревогу,  тем
более что по отношению к нам корабль не проявлял никакой  враждебности  и  в
этих водах мы не встречали ни  неприятельских,  ни  пиратских  судов.  Мы  с
рулевым как завороженные  смотрели  на  освещенный  мертвыми  огнями  черный
корабль. Еще мгновенье-и он прошел почти борт о борт с нами.
   На его мостике стоял высокий бледный мужчина с черной бородой и огненными
глазами. Вцепившись в поручни и жадно вглядываясь в сторону  юго-запада,  он
кричал по-голландски: "К мысу Бурь!  К  мысу  Бурь!"  Все  это  продолжалось
несколько секунд. Таинственный корабль исчез в темноте ночи, точно  растаял,
как льдина, брошенная в крутой  кипяток.  Даже  волны,  рассеченные  им,  не
ударились с привычным шумом о волны, рассекаемые нашим корветом,  как  будто
корабль проплыл по воздуху.
   Только тогда мы очнулись.