нула она к нему свое праздничное личико.
   Чуть попятившись к шкафу,  он  сказал  строго:  "Быстро  под  одеяло,
простудишься!" - и вышел из комнаты,  забыв  рулон  бумаги.  Никогда  не
видел он такой лунной, такой металлической яркости тела.
   Яся укрылась еще не успевшим остыть  одеялом  и  через  минуту  опять
спала. Спала с наслаждением, и  во  сне  не  забывая  о  сладости  этого
домашнего сна в домашнем доме, и ночная Сонина рубашка, которую она  уже
больше на себя не надела, лежала у нее под щекой и райски пахла.
   А ужаленный Роберт Викторович ходил по  соседней  комнате,  ежился  и
крутил головой. Ранние сумерки только что начавшегося  года  смотрели  в
окно, и Соня все  не  шла,  а  Таня  не  спускалась  вниз  по  скрипучей
лестнице. И он осторожно отворил дверь в угловую комнату, тихо подошел к
кровати. Девчонка была укрыта почти с головой, только русый затылок  был
на поверхности. Он сунул свои сухие ладони под теплый сугроб  одеяла.  И
вмешательство его рук в Ясин сон не оборвало его, ничего  не  испортило.
Яся развернулась навстречу  его  рукам,  и  еще  одна,  последняя  жизнь
началась у Роберта Викторовича. * * *
   Честный  новогодний  мороз  к  вечеру  окреп.  На   столе   подсыхали
развороченные остатки прошлогоднего уже кушанья.  Роберт  Викторович  не
ел. Вчерашняя еда  вызывала  отвращение,  и  он  думал  о  своих  мудрых
предках, сжигавших остатки пасхальной еды, не  допуская  такого  вот  ее
поношения...
   Сонечка бессмысленно размешивала ложечкой  чай,  в  котором  не  было
сахара, и все собиралась сказать мужу важное, но не находила  для  этого
подходящих слов.
   Роберт Викторович с задумчивым лицом ловил глухие отзвуки счастливого
гула в сердцевине своих состарившихся костей и пытался вспомнить,  когда
уже он испытывал это... откуда странное чувство  припоминания...  Может,
что-то похожее было в детстве, когда, накувыркавшись  досыта  в  тяжелой
днепровской воде, он вылезал на хрусткий перегретый песок,  зарывался  в
него и грелся в этой песчаной бане до сладкого отзыва в костях... И  еще
что-то схожее с острым озарением детства, когда, выйдя  ночью  по  малой
нужде, маленький Рувим, сын Авигдора, превратившийся с годами в  Роберта
Викторовича, запрокинул голову и увидел, что все звезды мира смотрят  на
него  сверху  живыми  и  любопытствующими  глазами,  и  тихий   перезвон
покрывает небо складчатым плащом, и он,  маленький  мальчик,  как  будто
держит на себе все нити мира, и на  конце  каждой  звенит  пронзительный
мелкозвучный колокольчик, и во всей этой гигантской музыкальной шкатулке
он и есть сердцевина, и весь  мир  послушно  отзывается  на  биение  его
сердца, на каждый вздох, на ток крови и на излияние  теплой  мочи...  Он
опустил задранную ночную рубашку, поднял  медленно  вверх  руки,  словно
дирижируя этим небесным оркестром... И музыка  пронизала  его  насквозь,
сладкой волной проходя по сердцевине костей...
   Он забыл, забыл эту музыку, и только воспоминание о ней  долгие  годы
не стиралось...
   - Роберт, пусть эта девочка поживет у нас в доме. Угловая свободна, -
тихо сказала Сонечка, остановив ложечку в стакане.
   Роберт Викторович посмотрел на жену удивленным взглядом и сказал свое
обычное, что говорил всегда, когда речь шла о вещах, мало его трогающих:
   - Если ты считаешь нужным, Соня. Делай, как считаешь нужным.
   И вышел в свою комнату. * * *
   Яся перебралась в дом Сонечки. Ее молчаливое  миловидное  присутствие
было приятно Соне и ласкало ее тайную гордость -  приютить  сироту,  это
была "мицва", доброе дело, а для Сони, с  течением  лет  все  отчетливей
слышавшей в себе еврейское начало, это было одновременно и  радостью,  и
приятным исполнением долга.
   В   ней    просыпалась    память    о    субботе,    и    тянуло    к
упорядоченно-ритуальной жизни предков с ее незыблемой основой,  прочным,
тяжелоногим  столом,  покрытым  жесткой  торжественной   скатертью,   со
свечами, с домашним хлебом и тем семейным таинством, которое совершалось
в канун субботы в каждом еврейском доме. И, оторванная от  этой  древней
жизни, она вкладывала весь свой непознанно-религиозный  пыл  в  кухонную
возню  с  мясом,  луком  и  морковью,  в   жестко-белые   салфетки,   во
всеустройство  стола,  где  судок  для  приправ,  подставки  для  ножей,
тарелочки справа, слева грамотно  была  расставлены,  как  велел  совсем
другой канон, новый, буржуазный. Но до этого Соня не додумалась.
   Последние годы, годы относительного благополучия, ей вдруг стала мала
ее семья, и она  втайне  горевала,  что  не  было  ей  суждено  народить
множество детей, как было принято  в  ее  племени.  Она  все  прикупала,
прикупала разрозненные  кузнецовские  соусники  и  фаянсовые  английские
тарелки по баснословно блошиным ценам в комиссионке на Нижней  Масловке,
словно настраиваясь на грядущее мпогочадие дочери Тани.
   Религия Сони, как и Библия, состояла из трех разделов. Только  вместо
Торы, Небиим и Кебутим это было Первое, Второе и Третье.
   Ясино присутствие за столом создавало Соне иллюзию увеличения семьи и
украшало застолье - так естественно и мило она держалась за столом,  ела
как будто бы немного, но с несгораемым аппетитом, до смешной  усталости,
потому что память о детском постоянном голоде была  в  ней  неистребима.
Откидываясь на спинку стула, она тихонько стонала:
   - Oй, тетя Соня! Так вкусно было... Опять я объелась...
   А Сонечка блаженно улыбалась и ставила на стол  низенькие  стеклянные
вазочки с компотом. * * *
   Прошло два месяца. Благодаря Ясиной  кошачьей  приспосабливаемости  и
врожденной деликатности она не только заняла угловую комнату,  по  сверх
того определилась в семье в статусе полуродственницы.
   Ранним утром она убегала мыть шершавые школьные коридоры и  слякотные
уборные, вечерами вместе с Таней ходила в ту же школу на занятия. Иногда
до школы не доходили, прогуливая убогие уроки  засыпающих  учителей.  Их
отношения с Таней определились как сестринские, причем Таня, по возрасту
младшая, с переездом Яси в их дом незаметно заняла место старшей сестры,
и ее влюбленность в Ясю перестала быть такой восторженной и напряженной.
   Девочки часто забирались в Танину светелку.  Таня,  усевшись  в  позе
лотоса, играла свою  неверную  музыку  на  флейте,  а  Яся,  свернувшись
клубком у ее ног, немного  шепелявым  шепотом  читала  вымирающие  пьесы
Островского. Готовилась в театральное училище.
   Соню умиляло Ясино пристрастие к чтению. К тому же ей  казалось,  что
Танечка попутно приобщается к большой культуре. В этом она заблуждалась.
   Если  девочки  о   чем   и   говорили,   то   Яся   главным   образом
довольствовалась ролью вежливой слушательницы. Без  особого  интереса  и
внутреннего сочувствия она  слушала  о  Таниных  любовных  приключениях.
Энтузиазм подруги был ей совершенно чужд, а Таня ошибочно относила Ясино
равнодушие за счет незначительности ее собственного опыта в сравнении  с
богатством переживаний подруги. Ей и в голову не приходило, что Яся -  с
двенадцати лет впервые -  свободна  от  необходимости  впускать  в  свое
совершенно незаинтересованное тело "ихние противные штучки"... * * *
   Роберт Викторович от Ясиного присутствия  изнемогал.  Этот  эпизод  в
угловой комнате, в ранних сумерках первого дня года,  он  вспоминал  как
наваждение, как подсмотренный чужой сон. Ясю он впускал  теперь  лишь  в
обзор бокового зрения, воровато услаждая свой глаз ее тихой белизной,  и
плавился на огне молодого желания. Никаких даже самых малых  движений  в
ее сторону он не допускал, но не потому, что какие-либо мелкие моральные
мотивы  его  беспокоили.  Желание  принадлежало  ему,  женщина  ему   не
принадлежала и, более того, занимая  Сониными  стараниями  табуированное
место рядом с дочерью, принадлежать не могла.
   Он часами смотрел в тонко меняющуюся от освещения и влажности белизну
снега за окном, вглядывался в плавкий белый бок  фаянсового  кувшина,  в
обрезки крупнозернистого  ватмана  на  столе,  в  тускло-белые  гипсовые
отливки старых рельефов с едва намеченными в них  телами  букв  древнего
алфавита.
   На исходе второго месяца он снова стал писать -  через  двадцать  лет
после лагерных упражнений, прихотливого копирования скучной дичи.
   Теперь  это  были  сплошь  белые  натюрморты,  в  них   выстраивались
многотрудные мысли Роберта Викторовича  о  природе  белого,  о  форме  и
фактуре,  порабощающей  живописное  начало,  и  слогами,   словами   его
размышлений были фарфоровые сахарницы, белые вафельные полотенца, молоко
в стеклянной банке и все то, что житейскому  взгляду  кажется  белым,  а
Роберту  Викторовичу  представлялось  мучительной  дорогой   в   поисках
идеального и тайного.
   Однажды, когда зима уже стронулась и снежное великолепие  Петровского
парка увяло и съежилось, ранним утром они одновременно вышли на крыльцо:
Роберт Викторович с двумя подрамниками и рулоном крафта и Яся с  красной
матерчатой сумочкой, в которой бултыхались два вечерних учебника.
   - Подержите, пожалуйста. - Он  сунул  ей  рулон  в  руки  со  смутным
чувством, что нечто подобное уже где-то промелькивало.
   Яся поспешно притянула к себе рулон, пока он  поудобнее  перехватывал
подрамники.
   - Может, я помогу  вам  донести,  -  предложила,  не  поднимая  глаз,
девочка.
   Он молчал, она подняла голову, и  впервые  за  время  их  совместного
проживания под одной  крышей  он  острыми  зрачками  воткнулся  в  самую
сердцевину ее безмятежных глаз.  Он  кивнул,  и  она  согласно  опустила
голову в белой пуховой косынке и пошла за ним, колдовски ступая детскими
резиновыми ботиками в его следы.
   Он не оборачивался всю недлинную дорогу. Так, гуськом, они  дошли  до
подъезда многоэтажного дома, где в длинных  коридорах,  дверь  к  двери,
трудолюбиво и деловито созидали прилично  оплачиваемое  социалистическое
искусство, вынося время от времени в унылые коридоры  громоздкие  изводы
лысого гиганта мысли...
   Прижимаясь спиной к гранитному боку  монумента,  неловко  придерживая
ногой  дверь,  он  пропустил  вперед  Ясю.   В   момент,   когда   дверь
захлопнулась, он почувствовал сильное и гулкое  сердцебиение,  но  не  в
груди, а где-то в глубине живота. Сердцебиение восходило  в  нем  вверх,
как солнце от  горизонта,  морской  гул  наполнил  голову,  виски,  даже
кончики пальцев. Он поставил подрамники и принял рулон  из  Ясиных  рук.
Тут он и вспомнил, когда это было.
   Он улыбнулся, положив руку на отсыревший пух ее косынки,  а  она  уже
сметливо расстегивала  огромные  пуговицы  своего  самодельного  пальто,
которое многие вечера шила из старого пледа вместе с Сонечкой. В тот год
был припадок моды на большие пуговицы. И юбка Яси, и блузка  были  ушиты
стаями коричневых и белых пуговок, и она,  сбросив  пальто,  серьезно  н
вдумчиво вытаскивала их одну за другой из аккуратно обметанных петель.
   Сердцебиение, достигшее набатной мощи, заполнившее все закоулки самых
малых капилляров, разом вдруг прекратилось, и в ослепительной тишине она
села на сломанное кресло, поджав под себя тугие ножки.  Потом  отпустила
на свободу стянутые на макушке резинкой волосы и стала ждать, покуда  он
выйдет из своего столбняка и возьмет ту  малость,  которой  ей  было  не
жаль...
   С того дня Яся почти каждый день забегала  в  мастерскую.  Горячим  и
странно безмолвным был их роман. Обычно она приходила, садилась в раз  и
навсегда избранное кресло и  распускала  волосы.  Оп  ставил  чайник  на
плитку, заваривал крепкий чай, распускал в  белой  эмалированной  кружке
пять кусков сахара - по детдомовской памяти она все  не  могла  наесться
сладким - и ставил перед ней белую фарфоровую сахарницу, потому что пила
не только внакладку, но и вприкуску.
   Он смотрел на нее долго-долго, пока она медленно пила свой  сироп,  а
он всегда вдумывался в ее белизну, которая ярче радуги сияла  перед  ним
на фоне матовой побелки пустой стены. И блеск эмали кухонной кружки в ее
розовой, но все же белой  руке,  и  куски  крупного  колотого  сахара  в
кристаллических изломах, и белесое небо за окном - все это хроматической
гаммой мудро восходило к  ее  яично-белому  личику,  которое  было  чудо
белого, теплого и живого, и лицо это было основным  тоном,  из  которого
все производилось, росло, играло и пело о тайне белого мертвого и белого
живого.
   Он любовался ею, а она это чуяла  и  возносилась  под  его  взглядом,
таяла от маленькой женской гордости,  наслаждалась  своей  безраздельной
властью, потому  что  знала:  скажет  она  ему  свое  бесстыдно-детское:
"Хочешь разочек?" - он кивнет и отнесет ее  на  покрытую  старым  ковром
тахту, а нет, так и будет на нее таращиться, бедняга,  дурачок,  чудной,
совсем особенный, и любит ее безумно...
   "Безумно", - повторяла она про себя, и гордая улыбка чуть трогала  ее
губы, и он чувствовал глуповатое ее торжество, но все смотрел и  смотрел
на нее, пока она не говорила:
   - Ну все... Я пошла...
   Вопросов он ей  никогда  не  задавал,  она  о  себе  тоже  ничего  не
рассказывала, да в этом и не было нужды. Его безграничная  тяга  к  ней,
как и ее неизменное желание находиться рядом с ним, не  нуждалась  ни  в
каких словесных подтверждениях. В его присутствии она  чувствовала  себя
уже совершившей свою задуманную карьеру: богатой, красивой и  свободной.
И театральное училище было ненужным.
   В середине апреля  он  начал  писать  ее  портрет.  Сначала  один,  с
чайником и белыми цветами, потом другой. И  стала  образовываться  целая
анфилада  белых  лиц,  так  что  одно  уходило  в  тень  другого,  снова
проступало, а  лица  эти  были  связаны  каким-то  оптически  обдуманным
способом между собой.
   Роберт Викторович писал быстро. И хотя она была рядом  с  ним  и  это
было важно для художника, это не была работа с натуры. Он словно  впитал
ее в себя и теперь только заглядывал в  свой  тайник.  Работал  он  весь
световой день, все больше времени проводил в  мастерской.  Он  и  раньше
любил уходить сюда  спозаранку,  теперь  же  он  часто  оставался  здесь
ночевать.
   В это самое время, когда притяжение  дома  ослабло  и  жизнь  Роберта
Викторовича все более перемещалась в мастерскую, а  мастерская  мягко  и
своднически принимала в себя молчаливую любовницу, над  домом  собрались
тучи.
   Весь  их  небольшой  поселок  был  определен  под  снос.  Многолетние
разговоры,  настойчивые,  но  неубедительные,  в  один  прекрасный  день
реализовались в гадкую, с размытой печатью  бумажку  -  постановление  о
сносе дома и переселении жильцов. Бумагу вручили не лично, как  подобает
в таких случаях, а прислали по почте, и посреди дня, уже после  утренней
разноски, Соня заметила в почтовом ящике эту зловещую бумажку.
   Зажимая ее в пальцах, Соня прибежала в мастерскую к мужу, куда обычно
не ходила,  соблюдая  невысказанный,  но  известный  ей  запрет.  Роберт
Викторович был один, работал. Соня села в хрупнувшее под ней кресло. Муж
молча  сидел  напротив.  Соня  долго  смотрела  на  холсты  с   блеклыми
белоглазыми женщинами и поняла, кто есть настоящая снежная  королева.  И
Роберт Викторович понял, что она поняла. И они ничего  не  сказали  друг
другу.
   Соня молча посидела, потом положила на  стол  печальное  извещение  и
вышла  из  мастерской.  У  подъезда  она  остановилась  пораженная.   Ей
казалось, что кругом  должен  лежать  снег,  -  а  на  улице  клубилась,
кудрявилась  разноцветно-зеленая  майская  зелень,  и   зеленым   цветом
отзывались длинные трамвайные трели.
   Она шла к своему дому, любимому счастливому дому,  который  почему-то
должны были раскатать по бревнышку, и слезы текли по длинным морщинистым
щекам, и она шептала враз пересохшими губами:
   - Это должно было случиться давно, давно... я же  всегда  знала,  что
этого не может быть... не могло этого быть...
   И за эти десять  минут,  что  она  шла  к  дому,  она  осознала,  что
семнадцать лет ее счастливого замужества окончились, что  ей  ничего  не
принадлежит, ни Роберт Викторович - а когда, кому он принадлежал?  -  ни
Таня, которая вся насквозь другая, отцова ли, дедова, но  не  ее  робкой
породы, ни дом, вздохи и кряхтенье которого она чувствовала ночами  так,
как старики  ощущают  свое  отчуждающееся  с  годами  тело...  "Как  это
справедливо, что рядом с  ним  будет  эта  молодая  красотка,  нежная  и
тонкая, и равная ему по всей исключительности  и  незаурядности,  и  как
мудро устроила жизнь, что привела ему под старость такое  чудо,  которое
заставило его снова обернуться к тому, что в нем есть самое  главное,  к
его художеству..." - думала Соня.
   Совершенно опустошенная, легкая, с прозрачным звоном в ушах вошла она
к себе, подошла к книжному шкафу, сняла наугад с полки  книгу  и  легла,
раскрыв ее посередине Это была "Барышня крестьянка". Лиза как раз  вышла
к обеду, набеленная  по  уши,  насурьмленная  пуще  самой  мисс  Жаксон.
Алексей Берестов играл роль рассеянного и задумчивого, и от этих страниц
засветило на Соню  тихим  счастьем  совершенного  слова  и  воплощенного
благородства... * * *
   Шли многодневные сборы. Сонечка вязала узлы, набивала  ящики  из  под
папирос кастрюльками и тряпками  и  пребывала  в  странно  торжественном
настроении: ей казалось, что она хоронит прожитую жизнь и  в  каждом  из
упакованных ящиков сложены ее счастливые минуты, дни, ночи и годы, и она
гладила с нежностью эти картонные гробы.
   Неприбранная Таня отрешенно бродила по  дому,  натыкаясь  на  мебель,
сошедшую с  привычных  мест  и  как  будто  приобретшую  самостоятельную
подвижность. Дверцы шкафов  неожиданно  отворялись  сами  собой,  стулья
ставили подножки.
   Матери Таня не помогала. Преданная одним лишь  своим  ощущениям,  она
полностью погрузилась в величайшее отвращение к происходящему в доме.
   Было еще одно обстоятельство, глубоко  ее  удручавшее:  замкнутая,  с
недоразвившейся в  ту  пору  речью,  она  выворачивала  перед  Ясей  все
завитушки своей растрепанной души, и Яся с ее умным молчанием  оказалась
для Тани единственным в своем роде  собеседником,  который  принимал  ее
вполне  мелководные  переживания   с   такой   плодотворной   для   Тани
доброжелательной нейтральностью, что в этих беседах, которые были скорее
монологами, Таня училась формулировать мысли, ловить с  лёта  образы,  и
это доставляло ей огромное удовольствие.
   Другие ее друзья, ерник и  выворачиватель  всего  на  свете  Алеша  и
Володя с океанским талантом, всепожирающей памятью и плотно упакованными
с ее помощью сведениями обо всем на свете, насильственно вовлекали ее  в
их  собственные  соблазнительные  миры,  и  только  Яся   оставляла   ей
возможность самостоятельно мыслить, рассуждать вслух,  наощупь  выбирать
те мелочи, из которых человек произвольно складывает тот  первоначальный
рисунок, по которому будет  развиваться  весь  последующий  узор  жизни.
Именно отсюда рождалось Танино  чувство  теснейшей  с  Ясей  близости  и
смутной благодарности.
   Во время какого-то редкого просвета в  самоувлечении  Таня  заметила,
что  у  Яси  есть  какая-то  отдельная  жизнь.  Однако  все  ее  попытки
проникнуть в это заповедное пространство дневных  -  не  школьных  и  не
домашних  -  часов  разбивались  о  нежное  и  уклончивое  молчание  или
неопределенные слова.  Первая  попавшаяся  версия  -  тайного  романа  -
выдвигала перед Таней жгучий вопрос: кто же он?
   Вопрос этот разрешился самым случайным образом.  Таня  столкнулась  с
отцом и Ясей возле метро и была незамеченной  свидетельницей  совершенно
невозможной сцены: они ели мороженое на ходу, смеясь. Мороженое  стекало
густыми каплями, и Роберт Викторович стер с  Ясиной  щеки  белое  липкое
пятно таким движением пальцев, что Таня,  великий  специалист  по  части
касаний, дрогнула от нового, прежде неизвестного ей чувства ревности.
   Ни женские интересы матери,  ни  какие  бы  то  ни  было  соображения
нравственного порядка Танечку совершенно  не  беспокоили.  Возму