этого Поцелуева - особо, интимно  приближен-
ного самим звучанием его фамилии, - и Симеонов топтал серые высокие дома
на реке Оккервиль, крушил мосты с башенками и швырял цепи, засыпал мусо-
ром светлые серые воды, но река вновь пробивала себе русло, а дома упря-
мо вставали из развалин, и по несокрушимым мостам скакали экипажи,  зап-
ряженные парой гнедых.
   - Курить есть? - спросил Поцелуев. - Я бросил, так с собой не ношу. -
И обчистил Симеонова на полпачки. - Вы кто? Поклонник-любитель? Это  хо-
рошо. Квартира своя? Ванна есть? Гут. А то тут общая только. Будете  во-
зить ее к себе мыться. Она мыться любит. По  первым  числам  собираемся,
записи слушаем. У вас что есть? "Темно-зеленый изумруд" есть? Жаль.  Ко-
торый год ищем, прямо несчастье какое-то. Ну нигде буквально. А эти ваши
широко тиражировались, это неинтересно. Вы "Изумруд" ищите. У вас связей
нет колбасы копченой доставать? Нет, ей вредно, это я  так...  себе.  Вы
цветов помельче принести не могли, что ли? Я вот розы принес, вот с  мой
кулак буквально. - Поцелуев близко показал волосатый кулак. - Вы не жур-
налист, нет? Передачку бы про нее по  радио,  все  просится  Верунчик-то
наш. У, морда. Голосина до сих пор как у дьякона. Дайте ваш адрес  запи-
шу. - И, придавив Симеонова большой рукой к стулу, - сидите, сидите,  не
провожайте, - Поцелуев выбрался и ушел, прихватив с  собой  симеоновский
тортик с дактилоскопической отметиной.
   Чужие люди вмиг населили туманные оккервильские берега,  тащили  свой
пахнущий давнишним жильем скарб - кастрюльки и матрасы,  ведра  и  рыжих
котов, на гранитной набережной было не  протиснуться,  тут  и  пели  уже
свое, выметали мусор на уложенную Симеоновым брусчатку, рожали,  размно-
жались, ходили друг к другу в гости, толстая чернобровая старуха толкну-
ла, уронила бледную тень с покатыми  плечами,  наступила,  раздавив,  на
шляпку с вуалькой, хрустнуло под ногами,  покатились  в  разные  стороны
круглые старинные каблуки, Вера Васильевна крикнула через стол: "Грибков
передайте!" и Симеонов передал, и она поела грибков.
   Он смотрел, как шевелится ее большой нос и усы под носом, как перево-
дит она с лица на лицо большие, черные, схваченные старческой мутью гла-
за, тут кто-то включил магнитофон, и поплыл ее серебряный голос, набирая
силу, - ничего, ничего, - думал Симеонов. Сейчас доберусь до дому, ниче-
го. Вера Васильевна умерла, давным-давно  умерла,  убита,  расчленена  и
съедена этой старухой, и косточки уже обсосаны, я справил бы поминки, но
Поцелуев унес  мой  торт,  ничего,  вот  хризантемы  на  могилу,  сухие,
больные, мертвые цветы, очень к месту, я почтил память  покойной,  можно
встать и уйти.
   У дверей симеоновской квартиры маялась Тамара - родная! - она подхва-
тила его, внесла, умыла, раздела и накормила горячим. Он пообещал Тамаре
жениться, но под утро, во сне, пришла Вера Васильевна, плюнула ему в ли-
цо, обозвала и ушла по сырой набережной в ночь, покачиваясь на  выдуман-
ных черных каблуках. А с утра в дверь трезвонил и стучал Поцелуев,  при-
шедший осматривать ванную, готовить на вечер. И вечером он  привез  Веру
Васильевну к Симеонову помыться, курил симеоновские папиросы, налегал на
бутерброды, говорил: "Да-а-а... Верунчик - это сила! Сколько  мужиков  в
свое время ухойдакала - это ж боже мой!" А Симеонов против воли  прислу-
шивался, как кряхтит и колышется в тесном ванном корыте грузное тело Ве-
ры Васильевны, как с хлюпом и чмоканьем отстает ее нежный, тучный, нали-
той бок от стенки влажной ванны, как с всасывающим звуком уходит в  сток
вода, как шлепают по полу босые ноги, и как,  наконец,  откинув  крючок,
выходит в халате красная, распаренная Вера Васильевна: "Фу-ух.  Хорошо."
Поцелуев торопился с чаем, а Симеонов, заторможенный,  улыбающийся,  шел
ополаскивать после Веры Васильевны, смывать гибким душем серые окатыши с
подсохших стенок ванны, выколупывать седые волосы из сливного отверстия.
Поцелуев заводил граммофон, слышен был дивный, нарастающий, грозовой го-
лос, восстающий из глубин, расправляющий крылья, взмывающий  над  миром,
над распаренным телом Верунчика, пьющего чай с блюдечка, над согнувшимся
в своем пожизненном послушании Симеоновым, над теплой, кухонной Тамарой,
над всем, чему нельзя помочь, над подступающим закатом, над собирающимся
дождем, над ветром, над безымянными реками, текущими вспять,  выходящими
из берегов, бушующими и затопляющими город, как умеют делать только  ре-
ки.



   Татьяна Толстая
   НОЧЬ

   Утром Мамочка Алексея Петровича громко, громко зевает:  ура,  вперед,
новое утро прыщет в окно; кактусы блещут, трепещет занавеска;  захлопну-
лись ворота ночного царства; драконы, грибы  и  страшные  карлики  снова
провалились под землю, жизнь торжествует, герольды трубят:  новый  день!
новый день! ту-ру-ру-ру-у-у-у!
   Мамочка быстро-быстро чешет руками лысеющую голову, скидывает синева-
тые ноги с высокого спального постамента - пусть повисят, подумают:  ка-
ково им весь день таскать сто тридцать пять килограммов, накопленные Ма-
мочкой за восемьдесят лет?
   Алексей Петрович раскрыл глазки; тихо стекает с тела сон; забывается,
улетает во мрак последний ворон; ночные гости, собрав  свой  призрачный,
двусмысленный реквизит, прервали пьесу до  следующего  раза.  Сквознячок
сладко овевает лысину Алексея Петровича, отросшая щетина покалывает  ла-
дошку. Не пора ли вставать? Мамочка распорядится. Мамочка такая громкая,
большая, просторная, а Алексей Петрович маленький. Мамочка знает, может,
всюду пройдет. Мамочка всевластна. Как она скажет, так и будет. А  он  -
поздний ребенок, маленький комочек, оплошность природы,  обсевок,  обмы-
лок, плевел, шелуха, предназначавшаяся к сожжению и случайно затесавшая-
ся среди своих здоровых собратьев, когда Сеятель  щедро  разбрасывал  по
земле полнокровные зерна жизни.
   Уже можно встать или рано? Не пищи. Мамочка совершает утренний обряд:
трубит в носовой платок, натягивает на колонны  ног  цепляющиеся  чулки,
закрепляет их под распухшими коленями колечками белых резинок. На  чудо-
вищную грудь водружает полотняный каркас о пятнадцати пуговках; застеги-
вать их сзади, наверно, неудобно. В Мамочкином зените  утвердится  седой
шиньончик; из чистого ночного стакана порхнут,  отряхиваясь,  освеженные
зубы. Мамочкин фасад укроется под белой,  с  каннелюрами,  манишкой,  и,
скрывая спинные тесемки, изнанки, тылы, служебные лестницы, запасные вы-
ходы - все величественное здание накроет  плотный  синий  кожух.  Дворец
воздвигнут.
   Все хорошо, что ты делаешь, Мамочка. Все правильно.
   В квартире уже проснулись, закопошились,  заговорили  все  Мужчины  и
Женщины. Хлопают дверьми, бурлят водой, дребезжат  за  стеной.  Утренний
корабль сошел со стапелей, разрезает голубую  воду,  паруса  наполняются
ветром, нарядные путешественники, смеясь,  переговариваются  на  палубе.
Какие земли впереди? Мамочка - у руля, Мамочка - на капитанском мостике,
Мамочка на верхушке мачты вглядывается в сияющую рябь.
   - Алексей, вставай! Бриться, чистить зубы, вымыть уши!  Чистое  поло-
тенце возьми. Крышечку у пасты завинчивай! Воду спусти, не забудь. И  ни
к чему там не прикасайся, слышишь?
   Хорошо, хорошо, Мамочка. Вот как ты все правильно говоришь.  Как  все
сразу понятно, как распахнулись горизонты, как надежно плавание с  опыт-
ным лоцманом! Развернуты  цветные  старинные  карты,  маршрут  прочерчен
красным пунктиром, все опасности обозначены яркими, понятными  картинка-
ми: вот тут грозный лев, а на этом берегу - носорог; здесь кит выпускает
игрушечный фонтанчик, а вон там - опаснейшая, глазастая, хвостатая Морс-
кая Девушка, скользкая, зловредная и заманчивая.
   Сейчас Алексей Петрович умоется, приведет  себя  в  порядок;  Мамочка
сходит проверить, не напачкал ли там, а то опять соседи заругают; а  по-
том и кушинькать! Что там сегодня Мамочка  приготовила?  В  ванную  надо
пробираться через кухню. Старухи ворчат у горячих плит, варят яд в  ков-
шиках, подкладывают корни страшных  трав,  плохими  взглядами  провожают
Алексея Петровича. Мамочка! пусть они меня не обижают.
   Немножко набрызгал на пол. Ой.
   В коридоре уже толпа: Мужчины и Женщины уходят, шумят, проверяют клю-
чи, кошельки.
   Угловая дверь с матовыми стеклами распахнута; на пороге стоит  наглая
Морская Девушка, ухмыляется, подмигивает Алексею Петровичу;  вся  набек-
рень; пыхает Табаком, высунула Ногу, расставила сети: не хочешь  ли  по-
пасться, а? Но Мамочка спасет, она уже несется локомотивом, стучит крас-
ными колесами, гудит: прочь с дороги!
   - Бесстыжая морда! Уйди, говорю! Мало тебе... еще к больному  челове-
ку!..
   - Га-га-га! - не боится Морская Девушка.
   Шмыг - в комнату. Спасся. Фу-у-ух. Женщины - очень страшно. Зачем они
- неясно, но очень беспокойно. Мимо идут - пахнут так... и у них - Ноги.
На улице их очень много, и в каждом доме, и в том, и в том, и в этом, за
каждой дверью, притаились, что-то делают, нагибаются, копаются, хихикают
в кулак; знают, да не скажут Алексею Петровичу. Вот он сядет за  стол  и
будет думать про Женщин. Однажды Мамочка взяла его с собой за город,  на
пляж; там их много было. Была там одна такая... волнистая  такая  фея...
как собачка... понравилась Алексею Петровичу. Он близко подошел  и  стал
смотреть.
   "Ну, чего не видел?" - крикнула фея. - "Отзынь отсюда, дебил!"
   Мамочка вошла с кипящей кастрюлькой. Заглянул.  Там  розовые  пипочки
сосисок. Обрадовался. Мамочка накладывает, двигает, вытирает. Ножик  вы-
рывается из пальцев, чиркает куда-то вбок, в клеенку.
   - В руку, в руку сосиску возьми!
   Ах, Мамочка, путеводная звезда! Золотая!  Все  ты  устроишь,  мудрая,
распутаешь все клубки! Все закоулки, все лабиринты непонятного, непрохо-
димого мира обрушишь мощной рукой, сметешь переборки - вот  ровная,  ут-
рамбованная площадка! Смело делай еще один шаг! А дальше -  снова  буре-
лом.
   У Алексея Петровича свой мир - в голове, настоящий. Там все можно.  А
этот, снаружи - дурной, неправильный. И очень трудно запомнить, что  хо-
рошо, а что плохо. Они тут условились, договорились,  написали  Правила,
ужасно сложные. Выучили, у них память хорошая. А ему трудно жить по  чу-
жим Правилам.
   Мамочка налила кофе. У кофе есть Запах. Попьешь - и он  переходит  на
тебя. Почему нельзя вытянуть губы трубочкой, глаза скосить в рот  и  ню-
хать самого себя? Пусть Мамочка отвернется!
   - Алексей, веди себя прилично!
   После завтрака расчистили стол, поставили клей, картон, положили нож-
ницы, обвязали Алексея Петровича салфеткой: он будет  клеить  коробочки.
Сто штук сделает - отнесут в аптеку. Денежку получат.  Алексей  Петрович
очень любит эти коробочки, жалко с ним расставаться. Он хочет  незаметно
спрятать, оставить себе хоть немножко, но Мамочка зорко смотрит и  отби-
рает.
   А потом чужие люди уносят их из аптеки, едят из них белые  шарики,  а
коробочки рвут и выбрасывают! Бросают прямо в урну, да что там - у них в
квартире, на кухне, в мусорном ведре он видел  растерзанную,  изгаженную
коробочку с окурком внутри! Страшный черный гнев переполняет тогда Алек-
сея Петровича, он сверкает глазами, брызжет слюной, забывает слова,  ог-
ненные пятна прыгают  перед  взором,  он  может  задушить,  разорвать  в
клочья! Кто это сдедал?! Кто посмел это сделать?! Выходи, а ну!  Засучи-
вает рукава: где он?! Мамочка бежит,  успокаивает,  уводит  разъяренного
Алексея Петровича, отбирает нож, вырывает молоток из его судорожно скрю-
ченных пальцев. Мужчины и Женщины тогда боятся и тихо сидят, забившись в
свои комнаты.
   Солнце передвинулось в другое окно. Алексей Петрович закончил работу.
Мамочка  заснула  в  кресле,  всхрапывает,  булькает  щеками,   свистит:
п-щ-щ-щ-щ... Алексей Петрович тихо-тихо берет две коробочки,  осторо-ож-
но, на цы-ыпочках, тупу-тупу-тупочки - идет к  кровати,  аккура-атненько
кладет под подушку. Ночью достанет и понюхает. Как пахнет  клей!  Мягко,
кисло, глухо, как буква "Ф".
   Мамочка проснулась, пора гулять. Вниз по лестнице,  но  только  не  в
лифте, - нельзя запирать в лифте Алексея Петровича: он забьется,  завиз-
жит зайчиком; как вы не понимаете - тянут,  тянут  за  ноги,  утаскивают
вниз!
   Мамочка плывет вперед, раскланивается со знакомыми.  Сегодня  относим
коробочки: неприятно. Алексей Петрович нарочно зацепляет ногу  за  ногу:
не хочет идти в аптеку.
   - Алексей, убери язык!
   Заря упала за высокие дома. Золотые стекла горят под  самой  кровлей.
Там живут особенные люди, не такие, как мы: белыми голубями летают  они,
перепархивая с балкона на балкон. Гладкая перистая грудка, человечье ли-
цо - если сядет такая птица на ваши перильца, склонит головку, заворкует
- заглядишься в  ее  глаза,  забудешь  человечий  язык,  сам  защелкаешь
по-птичьи, запрыгаешь мохнатыми ножками по чугунной жердочке.
   Под горизонтом, под земной тарелкой заворочались исполинские  колеса,
наматываются чудовищные ременные приводы, зубчатые колеса  тянут  солнце
вверх, а луну вниз. День устал, сложил белые  крылья,  летит  на  запад,
большой, в просторных одеждах, машет рукавом, выпускает звезды,  благос-
ловляет идущих по остывающей земле: до встречи, до встречи, завтра снова
приду.
   На углу торгуют мороженым. Очень хочется мороженого! Мужчины и Женщи-
ны - но особенно Женщины - суют в квадратное окошечко денежку и получают
морозный хрустящий бокальчик. Смеются; бросают на  землю,  налепляют  на
стену круглые липкие бумажки, разевают рты, облизывают красными  языками
сладкий игольчатый холодок.
   - Мамочка, мороженое!
   - Тебе нельзя. У тебя горло простуженное.
   Нелья так нельзя. Но очень, очень хочется! Ужас, как хочется! Если бы
иметь такую денежку, как у других Мужчин и Женщин,  серебряную,  блестя-
щую; или желтенькую бумажку, пахнущую хлебом - их тоже берут в  квадрат-
ном окошке! Ой, ой, ой, как хочется, им всем можно, им всем дают!
   - Алексей! Не верти головой!
   Мамочка лучше знает. Буду слушать Мамочку. Только  она  знает  верную
тропку через дебри мира. Но если бы  Мамочка  отвернулась...  Пушкинская
площадь.
   - Мамочка, Пушкин - писатель?
   - Писатель.
   - Я тоже буду писателем.
   - Обязательно будешь. Захочешь - и будешь.
   А почему бы и нет? Захочет - и будет. Возьмет бумажку, карандаш и бу-
дет писателем. Все, решено! Он будет писателем. Это хорошо.
   Вечерами Мамочка садится в просторное кресло, спускает на нос очки  и
густо читает:
          Буря мглою небо кроет,
          Вихри снежные крутя,
          То как зверь она завоет,
          То заплачет, как дитя.
   Ужасно это нравится Алексею Петровичу!  Он  широко  смеется,  обнажая
желтые зубы, радуется, топает ногой.
          То как зверь она завоет,
          То заплачет, как дитя!
   Так вот слова до конца дойдут - и назад поворачивают, снова дойдут  -
и снова поворачивают.
          Бурям, глою, небак, роет,
          Вихрись, нежны, екру, тя!
          Токаг, зверя, наза, воет,
          Тоза, плачет, кагди, тя!
   Очень хорошо! Вот так она завоет: у-у-у-у-у!
   - Тише, тише, Алексей, успокойся!
   Небо все засыпано звездами. Они знакомы Алексею Петровичу:  маленькие
сияющие бисеринки, сами по себе висящие в черной пустоте. Когда  Алексей
Петрович лежит в постели и хочет заснуть, ноги у него сами начинают рас-
ти вниз, вниз, а голова - вверх, вверх, до черного купола, все вверх,  и
раскачивается, как верхушка дерева в грозу, а звезды песком скребутся  о
его череп. А второй Алексей Петрович, внутри, все съеживается,  съежива-
ется, сжимается, пропадает в маковое зернышко, в острый кончик иголки, в
микробчика, в ничто, и если его не остановить, он совсем туда уйдет.  Но
внешний, гигантский Алексей Петрович корабельной  сосной  раскачивается,
растет, чиркает лысиной по ночному куполу, не пускает маленького уйти  в
точку. И эти два Алексея Петровича - одно и то же. И  это  понятно,  это
правильно.
   Дома Мамочка раздевается, разрушает  свой  дневной  корпус,  надевает
красный халат, становится проще, теплее, понятней. Алексей Петрович  хо-
чет к Мамочке на ручки! Глупости какие! Мамочка уходит на кухню.  Что-то
ее долго нет. Алексей Петрович проверил, на месте ли коробочки,  понюхал
клеенку, рискнул - вышел в коридор. Угловая дверь, где по ночам хихикают
гости Морской Девушки, приоткрыта. Видна белая кровать. Где же  Мамочка?
Может быть, там? Алексей Петрович осторожно заглядыват в щелочку.  Нико-
го. Может быть, Мамочка спряталась за шкафом? Войти? Комната  пуста.  На
столе у Морской Девушки - открытые консервы, хлеб, надкусанный огурец. И
еще - желтая бумажка и серебряные кругляши. Деньги!  Взять  деньги,  ки-
нуться вниз по темной лестнице, в лабиринты улиц,  разыскать  квадратное
окошечко, там дадут сладкий холодный стаканчик!
   Алексей  Петрович  хватает,  звякает,  опрокидывает,  бежит,  хлопает
дверью, шумно, торопливо дышит, спотыкается. Улица. Мрак. Куда идти? Ту-
да? Или сюда? Что у него в кулаке? Деньги! Чужие деньги! Деньги  просве-
чивают сквозь волосатый кулак. Сунуть руку  в  карман.  Нет,  все  равно
просвечивают. Чужие деньги! Он взял чужие деньги! Прохожие  оборачивают-
ся, шепчут другу: "Он взял чужие деньги!" Люди прильнули к окнам, толка-
ют друг друга: пустите посмотреть! Где он? Вон там! У него деньги!  А-а,
ты взял!? Алексей Петрович бежит во тьму. Чвак, чвак, чвак, чвак - моне-
ты в кармане. Весь город высыпал на улицу. Ставни распахиваются. Из каж-
дого окна тычут руки, сверкают глаза, высовываются длинные красные  язы-
ки: "Он взял деньги!" Спускайте собак! Ревут пожарные машины, разматыва-
ются шланги: где он? Вон там! За ним! Мечется обезумевший Алексей Петро-
вич! Бросить их, отодрать от рук, прочь, прочь, вот их, вот! Ногой!  Но-
гой! Рассс-топпп-татттттть! Вот так... Все... Не дышат.  Замолчали.  По-
тухли. Вытер лицо. Так. Куда теперь? Ночь. Пахнет. Где Мамочка? Ночь.  В
подворотнях черными шеренгами стоят волки: ждут.  Пойду  задом  наперед.
Обману. Хорошо. Душно. Расстегну. Все расстегну... Хорошо. Теперь? Прош-
ли Женщины с Ногами. Обернулись. Фыркнули. Ах, так?! Что-о-о? Меня?! Я -
волк! Я иду задом наперед!!! Ага, испугались? Сейчас  догоню,  накинусь,
посмотрим, что у вас за Ноги такие! Бросился. Крик.  А-а-а-а!  Удар.  Не
бейте! Удар. Мужчины пахнут Табаком, бьют в живот, в  зубы!  Не  надо!..
Плюнь, брось его - видишь... Пошли.
   Алексей Петрович привалился к водосточной трубе, плюет  черным,  ску-
лит. Маленький, маленький, одинокий, заблудился на улице, по ошибке при-
шел ты в этот мир! Уходи отсюда, он не для  тебя!  Громким  лаем  плачет
Алексей Петрович, подняв к звездам изуродованное лицо.
   Мамочка, Мамочка, где ты? Мамочка, черен путь, молчат голоса, в  глу-
хое  болото  ведут  тропинки!  Мамочка,  плачет,  умирает   твое   дитя,
единственное, ненаглядное, долгожданное, выстраданное!..
   Мамочка бежит, Мамочка задыхается, протягивает руки, кричит, хватает,
прижимает к груди, ощупывает, целует. Мамочка рыдает - нашла, нашла!
   Мамочка ведет под уздцы Алексея Петровича в  теплую  нору,  в  мягкое
гнездо, под белое крыло.
   Умыто распухшее лицо. Алексей Петрович всхлипывает за  столом,  обвя-
занный салфеткой.
   - Хочешь яичко всмятку? Всмятку, жидкое такое?
   Алексей Петрович кивает головой:  да,  хочу.  Тикают  ходики.  Покой.
Вкусное горячее молоко, мягкое, как буква "Н".  Что-то  просветляется  в
голове. Да! Он же хотел...
   - Мамочка, дай бумагу и карандаш! Скорее! Я буду писателем!
   - Господи! Горе мое! Да куда тебе... Ну, не  плачь,  успокойся,  дам;
погоди, высморкаться надо.
   Белая бумага, острый карандаш. Скорей, скорей, пока не забыл! Он  все
знает, он понял мир, понял Правила, постиг тайную связь событий,  постиг
законы сцепления миллионов обрывков разрозненных вещей!  Молния  озаряет
мозг Алексея Петровича! Он беспокоится, ворчит, хватает лист, отодвигает
локтем стаканы, и, сам изумленный своим радостным обновлением,  торопли-
во, крупными буквами