олне  понятному  содержанию,  которое
изливал на нее Роберт Викторович,  сам  не  переставая  дивиться,  каким
обновленным и переосмысленным становится его прошлое после долгих ночных
разговоров. Наподобие касания к  философскому  камню,  ночные  беседы  с
женой оказывались волшебным механизмом очищения прошлого...
   Из пяти лагерных лет, вспоминал Роберт Викторович, особенно  тяжелыми
были  первые  два,  потом  как-то  обмялось  -  стал   писать   портреты
начальственных жен, делал по заказу копии с копий... Сами оригиналы были
нищенскими образчиками падшего искусства, и Роберт Викторович,  выполняя
их, обычно развлекал себя каким-нибудь  формальным  способом,  например,
писал левой рукой. Попутно он сделал открытие об изменившемся в связи  с
временной леворукостью цветовосприятии...
   По   внутренней   организации   Роберт   Викторович   был   человеком
аскетического склада, всегда умел обходиться минимальным, но, лишенный в
течение многих лет того, что сам  считал  необходимым  -  зубной  пасты,
хорошего лезвия и горячей воды для бритья, носового платка  и  туалетной
бумаги, - он радовался теперь каждой малой малости, каждому новому  дню,
освещенному присутствием  жены  Сони,  относительной  свободе  человека,
чудом освобожденного из лагеря и обязанного  всего  лишь  в  неделю  раз
отмечаться в местной милиции...
   Они жили лучше многих. В подвале заводоуправления художнику  выделили
безоконную комнату рядом с  котельной.  Было  тепло.  Почти  никогда  не
отключали электричества. Истопник варил им  картошку,  которую  приносил
Сонечкин  отец,  добывающий  дополнительное  питание  своим  безотказным
мастерством.
   Однажды Соня с легким оттенком пафоса, вообще  ей  не  свойственного,
сказала мечтательно:
   - Вот мы победим, кончится война, и тогда  заживем  такой  счастливой
жизнью...
   Муж прервал ее сухо и желчно:
   - Не обольщайся. Мы прекрасно живем сейчас. А что касается  победы...
Мы с тобой всегда  останемся  в  проигрыше,  какой  бы  из  людоедов  ни
победил. - И мрачно закончил странной фразой:
   - От воспитателя моего я получил то,  что  не  стал  ни  зеленым,  ни
синим, ни пармутарием, ни скутарием...
   - О чем ты? - с тревогой спросила Соня.
   - Это не я. Это Марк Аврелий. Синие и зеленые - это цвета  партий  на
ипподроме. Я хотел сказать, что меня никогда не интересовало, чья лошадь
придет первой. Для нас это не важно. В любом случае гибнет человек,  его
частная жизнь. Спи, Соня.
   Он накрутил себе на голову полотенце - была у него такая странная,  в
лагере нажитая привычка - и мгновенно заснул. А Сонечка долго  лежала  в
темноте, мучаясь от недоговоренности  и  отодвигая  от  себя  еще  более
ужасную, чем эта недоговоренность, догадку: муж ее обладал знанием столь
опасным, что лучше  было  этого  не  касаться,  -  и  она  уводила  свою
тревожную мысль в другое  место,  к  томным  и  тонким  переборам  внизу
живота, и пыталась представить себе, как пальчики  размером  в  четверть
спички в такой же темноте, которая окружает сейчас и ее, легко  проводят
по мягкой стенке своего первого жилища, и улыбалась.
   А Сонечкино  дарование  яркого  и  живого  восприятия  книжной  жизни
отуманилось,  как-то  одеревенело,  и   оказалось   вдруг,   что   самое
незначительное событие по эту сторону книжных страниц - поимка  мышки  в
самодельную ловушку,  распустившаяся  в  стакане  заскорузлая  и  сплошь
мертвая  ветка,  горсть  китайского  чая,  случайно   добытая   Робертом
Викторовичем, - важнее и значительнее и чужой  первой  любви,  и  чуждой
смерти, и даже самого спуска в  преисподнюю,  той  крайней  литературной
точки, где совершенно сходились вкусы молодых супругов.
   Еще на второй неделе их скоропалительного брака Соня узнала от своего
мужа нечто для нее ужасное:  он  был  совершенно  равнодушен  к  русской
литературе,   находил   ее    голой,    тенденциозной    и    нестерпимо
нравоучительной. Для одного только Пушкина неохотно делал  исключение...
Завязалась дискуссия, в которой Сонечкиной горячности Роберт  Викторович
противопоставил строгую и  холодную  аргументацию,  Сонечкой  не  вполне
понятую,  и  кончилась  эта  домашняя  конференция  горькими  слезами  и
сладкими объятиями.
   Упрямый Роберт Викторович,  оставлявший  всегда  последнее  слово  за
собой, в глухом предутреннем часу успел еще сказать засыпающей жене:
   - Чума! Чума все эти авторитеты,  от  Гамалиила  до  Маркса...  А  уж
ваши... Горький, весь дутый,  и  Эренбург,  насмерть  перепуганный...  И
Аполлинер тоже дутый...
   Сонечка на Аполлинере встрепенулась:
   - А ты и Аполлинера знал?
   - Знал, - нехотя отозвался он. - Во время той войны... Я  с  ним  два
месяца жилье делил. Потом меня в Бельгию перевели, под город Ипр. Знаешь
такой?
   -   Да,   иприт,   помню,   -   пробормотала   Сонечка,   восхищенная
неисчерпаемостью его биографии.
   - Ну слава богу... Я как раз и попал в эту газовую атаку. Но я был на
холме, с  подветренной  стороны,  потому  и  не  был  отравлен.  Я  ведь
везучий... счастливчик... - И  чтобы  еще  раз  удостовериться  в  своем
исключительном, избранническом везении, просунул руку под Сонпины плечи.
   К русской литературе они больше не возвращались. * * *
   За месяц до рождения ребенка срок неопределенной командировки Роберта
Викторовича, которую он длил до последней возможности,  кончился,  и  он
получил предписание немедленно вернуться в башкирское село  Давлеканово,
где и надлежало ему дотягивать ссылку в надежде на будущее, которое  все
еще представлялось Сонечке прекрасным и в чем сильно  сомневался  Роберт
Викторович.
   И отец, и совсем  разболевшаяся  легкими  мать  Сони  уговаривали  ее
остаться в городе хоть до родов, но Сонечка твердо решила ехать вместе с
мужем, да и сам Роберт Викторович не хотел разделяться с женой. На  этом
самом месте и проскользнула  единственная  тень  недовольства  зятем  со
стороны старого часовщика.  Старик,  потеряв  к  этому  времени  сына  и
старшего зятя, бессловесно и близко  сошелся  с  Робертом  Викторовичем:
различие в их социальном уровне теперь, в перевернутом  мире,  оказалось
не то чтобы несущественным, а скорее выявляло  все  мнимые  преимущества
интеллигента перед пролетарием. Что же касалось всего прочего, подводная
часть культурного айсберга была у них единой...
   Семья собирала Соню сутки - столько времени отвели Роберту Викторович
для окончания всех его  дел.  Мать,  роняя  желтые  слезы,  стремительно
подрубала пеленки, тонкой заветной иглой  нежно  обметывала  распашонки,
выкроенные из собственной старой рубахи. Старшая  сестра  Сони,  недавно
потерявшая на фронте мужа, вязала из красной шерсти  маленькие  носочки,
глядя перед  собой  неподвижными  глазами.  Отец,  добывший  пуд  пшена,
пересыпал его по маленьким мешочкам и все  поглядывал  с  недоверием  на
Соню, которая хоть  и  была  на  девятом  месяце,  но  так  похудела  за
последнее  время,  что  даже  пуговицы  на  юбке   не   переставила,   а
беременность  ее  угадывалась  скорее  не  по  изменению  фигуры,  а  по
расплывшемуся лицу и припухшим губам.
   - Девочка, девочка будет, - тихонько говорила  мать.  -  Дочери,  они
всегда материнскую красоту пьют...
   Сестра Сони безучастно кивала, а Сонечка растерянно улыбалась  и  все
твердила про себя:  "Господи,  если  можно,  девочку...  -  если  можно,
беленькую..." * * *
   Ночью знакомый железнодорожник посадил их в  маленький,  трехвагонный
состав, стоявший в полутора километрах от станции, в вагон,  сохранивший
следы благородного происхождения в виде  добротных  деревянных  панелей.
Впрочем,  мягкие  диваны  и  откидные  столики  давно  были  выломаны  и
пульмановская роскошь заменена дощатыми скамьями.
   От Свердловска до Уфы ехали больше  полутора  суток  в  туго  набитом
вагоне, и всю дорогу  почему-то  вспоминалась  Роберту  Викторовичу  его
шальная юношеская поездка в Барселону, куда рванул  он,  получив  первые
крупные  деньги,  году  в  двадцать  третьем  или   двадцать   четвертом
знакомиться с Гауди.
   Сонечка доверчиво спала почти  все  время  их  путешествия,  упершись
ногами в пышный узел одеяла и привалившись плечом к худой груди мужа,  а
он все вспоминал кривую, ползущую вверх улицу,  на  которой  стояла  его
гостиница,  круглый  наивный  фонтанчик  перед  окном,  смуглое  лицо  с
вырезанными ноздрями необыкновенно красивой проститутки,  с  которой  он
купечески кутил всю ту барселонскую неделю. Он шарил в  памяти  и  легко
находил в ней мелкие и яркие детали: совершенно совиную морду  официанта
в гостиничном ресторане, чудесные плетеные  туфли  из  палевой  телячьей
кожи, купленные в магазине с огромной синей вывеской "Гомер", и даже имя
этой барселонской девчонки вспомнил  -  Кончетта!  Итальянка  она  была,
приезжая, родом из Абруцци... А Гауди ему совершенно не понравился... Во
всех подробностях теперь, через четверть века, он видел перед собой  эти
странные сооружения, совершенно растительные,  сплошь  надуманные  и  не
правдоподобные...
   Сонечка чихнула, полупроснулась, что-то  пробормотала.  Он  прижал  к
себе ее сонную руку, вернулся в окрестности Уфы,  в  дикую  Башкирию,  и
улыбнулся, качая седой головой и недоумевая: "Да я  ли  был  там?  Я  ли
теперь здесь? Нет, нет никакой реальности вообще..." * * *
   Родильный дом, куда на исходе женского срока  при  первых  же  знаках
приближающихся родов повел Роберт Викторович Сонечку, стоял  на  окраине
большого плоского села, в безлесном растоптанном  месте.  Само  строение
было из глиняных, вымешанных с соломой кирпичей,  убогое,  с  маленькими
мутными окнами.
   Единственным врачом был легко краснеющий немолодой блондин  с  тонкой
белой кожей, пан Жувальский,  беженец  из  Польши,  в  недавнем  прошлом
модный варшавский доктор, светский человек и любитель  хороших  вин.  Он
стоял  спиной  к  вошедшим  посетителям,  сверкая  голубоватой  белизной
халата,  неуместной,  но  успокаивающей,  кусал  концы  светлых  усов  и
протирал замшевой тряпочкой стекла своих крупных очков.  Сюда,  к  этому
окну, он подходил несколько раз  в  день,  смотрел  на  бесформенную,  в
грязных клочьях травы землю, вместо стройной  Ерусалимской  аллеи,  куда
выходили окна его варшавской  клиники,  и  промакивал  слезящиеся  глаза
красным,   в   зеленую   клетку   английским   платком,   последним   из
сохранившихся..
   Он только что осмотрел приехавшую за  сорок  верст  верхом  немолодую
башкирку, крикнул санитарке: "Подмойте даму!" - и стоял  теперь,  унимая
невольную дрожь оскорбления в груди и с тоской вспоминая своих  атласных
пациенток,  молочно-сладковатые  запахи  их   выхоленных   дорогостоящих
гениталий.
   Он обернулся, почувствовав чье-то присутствие у  себя  за  спиной,  и
обнаружил сидящую на скамье крупную молодую женщину в светлом поношенном
пальто и остролицего седого мужчину в залатанной тужурке.
   - Я осмелился побеспокоить вас, доктор, - заговорил  мужчина,  и  пан
Жувальский, с первых звуков голоса почуяв в нем принадлежность  к  своей
касте, к  попранной  европейской  интеллигенции,  двинулся  навстречу  с
улыбкой узнавания.
   -  Прошу  вас...  Пожалуйста.  Вы  с  супругой?  -  полувопросительно
произнес  пан  Жувальский,  отметив  их  большую  разницу  в   возрасте,
допускавшую  и  какие-то  иные  отношения  между  этими  по  виду   мало
подходящими людьми. Он указал на занавеску, где был выгорожен  для  него
крохотный кабинетик.
   Еще  через  пятнадцать  минут   он   осмотрел   Сонечку,   подтвердил
приближение родов, однако велел набраться терпения часов до десяти, если
все пойдет правильно и своевременно.
   Соню положили на кровать, покрытую  каляной  холодной  клеенкой,  пан
Жувальский похлопал ее по животу жестом скорее ветеринарским и отошел  к
башкирке,  которая,  как  выяснилось,  три  дня  назад  родила  мертвого
ребенка, и все было хорошо, а теперь вот стало нехорошо.
   Через два с  половиной  часа  доктор  с  большими  слезами  на  чисто
выбритых щеках вышел на крыльцо, где сидел, никуда не отходя,  сумрачный
Роберт Викторович, и громко, трагически зашептал ему в ухо:
   - Меня надо расстреливать.  Я  не  имею  права  оперировать  в  таких
условиях. У меня ничего, буквально ничего нет. Но не  оперировать  я  не
могу. Через сутки она умрет от сепсиса!
   - Что с  ней?  -  одеревеневшим  языком  спросил  Роберт  Викторович,
представив себе умирающую Сонечку.
   - Ах, боже мой! Простите! С вашей женой все в порядке, идут  схватки,
я про эту несчастную башкирку...
   Роберт Викторович хрупнул зубами, выматерился про себя: он терпеть не
мог нервических мужчин, одержимых желанием ежеминутно выговаривать  свои
переживания. Он  зажевал  губами  и  посмотрел  в  сторону...  Маленькая
двухкилограммовая девочка, которую родила Соня в  те  пятнадцать  минут,
пока пан Жувальский разговаривал на крыльце, была беленькой и узколицей,
точь-в-точь такой, как Сопя ее задумала. * * *
   Все у Сонечки изменилось так полно и глубоко, как будто прежняя жизнь
отвернулась и увела с собой все книжное, столь любимое Соней  содержание
и взамен оставила немыслимые тяготы  неустроенности,  нищеты,  холода  и
каждодневных беспокойных мыслей о маленькой Тане и Роберте  Викторовиче,
которые попеременно болели.
   Семье не выжить  бы,  если  б  не  постоянная  помощь  отца,  который
ухитрялся добывать для них и посылать все  самое  необходимое,  чем  они
жили. На все уговоры родителей переехать с ребенком в Свердловск на  это
самое тяжелое время Соня отвечала  одним:  мы  с  Робертом  Викторовичем
должны быть вместе.
   После дождливого, похожего на нескончаемую  осень  лета  без  всякого
перехода наступила суровая зима.  В  зыбком  домике  из  сырых  саманных
кирпичей  подвальная  комната  в   заводоуправлении   вспоминалась   как
тропический райский сад.
   Главной  заботой  было  топливо.  Школа   комбайнеров,   где   Роберт
Викторович служил бухгалтером, давала иногда лошадь, и он  еще  с  осени
довольно часто уезжал в степь, чтобы нарезать сухостойных высоких  трав,
похожих на камыш, названия которых он так и не узнал. С верхом груженной
телеги хватало на двое суток топки, это  он  знал  по  опыту  той  зимы,
которую провел в селе до отъезда в Свердловск.
   Он прессовал траву, забивал самодельными брикетами пристройку. Поднял
часть  пола,  который  сам  и  настелил  в  свое  время,  не  подумав  о
необходимости хранилища для картошки. Вырыл подпол, осушил его,  укрепил
ворованными досками. Он построил уборную, и  его  сосед  старик  Рагимов
качал головой и усмехался: в здешних краях деревянную доску с вырезанным
очком считали излишней роскошью и обходились испокон веку тем  недальним
местом, что называлось "до ветру".
   Он был вынослив и жилист, и физическая усталость была утешительна его
душе, страдающей острым отвращением  к  бессмысленному  счету  фальшивых
цифр,  составлению  ложных  сводок  и   фиктивных   актов   о   списании
разворованного горючего, украденных запчастей  и  проданных  на  местном
базаре овощей с подсобного хозяйства, которым ведал пройдоха  огородник,
веселый и бесстыжий хохол с искалеченной правой рукой.
   Зато каждый вечер он отворял дверь своего дома и в живом  огнедышащем
свете керосиновой лампы, в неровном  мерцающем  облаке  он  видел  Соню,
сидящую на единственном стуле, переоборудованном Робертом Викторовичем в
кресло, и к заостренному концу  ее  подушкообразной  груди  была  словно
приклеена  серенькая  и  нежно-лохматая,  как  теннисный  мяч,   головка
ребенка. И все это тишайшим образом  колебалось  и  пульсировало:  волны
неровного света и  волны  невидимого  теплого  молока,  и  еще  какие-то
незримые токи, от которых он замирал, забывая закрыть дверь. "Двери!"  -
протяжным шепотом возглашала Сонечка, вся улыбаясь  навстречу  мужу,  и,
положив дочку поперек их единственной кровати, доставала из-под  подушки
кастрюлю и ставила ее на середину пустого стола. В лучшие  дни  это  был
густой суп из конины, картошки с подсобного огорода и пшена, присланного
отцом. Просыпалась Сонечка на рассвете  от  мелкого  копошения  девочки,
прижимала ее  к  животу,  сонной  спиной  ощущая  присутствие  мужа.  Не
раскрывая глаз, она расстегивала кофту, вытягивала  отвердевшую  к  утру
грудь, дважды нажимала на сосок, и две длинные струи падали в  цветастую
тряпочку, которой  она  обтирала  сосок.  Девочка  начинала  ворочаться,
собирать губы в комочек, чмокать и ловила  сосок,  как  маленькая  рыбка
большую наживу.  Молока  было  много,  оно  шло  легко,  и  кормление  с
маленькими торканьями соска, подергиванием, легким  прикусыванием  груди
беззубыми деснами  доставляло  Соне  наслаждение,  которое  непостижимым
образом чувствовал муж, безошибочно просыпаясь в это предутреннее раннее
время. Он обнимал ее широкую спину,  ревниво  прижимал  к  себе,  и  она
обмирала от этого двойного груза непереносимого счастья. И  улыбалась  в
первом свете утра, и тело ее молчаливо и  радостно  утоляло  голод  двух
драгоценных и неотделимых от нее существ.
   Это утреннее чувство отсвечивало весь день, все дела делались как  бы
сами  собой,  легко  и  ловко,  и  каждый  божий  день,  не  сливаясь  с
соседствующими,  запоминался  Сонечкой  в  своей   отдельности,   то   с
полуденным ленивым дождем,  то  с  прилетевшей  и  усевшейся  на  ограде
крупной кривоногой птицей ржаво-железною цвета, то  с  первой  ребристой
полоской раннего зуба в набухшей десне дочки.  На  всю  жизнь  сохранила
Соня - кому нужна  эта  кропотливая  и  бессмысленная  работа  памяти  -
рисунок каждого дня, его запахи и оттенки и  особенно,  преувеличенно  и
полновесно,  -  каждое  слово,  сказанное  мужем  во  всех   сиюминутных
обстоятельствах.
   Много лет спустя Роберт Викторович  не  раз  удивлялся  неразборчивой
памятливости жены, сложившей на потаенное дно весь ворох  чисел,  часов,
деталей. Даже игрушки, которые во множестве и с давно забытой творческой
радостью мастерил для подрастающей  дочери  Роберт  Викторович,  Сонечка
помнила все до единой. Всякую мелочь - вырезанных  из  дерева  животных,
скрученных из веревок летающих птиц, деревянных кукол с опасными  лицами
- Сонечка увезла потом в Москву, но никогда не забыла и того,  что  было
оставлено рагимовским детям и внукам, дружной  стайке  одинаковых  тощих
воробышков: раздвижную крепость для куклы-короля с готической  башней  и
подъемным мостом, римский цирк со спичечными фигурками рабов и зверей  и
довольно громоздкое сооружение с ручкой и  множеством  цветных  дощечек,
способных двигаться, трещать и производить смешную варварскую музыку...
   Затеи эти много превосходили игровые возможности маленького  ребенка.
Остропамятливая девочка, сохранившая, как и мать, множество воспоминаний
этого времени, не запомнила этих игрушек, может быть, отчасти и  потому,
что уже в Александрове, куда переселилась семья с Урала в  сорок  шестом
году, Роберт Викторович строил ей целые фантастические города из щепок и
крашеной бумаги,  богатые  подходы  к  тому,  что  впоследствии  назвали
бумажной архитектурой. Хрупкие  эти  игрушки  исчезли  в  многочисленных
переездах семьи в конце сороковых и начале пятидесятых.
   Если первая половина жизни Роберта Викторовича проходила в крупных  и
шальных географических бросках из России во Францию, потом в Америку, на
Балканы, в Алжир, снова во Францию и, наконец, опять в Россию, то вторая
половина, отбитая лагерем и  ссылкой,  проходила  в  мелких  перебежках:
Александров, Калинин, Пушкино, Лиапозово. Так целое десятилетие он снова
приближался к Москве, которая отнюдь не  казалась  ему  ни  Афинами,  ни
Иерусалимом.
   Эти первые послевоенные годы семью  кормила  Сонечка,  унаследовавшая
материнскую швейную машинку  и  невинную  дерзость  самоучки,  способной
пристрочить рукав к вырезу проймы. Заказчики ее были нетребовательны,  а
сама мастерица старательна и без запроса.
   Роберт Викторович работал  на  каких-то