принцессам козу пальцами строил! И при болгарском  царе  Борисе  кричал:
"Бориску на царство!", оконфузив и  Его  Величество,  и  присутствующих.
Прощали: знали, что дедуля хоть и дурной, но направления самого  честно-
го.
   Читать не любил, и писак не жаловал, а сам пописывал, но только  док-
ладные. В Зимнем любили, когда он, бывало, попросит  аудиенции  и  стоит
навытяжку у дверей кабинета, дожидается вызова,  -  портфель  подмышкой,
бородка одеколоном благоухает, глазки хитро так  прищурены.  "Опять  наш
Ильич прожекты принес! Ну, показывай, что  у  тебя  там?"  Смеялись,  но
по-доброму. А он все не за свое дело  брался.  То  столицу  предложит  в
Москву перенести, то распишет, "Как нам реорганизовать Сенат и Синод", а
то и вовсе мелочами занимается. Где предложит ручей перекопать, где  ро-
тонду срыть. А особо норовил переустроить Смольный  Институт:  либо  всю
мебель зачехлить в белое, либо перекроить коридоры. Тамошних благородных
девиц навещать любил и некоторым, особенно лупоглазым,  покровительство-
вал: конфект сунет или халвы в бумажке. Звал их всех почему-то Надьками.
   Когда же Его Величество Николай Александрович почили в Бозе, Владими-
ра Ильича хватил удар. Отнялась вся правая половина, и речь пропала.  Не
пришлось идти и в отставку. Графиня Т., всегда к нему благоволившая, от-
везла его в свое имение в Горках, где его держали целый день  в  саду  в
гамаке, под елкой. Кормили спаржей, клубникой,  шоколадом.  Давали  кота
погладить. Раз пришли - а он уже умер.
   Придворный доктор, лейб-медик Боткин из научного любопытства испросил
дозволения вскрыть покойнику череп. Молодой царь плакали, но  дозволили.
Мозг с одной стороны оказался хорошего, мышиного цвета, а с другой - где
арап ударил - вообще ничего не было. Чисто.
   Сейчас ждем, когда нового Министра Внутренних Дел назначат.  Говорят,
бумаги уже подписаны. Господин Джугашвили, кажется, фамилия.

   Июнь 1937, СПб.



   Татьяна Толстая
   РЕКА ОККЕРВИЛЬ

   Когда знак зодиака менялся на Скорпиона, становилось совсем уж ветре-
но, темно и дождливо. Мокрый, струящийся, бьющий ветром в  стекла  город
за беззащитным, незанавешенным, холостяцким окном,  за  припрятанными  в
межоконном холоду плавлеными сырками казался тогда злым петровским умыс-
лом, местью огромного, пучеглазого, с разинутой  пастью,  зубастого  ца-
ря-плотника, все догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным  топориком
в занесенной длани, своих слабых, перепуганных подданных. Реки,  добежав
до вздутого, устрашающего моря, бросались вспять, шипящим напором отщел-
кивали чугунные люки и быстро поднимали водяные спины в музейных  подва-
лах, облизывая хрупкие, разваливающиеся сырым песком коллекции,  шаманс-
кие маски из петушиных перьев, кривые заморские мечи, шитые бисером  ха-
латы, жилистые ноги злых, разбуженных среди ночи сотрудников. В такие-то
дни, когда из дождя, мрака, прогибающего стекла ветра вырисовывался  бе-
лый творожистый лик одиночества, Симеонов, чувствуя себя особенно  носа-
тым, лысеющим, особенно ощущая свои нестарые года вокруг лица и  дешевые
носки далеко внизу, на границе существования, ставил чайник, стирал  ру-
кавом пыль со стола, расчищал от книг, высунувших белые язычки закладок,
пространство, устанавливал граммофон, подбирая нужную по толщине  книгу,
чтобы подсунуть под хромой его уголок, и заранее,  авансом  блаженствуя,
извлекал из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну
- старый, тяжелый, антрацитом отливающий круг, не расщепленный  гладкими
концентрическими окружностями - с каждой стороны по одному романсу.
   - Нет, не тебя! так пылко! я! люблю! - подскакивая, потрескивая и ши-
пя, быстро вертелась под иглой Вера Васильевна; шипение, треск и  круже-
ние завивались черной воронкой, расширялись граммофонной трубой, и, тор-
жествуя победу над Симеоновым, несся из фестончатой  орхидеи  божествен-
ный, темный, низкий, сначала кружевной и пыльный, потом набухающий  под-
водным напором, восстающий из глубин, преображающийся,  огнями  на  воде
колыхающийся, - пщ-пщ-пщ, пщ-пщ-пщ, - парусом надувающийся голос, -  все
громче, - обрывающий канаты, неудержимо несущийся, пщ-пщ-пщ,  каравеллой
по брызжущей огнями ночной воде - все сильней, -  расправляющий  крылья,
набирающий скорость, плавно отрывающийся от отставшей толщи  породившего
его потока, от маленького, оставшегося на берегу  Симеонова,  задравшего
лысеющую, босую голову к  гигантски  выросшему,  сияющему,  затмевающему
полнеба, исходящему в победоносном кличе голосу, - нет, не его так пылко
любила Вера Васильевна, а все-таки, в сущности, только его одного, и это
у них было взаимно. Х-щ-щ-щ-щ-щ-щ-щ.
   Симеоновв бережно смниал замолкшую Веру Васильевну,  покачивал  диск,
обхватив его распрямленными, уважительными ладонями;  рассматривал  ста-
ринную наклейку: з-эх, где вы теперь, Вера Васильевна? Где  теперь  ваши
белые косточки? И, перевернув ее на спину, устанавливал иглу, прищурива-
ясь на черносливовые отблески колыхающегося толстого диска, и снова слу-
шал, томясь, об отцветших давно, щщщ, хризантемах в саду, щщщ, где они с
нею встретились, и вновь, нарастая подводным  потоком,  сбрасывая  пыль,
кружева и годы, потрескивала Вера Васильевна и представала томной наядой
- неспортивной, слегка полной наядой начала века, - о сладкая груша, ги-
тара, покатая шампанская бутыль!
   А тут и чайник закипал, и Симеонов, выудив из межоконья плавленый сыр
или ветчинные обрезки, ставил пластинку с начала и пировал  по-холостяц-
ки, на расстеленной газете, наслаждался, радуясь, что Тамара сегодня его
не настигнет, не потревожит драгоценного свидания с  Верой  Васильевной.
Хорошо ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке,  с  Верой  Ва-
сильевной наедине, и дверь крепко заперта от Тамары,  и  чай  крепкий  и
сладкий, и почти уже закончен перевод ненужной книги с редкого языка,  -
будут деньги, и Симеонов купит у одного крокодила за большую цену редкую
пластинку, где Вера Васильевна тоскует, что не для нее придет  весна,  -
романс мужской, романс одиночества, и бесплотная Вера  Васильевна  будет
петь его, сливаясь с Симеоновым в один  тоскующий,  надрывный  голос.  О
блаженное одиночество! Одиночество ест со сковородки, выуживает холодную
котлету из помутневшей литровой банки, заваривает чай в кружке  -  ну  и
что? Покой и воля! Семья же бренчит посудным шкафом, расставляет  запад-
нями чашки да блюдца, ловит душу ножом и вилкой, - ухватывает под  ребра
с двух сторон, - душит ее колпаком для чайника, набрасывает скатерть  на
голову, но вольная одинокая душа выскальзывает из-под  льняной  бахромы,
проходит ужом сквозь салфеточное кольцо и - хоп! лови-ка! она уже там, в
темном, огнями наполненном магическом кругу, очерченном голосом Веры Ва-
сильевны, она выбегает за Верой Васильевной, вслед за ее юбками  и  вее-
ром, из светлого танцующего зала на ночной летний балкон, на  просторный
полукруг над благоухающим хризантемами садом, впрочем, их запах,  белый,
сухой и горький - это осенний запах, он уже  заранее  предвещает  осень,
разлуку, забвение, но любовь все живет в  моем  сердце  больном,  -  это
больной запах, запах прели и грусти, где-то вы теперь, Вера  Васильевна,
может быть, в Париже или Шанхае, и какой дождь - голубой  парижский  или
желтый китайский - моросит над вашей могилой, и чья  земля  студит  ваши
белые кости? Нет, не тебя так пылко я люблю! (Рассказывайте! Конечно же,
меня, Вера Васильевна!)
   Мимо симеоновского окна  проходили  трамваи,  когда-то  покрикивавшие
звонками, покачивавшие висячими петлями, похожими на стремена, -  Симео-
нову все казалось, что там, в потолках, спрятаны кони,  словно  портреты
трамвайных прадедов, вынесенные на чердак; потом звонки умолкли, слышал-
ся только перестук, лязг и скрежет  на  повороте,  наконец,  краснобокие
твердые вагоны с деревянными лавками поумирали, и  стали  ходить  вагоны
округлые, бесшумные, шипящие на остановках, можно было сесть, плюхнуться
на охнувшее, испускающее под тобой дух мягкое кресло и покатить в  голу-
бую даль, до конечной остановки, манившей названием:  "Река  Оккервиль".
Но Симеонов туда никогда не ездил. Край света, и нечего там было ему де-
лать, но не в том даже дело: не видя, не зная дальней этой, почти не ле-
нинградской уже речки, можно было вообразить себе все, что угодно:  мут-
ный зеленоватый поток, например, с медленным, мутно плывущим в ней зеле-
ным солнцем, серебристые ивы, тихо свесившие ветви с курчавого  бережка,
красные кирпичные двухэтажные домики с черепичными  крышами,  деревянные
горбатые мостики - тихий, замедленный как во сне мир; а  ведь  на  самом
деле там наверняка же склады,  заборы,  какая-нибудь  гадкая  фабричонка
выплевывает перламутрово-ядовитые отходы, свалка дымится вонючим тлеющим
дымом, или что-нибудь еще, безнадежное, окраинное, пошлое. Нет, не  надо
разочаровываться, ездить на речку Оккервиль, лучше мысленно обсадить  ее
берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики, пустить  не-
торопливых жителей, может быть, в немецких колпаках, в полосатых чулках,
с длинными фарфоровыми трубками в зубах... а лучше замостить  брусчаткой
оккервильские набережные, реку наполнить  чистой  серой  водой,  навести
мосты с башенками и цепями, выровнять плавным лекалом гранитные  парапе-
ты, поставить вдоль набережной высокие серые дома с чугунными  решетками
подворотен - пусть верх ворот будет как рыбья чешуя, а с кованых  балко-
нов выглядывают настурции, поселить там молодую Веру Васильевну, и пусть
идет она, натягивая длинную перчатку, по брусчатой мостовой, узко  ставя
ноги, узко переступая черными тупоносыми туфлями с круглыми, как яблоко,
каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой, сквозь  притихшую  мо-
рось петербургского утра, и туман по такому случаю подать голубой.
   Подать голубой туман! Туман подан, Вера Васильевна проходит, постуки-
вая круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый си-
меоновским воображением мощеный отрезок, вот и граница декорации, у  ре-
жиссера кончились средства, он обессилен, и, усталый, он распускает  ак-
теров, перечеркивает балконы с настурциями, отдает  желающим  решетку  с
узором как рыбья чешуя, сощелкивает в воду гранитные парапеты,  рассовы-
вает по карманам мосты с башенками, - карманы распирает, висят  цепочки,
как от дедовских часов, и только река Оккервиль, сужаясь  и  расширяясь,
течет и никак не может выбрать себе устойчивого облика.
   Симеонов ел плавленые сырки, переводил нудные книги, вечерами  иногда
приводил женщин, а наутро, разочарованный, выпроваживал их - нет, не те-
бя! - запирался от Тамары, все подступавшей с постирушками, жареной кар-
тошкой, цветастыми занавесочками на окна, все время тщательно забывавшей
у Симеонова важные вещи, то шпильки, то носовой платок,  -  к  ночи  они
становились ей срочно нужны, и она приезжала за ними через весь город, -
Симеонов тушил свет и не дыша стоял, прижавшись к притолоке в  прихожей,
пока она ломилась, - и очень часто сдавался, и тогда ел на ужин  горячее
и пил из синей с золотом чашки крепкий чай с домашним  напудренным  хво-
ростом, а Тамаре ехать назад, было, конечно, поздно,  последний  трамвай
ушел, и до туманной речки Оккервиль ему уж тем более было не доехать,  и
Тамара взбивала подушки, пока Вера Васильевна, повернувшись  спиной,  не
слушая оправданий Симеонова, уходила по набережной в  ночь,  покачиваясь
на круглых, как яблоко, каблуках.
   Осень сгущалась, когда он покупал  у  очередного  крокодила  тяжелый,
сколотый с одного краешка диск, - поторговались, споря об  изъяне,  цена
была очень уж высока, а почему? - потому что  забыта  напрочь  Вера  Ва-
сильевна, ни по радио не прозвучит, ни в викторинах не  промелькнет  ко-
роткая, нежная ее фамилия, и теперь только изысканные чудаки, снобы, лю-
бители, эстеты, которым охота выбрасывать деньги на бесплотное, гоняются
за ее пластинками, ловят, нанизывают на штыри грамофонных вертушек,  пе-
реписывают на магнитофоны ее низкий, темный, сияющий, как красное  доро-
гое вино, голос. А ведь старуха еще жива, сказал крокодил, живет  где-то
в Ленинграде, в бедности, говорят, и безобразии, и недолго же сияла  она
и в свое-то время, потеряла бриллианты, мужа, квартиру, сына,  двух  лю-
бовников, и, наконец, голос, - в таком вот именно порядке,  и  успела  с
этими своими потерями уложиться до тридцатилетнего возраста, с тех и  не
поет, однако живехонька. Вот как, думал, отяжелев сердцем,  Симеонов,  и
по пути домой, через мосты и сады, через трамвайные пути, все думал: вот
как... И, заперев дверь, заварив чаю, поставил на вертушку купленное вы-
щербленное сокровище, и, глядя в окно на стягивающиеся на закатной  сто-
роне тяжелые цветные тучи, выстроил, как обычно, кусок  гранитной  набе-
режной, перекинул мост, - и башенки нынче отяжелели,  и  цепи  были  не-
подъемно чугунны, и ветер рябил и морщил, волновал широкую, серую  гладь
реки Оккервиль, и Вера Васильевна, спотыкаясь больше положенного на сво-
их неудобных, придуманных Симеоновым, каблуках, заламывала руки и  скло-
няла маленькую гладко причесанную головку к покатому  плечику,  -  тихо,
так тихо светит луна, а дума тобой роковая полна, - луна не поддавалась,
мылом выскальзывала из рук, неслась сквозь рваные оккервильские тучи,  -
на этом Оккервиле всегда что-то тревожное с небом, - как беспокойно  ме-
чутся прозрачные, прирученные тени нашего воображения, когда  сопение  и
запахи живой жизни проникают в их прохладный, туманный мир!
   Глядя на закатные реки, откуда брала начало  и  река  Оккервиль,  уже
зацветавшая ядовитой зеленью, уже отравленная живым старушечьим  дыхани-
ем, Симеонов слушал спорящие голоса двух боровшихся демонов: один наста-
ивал выбросить старуху из головы, запереть покрепче двери, изредка  при-
открывая их для Тамары, жить, как и раньше жил, в меру любя, в меру  то-
мясь, внимая в минуты одиночества чистому звуку серебряной трубы, поюще-
му над неведомой туманной рекой, другой же демон - безумный юноша с пом-
раченным от перевода дурных книг сознанием - требовал идти, бежать,  ра-
зыскать Веру Васильевну - подслеповатую, бедную, исхудавшую, сиплую, су-
хоногую старуху, - разыскать, склониться к  ее  почти  оглохшему  уху  и
крикнуть ей через годы и невзгоды, что она - одна-единственная, что  ее,
только ее так пылко любил он всегда, что любовь все живет в  его  сердце
больном, что она, дивная пери, поднимаясь голосом из  подводных  глубин,
наполняя паруса, стремительно проносясь по ночным огнистым водам,  взмы-
вая ввысь, затмевая полнеба, разрушила и подняла его - Симеонова, верно-
го рыцаря, - и, раздавленные ее серебряным голосом, мелким горохом посы-
пались в разные стороны трамваи, книги, плавленые сырки,  мокрые  мосто-
вые, птичьи крики, Тамары, чашки, безымянные женщины, уходящие года, вся
бренность мира. И старуха, обомлев, взглянет на него полными слез глаза-
ми: как? вы знаете меня? не может быть? боже мой! неужели  это  кому-ни-
будь еще нужно! и могла ли я думать! - и, растерявшись, не будет  знать,
куда и посадить Симеонова, а он, бережно поддерживая ее сухой  локоть  и
целуя уже не белую, всю в старческих пятнах руку, проводит ее к  креслу,
вглядываясь в ее увядшее, старинной лепки лицо. И, с нежностью и  с  жа-
лостью глядя на пробор в ее слабых белых волосах, будет думать:  о,  как
мы разминулись в этом мире! ("Фу, не надо", - кривился внутренний демон,
но Симеонов склонялся к тому, что надо.)
   Он буднично, оскорбительно просто - за пятак - добыл адрес  Веры  Ва-
сильевны в уличной адресной будке; сердце стукнуло было:  не  Оккервиль?
конечно, нет. И не набережная. Он купил хризантем  на  рынке  -  мелких,
желтых, обернутых в целлофан. Отцвели уж давно. И в булочной выбрал тор-
тик. Продавщица, сняв картонную крышку, показала выбранное на отведенной
руке: годится? - но Симеонов не осознал, что берет, отпрянул, потому что
за окном булочной мелькнула - или показалось? - Тамара, шедшая брать его
на квартире, тепленького. Потом уж в трамвае развязал покупку, поинтере-
совался. Ну, ничего.  Фруктовый.  Прилично.  Под  стеклянистой  желейной
гладью по углам спали одинокие фрукты: там яблочный ломтик, там  -  угол
подороже - ломтик персика, здесь застыла  в  вечной  мерзлоте  половинка
сливы, и тут - угол шаловливый, дамский, с тремя вишенками. Бока  присы-
паны мелкой кондитерской перхотью. Трамвай тряхнуло, тортик  дрогнул,  и
Симеонов увидел  на  отливавшей  водным  зеркалом  желейной  поверхности
явственный отпечаток большого пальца - нерадивого ли  повара,  неуклюжей
ли продавщицы. Ничего, старуха плохо видит. И я сразу нарежу. ("Вернись,
- печально качал головой демон-хранитель, - беги,  спасайся".)  Симеонов
завязал опять, как сумел, стал смотреть на  закат.  Узким  ручьем  шумел
(шумела? шумело?) Оккервиль, бился в гранитные берега, берега крошились,
как песчаные, оползали в воду. У дома Веры Васильевны он постоял, перек-
ладывая подарки из руки в руку. Ворота, в которые предстояло ему  войти,
были украшены поверху рыбьей узорной чешуей. За ними страшный двор. Кош-
ка шмыгнула. Да, так он и думал. Великая забытая  артистка  должна  жить
вот именно в таком дворе. Черный ход, помойные ведра, узкие чугунные пе-
рильца, нечистота. Сердце  билось.  Отцвели  уж  давно.  В  моем  сердце
больном.
   Он позвонил. ("Дурак", - плюнул внутренний демон и оставил Симеонова.
) Дверь распахнулась под напором шума, пения  и  хохота,  хлынувшего  из
недр жилья, и сразу же мелькнула Вера Васильевна, белая, огромная, нару-
мяненная, черно- и густобровая, мелькнула там, за накрытым столом, в ос-
вещенном проеме, над грудой остро, до дверей пахнущих закусок,  над  ог-
ромным шоколадным тортом, увенчанным шоколадным зайцем,  громко  хохочу-
щая, раскатисто смеющаяся, мелькнула - и была отобрана судьбой навсегда.
Пятнадцать человек за столом хохотали, глядя ей в рот: у Веры Васильевны
был день рождения, Вера Васильевна  рассказывала,  задыхаясь  от  смеха,
анекдот. Она начала его рассказывать, еще когда Симеонов  поднимался  по
лестнице, она изменяла ему с этими пятнадцатью, еще когда  он  маялся  и
мялся у ворот, перекладывая дефектный торт из руки в руку, еще когда  он
ехал в трамвае, еще когда запирался в квартире  и  расчищал  на  пыльном
столе пространство для ее серебряного голоса, еще когда впервые с  любо-
пытством достал из пожелтевшего рваного конверта тяжелый, черный,  отли-
вающий лунной дорожкой диск, еще когда никакого  Симеонова  не  было  на
свете, лишь ветер шевелил траву и в мире стояла  тишина.  Она  не  ждала
его, худая, у стрельчатого окна, вглядываясь в даль, в стеклянные  струи
реки Оккервиль, она хохотала низким голосом  над  громоздящимся  посудой
столом, над салатами, огурцами, рыбой и бутылками, и лихо же  пила,  ча-
ровница, и лихо же поворачивалась туда-сюда тучным  телом.  Она  предала
его. Или это он предал Веру Васильевну? Теперь поздно было разбираться.
   - Еще один! - со смехом крикнул кто-то, по  фамилии,  как  выяснилось
тут же, Поцелуев. - Штрафную! - И торт с отпечатком, и цветы отобрали  у
Симеонова, и втиснули его за стол, заставив выпить за здоровье Веры  Ва-
сильевны, здоровье, которого, как он убеждался с неприязнью,  ей  просто
некуда было девать. Симеонов сидел, машинально улыбался, кивал  головой,
цеплял вилкой соленый помидор, смотрел, как и все, на  Веру  Васильевну,
выслушивал ее громкие шутки - жизнь его была раздавлена, переехана попо-
лам; сам дурак, теперь ничего не вернешь, даже  если  бежать;  волшебную
диву умыкнули горынычи, да она и сама с удовольствием  дала  себя  умык-
нуть, наплевала на обещанного судьбой прекрасного, грустного, лысоватого
принца, не пожелала расслышать его шагов в шуме дождя  и  вое  ветра  за
осенними стеклами, не пожелала спать, уколотая волшебным веретеном,  за-
колдованная на сто лет,  окружила  себя  смертными,  съедобными  людьми,
приблизила к себе страшного