главную улицу. Издерганная вниманием и оглушенная выстрелом, сука бежала
долго. Бобка быстро оттер от нее незначительного кобелька, а вскоре и пресек
всякие надежды.
И началось долгое Бобкино ухаживание за палевой сукой, приятное само по себе
и желанное настолько, что Бобка забыл и про свой двор со службой, и про
хозяев, и про вечернюю похлебку. Они миновали каменные дома главной улицы,
где было небольшое оживление людей, покрутились немного у пустынного рынка и
задней двери гастронома и устремились дальше. Бобка оглядывался, но
оставшиеся за длинным поездом кобели не появлялись: то ли у них, напуганных
выстрелом, пропало желание и перед съестным поездом вспомнился вечный голод,
то ли товарный поезд долго не останавливался, и потом Рыжий не смог
пронюхать следы мокрых лап на раскисшей земле. Палевая увлекла Бобку за
собой до окраины и дальше в перелесок, где местами еще держался шершавый
снег. Но к себе она не подпускала, помня главенствующее обхаживание Рыжего;
она лишь не противилась, что Бобка сопровождает ее.
Ближе к сумеркам Бобка стал навязывать ей себя - хваткого и проворного.
Привыкая к Бобке, Палевая все же искала на земле следы утерянного Рыжего, но
на станцию не возвращалась, боясь новых выстрелов. Они обежали стороной
небольшое поле с частыми проблесками воды в канавках. Посреди ночи отдыхали
на склоне мелкого оврага, где местами подсохла трава, сморенная от зимних
морозов. Они и сами сморились на ней, прижавшись спинами.
Пробудившись, сука положила на Бобкин бок свою широкую смирную морду. Со
свежим рвением Бобка стал навязываться, и холод живота сразу покрыло теплом.
Но Палевая все бежала дальше. Везде был смерзшийся мокрый снег, старый и
колкий, или хрусткий ледок, или комковатая неприютная земля.
В рассветных сумерках они наткнулись на насыпь железной дороги и потрусили
вдоль нее в сторону станции. Теперь Бобка бежал рядом, не возобновляя
попыток, довольный одной лишь верностью их долгого совместного бега. Он
внюхивался в запахи, которые интересовали суку, и вслед ей отфыркивался от
подозрительных и неприятных. Они перебежали асфальтовую дорогу, которая сама
пересекала железнодорожные пути; в том месте стояла обитаемая будка с
одиноким человеком и слышались равномерные короткие звоны, будто вместе с
человеком засел большой грозный сверчок с огненными мигающими глазами. Уже
остались позади первые домики среди голых садов, когда они наткнулись на
глухой забор. Подниматься на насыпь дороги они не стали - там опасно
прогрохотал поезд, - а нашли пролом.
За забором оказалась территория со складами. Они пробежали вдоль эстакады;
было тихо, сухой асфальт, и никого из людей. Они замерли бок о бок в
неподвижности, слушали дальние шорохи пробуждения, ожидая, когда объявится
для тепла солнце. Но раньше солнца Бобка ощутил тепло от трепетавшего бока
Палевой. Он приник к ней в напоминании себя, но она увернулась, правда,
ничуть не злясь, а лишь неведомо ища чего-то. Под одним настилом она увидела
тюк рассыпанного мелкого тряпья, бросилась туда, прилегла и схватила в зубы
первый же попавшийся лоскут. Бобка прыгнул за ней на мягкую кучу, припал
вниз мордой, торопясь поднять ее. Но она не собиралась вставать, а
обернулась к нему и сдавленно, озорно зарычала сквозь тряпку. Тогда Бобка и
сам прилег против нее и ухватил зубами свободный конец, чтобы отобрать. Они
принялись с увлечением теребить и натягивать тряпку, дергаясь головами.
Бобка чувствовал усердную мокрую пасть Палевой, ее близкое дыхание, но не
отвлекся: сейчас был важнее лоскут и тайный толк его отбирания. Несколько
раз они роняли его, но, даже впопыхах затоптав лапами, каждый раз отыскивали
в ворохе именно его - темный, усеянный белыми точками, зажеванный лоскут,
который вне- запно связал их, назло дерганому стремлению каждого единолично
овладеть им.
Палевая первой потеряла интерес. Она вдруг разжала челюсти, вскочила и
пустилась от Бобки наутек. Но не успел Бобка отреагировать, как она,
завернув по крутой дуге, так же быстро вернулась к нему - вернулась, чтобы с
ходу припасть перед ним мордой и снова со всех лап броситься в круговой
галоп. Так она пробежала перед озадаченным Бобкой еще и еще раз, пока он не
понял ее встречного завлечения. Тогда он и сам вскочил, следя за ее
очередной поспешной петлей. Но на этот раз она не вернулась. Над забором
выглянуло солнце, и, застигнутая его лучами, она прижмурилась и усмирилась
на месте. Она грелась в предчувствии, устав сопротивляться желанию. И Бобка
угадал ее миг ожидания.
...Вскоре весь утренний четкий мир стронулся, поплыл в Бобкиных глазах;
склонив ниже голову, он отрешенно прикрыл их... ...И неведомая сила
скруглила ему спину, словно гнула его обратно в дощенячье положение - в
состояние невнятной блажи, где нет болей, страхов и забот...
Но вскоре их увидели одинокие утренние люди, проникающие на работу через
дыру в заборе. Бобка растерянно заметался на месте, а сука, визжа и
упираясь, хотела откусить его от себя. Но чем круче она изгибалась, тем
сильнее охватывал его болезненный жомкий плен. Первые два человека прошли
мимо со своими сумками, лишь посмеиваясь, а третий с размаху пнул между ними
- видно, усмотрел смущающий людей срам.
Оба - Бобка и сука - тоненько, с надрывом взвыли, чем сильнее растравили
человека. Он не разобрал, кто из них кто - кто кобель, кто сука, - и стал
винить обоих по очереди подкованной кирзовой ногой. Раздерганно крутясь,
Бобка достиг забора и пролез в дыру, а сука не смогла переступить задом
через перекладину. Человеку в сапогах стало неудобно бить, его отозвали на
работу, и больше никто не появился.
Они еще постояли, растерянно тоскуя, и вскоре сила наказания ослабла и
избавила их друг от друга. Не мешкая, они разбежались по разные стороны
забора, не перенюхавшись на прощание, едва оглянувшись.
Тогда Бобка сразу зализал, успокоил себя - и зла не помнил. Но, по
возвращении домой, Хозяин больно потрепал уши за ночное отсутствие, так что
Бобка повинился сухим скрипучим скулением.
...Не помнил и теперь, когда отгавкивал Шматка от Асты, беспамятно хотел
повторения той единственной услады, в которой чудесно растворяются все
уныния и тяготы существования.
Между тем Аста постепенно остервенилась. Она всерьез цапнула Шматка поперек
взгорбленного хребта, чтобы тот прекратил свои бесполезные приставания и зря
не корябался когтями. Но Шматок не мог остановиться. Теперь Бобка смутно
понимал, что у крохотного Шматка есть свой собственный распаляющий жар - для
него не меньший, чем для самого большого кобеля, - что и крохотному Шматку
хочется самозабвенного утоления.
Вскоре прибежал от озера Вэф, чапая по мокрой земле волосяными тапочками
лап, - и Шматок отстранился от Асты, хотя Вэф его не прогонял. Вэф исполнил
весь положенный порядок: полюбопытствовал, удостоверился, слизал с Асты
следы чужого ухаживания и окропил ближайший столбик своей самостью. Вновь
подойдя к Асте, он учтиво лизнул ее в уголок пасти, огляделся и махнул Бобке
хвостом, потом еще раз лизнул - и сник. Стоя подле Асты, он ждал, когда
объявится давнее желание, опресневелое от долгой житейской робости, - так
что Бобке не пришлось лаем портить с ним дружбу. Пока Вэф ждал, рассеянно
перенюхивая Астины интересы, прибежал еще один кобель, вольный
прихарчеватель со станции. Тот вначале уважил Вэфа как вожака, может, долго
отирающегося подле Асты, может быть, и близкого к покорению, но вскоре
разобрался в ситуации, отрычал в сторону так и не проявившегося Вэфа и еще
дальше - Шматка, и вскоре все четверо, с замыкающим Шматком, отправились за
Астой в сторону станции.
Вернулся Вэф скоро, часто дыша раскрытой пастью. Он поутешал Бобку своим
закомпанейским присутствием на его замкнутой территории, даже полежал рядом,
выкусывая блох на растревоженном теле и после темной густоты шерсти жмуря на
солнце свои черные доброчтимые глазенки. Когда же Бобка тщетно извернулся к
своим грызущим мучителям между лопаток (раньше он доставал их, широко,
крепко расставив все лапы), Вэф услужил и ему: простриг своими резцами всю
холку до спины. Нагостившись, ушел в свою бочку - отдыхать от лишних
волнений.
Но Бобка, не в пример Вэфу, не успокоился. Что-то затомилось у него внутри
навстречу весеннему теплу и не хотело уходить обратно в равновесие
существования. Ночью он слышал, как вернулась Аста. Случайным порывом
донесло смесь станционных отметин и знакомых кобелей. Аста возилась в своей
конуре, ухаживая за собой, тихонько скуля, - и Бобкина тяга затомилась еще
сильнее.
Все последующие дни он просительно гавкал и повывал, пока Мальчик не увидел,
насколько пес захирел - даже цепь как следует не натянуть, - и не отпустил
его днем с ошейника.
Бобка похромал по улице, восстанавливая в памяти соседей и познавая на
столбиках залетных чужаков. Дворняги за штакетником и далее породистые псы
за глухими заборами склочно облаивали его медленный скок. Бобка сильнее
закивал головой, пуще разгоняя свой инвалидский бег. Когда он допрыгал до
конца улицы, передняя лапа у него подкашивалась и от судорожного кивания
ныла шея. Мальчик, сопровождавший Бобку на велосипеде, увидел, что он и без
лапы вполне устойчив, увлекся с соседским сверстником и укатил вместе с ним.
Бобка уже устал, и тянуло назад в конуру - на отдых, на успокоительный
привычный обзор. Но, с другой стороны, его манила станция и компания давних
знакомцев; манила настолько, что забывалась ущемительная память в культе. И,
передохнув, он терпеливо попрыгал за любопытным разнообразием жизни.
Добравшись до трухлявого пня на обочине, от которого начиналась тропка, он
хотел привычно свернуть, но вдруг затомился чего-то и присел. На него напало
сомнение. Раньше он всегда бежал тропкой - так ведь короче! Что же теперь?
Может, просто устали лапы. Бобка полежал у пня, пока не перестало шуметь
дыхание, и, насторожив нюх, попрыгал по тропке. Вначале он услышал, а
увидев, сразу вспомнил: ручей! Вот оно что - быстрое течение, валуны... Вода
стремилась высокая, перехлестывая островочки камней. Бобка не стал даже
примеряться к прыжку, а сразу попрыгал вдоль ручья к мостику.
На станции бездомная свора сама пришла к нему на платформу, где он лег,
свесив язык. Псы признали Бобку по запаху, но каждый подходил
перезнакамливаться, как к новичку, а Понурый подолгу смотрел в сторону
прихода поезда и оборачивался к Бобке, привыкая, потом присел рядом.
Дважды прогремели проходящие поезда, и оба раза Бобка вскакивал и упрыгивал
подальше от путей. Псы вздрагивали вместе с ним и озирались по сторонам, не
понимая Бобкиной паники. Тогда Бобка доверился им и перестал пугаться, хотя
культя все еще поджималась от тяжелого грома колес, пока куцый двойной
перестук хвостового вагона не затихал вдали.
Вскоре подошел населенный поезд с окошками, началась обычная суета проезжих
людей. Взрослые мужчины трусили в домашней одежде к лотку у вокзального
здания; вышло несколько тучных теток в шалях, их чемоданы посередке были
окручены пояском.
Вдруг к Бобкиным лапам свалился кусочек колбасы. Бобка понюхал, но, перед
тем как есть, поднял глаза: из вагонного окна глядело умильное лицо девочки,
болезно прихватившей зубками губу. Не успел Бобка облизаться после колбасы,
как прилетел со стороны вагона пирожок, затем куриные косточки в свертке с
целыми крылышками. Пирожок летел косо и упал перед Бичом; тот решил, что ему
- и сразу съел. Сверток рассыпался между Бобкой и Понурым, и Понурый
подобрался к косточкам, лишь убедившись, что Бобке перепал новый кусочек
колбасы - на этот раз копченой, старой, с плесневелым налетом. Начали
собираться вокруг Бобки остальные псы, те, что еще до прихода поезда
потеряли к нему, долго лежащему на месте, интерес и уныло, почти без толку
попрошайничали у других вагонов. Теперь они увидели, что вагон с хорошим
угощением Бобка угадал верно. Окружили Бобку и некоторые проезжие люди. Они
крикнули в окошки соседних вагонов, и оттуда принесли еще разной недоеденной
снеди и даже целую костистую рыбку.
Так для Бобки началась вторая, помимо дворовой службы, жизнь - едовая жизнь
на станции. И она стала регулярной, как только сам Хозяин заметил его там:
ведь он каждый день уходил куда-то в ту сторону работать. Он велел Мальчику
отпускать Бобку ежедневно, чтобы тот больше бегал, много ел и стал бы на
трех лапах сильным и ловким; но и наказывать его, если задержится.
Вначале было неловко, Бобка стеснялся, как если бы его оставили лежать в
гастрономе, где много шаркающего народу и недосягаемой еды, - но потом
свыкся и являлся к дневному поезду как на необходимую службу. На платформе,
обычно у середины поезда, где больше людей, он ложился, скрестив перед собой
лапы, всегда культей вверх, и весь его горестный и достойный вид говорил,
что он пострадал здесь, на железных путях, и, как потерпевший, требует
теперь возмещения. Вставать или доползать до еды почти не приходилось:
хватало и того, что падало рядом. А той еде, что пролетала мимо, станционные
бродяги не давали пропасть, - и даже Рыжий учел Бобкину инвалидность, не
смея отбирать его законное подаяние.
С первых же дней на станции Бобка озаботился тягой какого-нибудь приятного
знакомства. Незабываемая кобелья возня вокруг Асты и воспоминания о прошлой
весне подталкивали его. Он принюхивался к каждому незнакомцу на станции;
иногда, не дожидаясь встречной прыти, приближался к нему сам, но все были
кобели, сами озабоченные разнообразием жизни и лучшей едой. Суки изредка
учуивались издали, но, пока Бобка допрыгивал до них, там уже вился кобель
быстролапее его, а то и целая свора, причем Бобку, видя его шаткость,
оттесняли теперь и соперники помельче. Вначале Бобку подмывало тут же
наказать неучтивца, но с первым же подскоком он осознавал свою слабую
инвалидскую силу. Осознание вызывало смутную глухую боязнь, топорщилась на
загривке шерсть, но чтобы соперник не подметил его растерянности и не
бросился трепать его, Бобка угрюмо, угрожающе рычал. С каждой новой сукой
отправлялись в изнурительные бега. Бобка поначалу держался в хвосте, даже
иногда соперничал, но всегда потом отставал.
...Однажды, уже поздней весной, когда наконец и озерная вода проступила
сквозь лед, Бобке суждено было встретить свою прошлогоднюю подругу. На
окраине станции, по возвращении домой, он вдруг учуял запах, обеспокоивший
память. Запах был в компании с другими, и Бобка пошел по следу, все сильнее
возбуждаясь. Следы были свежие и вскоре привели на мусорную свалку, где
дымила всякая ветошь. Бобка заглядывал сюда редко, как пес, имеющий свой
призор - конуру и положенную похлебку.
Как-то раз, в жаркую пору, он вывалялся в протухшей селедке. Тогда ему стало
приятно в резкой пряности, к тому же притихли блохи, - но дома Хозяин
наказал, перед каждым пинком поднося к носу свою домашнюю селедку, чтобы
Бобка понял, за что, и через битье навеки раскаялся. И Бобка запомнил,
впредь чурался свалок и помоек, а если и валялся на любимых запахах, то не
слишком густых.
Теперь он пошел между кучами отбросов и вскоре увидел суку и трех кобелей;
один был чуть меньше него, остальные и вовсе незначительные. Приблизившись,
Бобка заволновался - неужели это она, его первая, единственная сука? Такая
же палевая, с темным чепраком... А когда она обернулась к нему после
знакомства широкой мордой, Бобка узнал ярко-рыжие подпалинки над глазами. Он
завилял хвостом как старый знакомец - что, встретив ее, он вспомнил давнее
время жизни. Но Палевая его не признала; после Бобкиных щенят у нее, как
видно, успели народиться и другие, осенние; они-то и затмили ее память.
Мелкие кобельки почтительно разошлись, но средний уступать не стал. Он был
юркий и дерзкий, остроухой породы, но не овчарочьей, а мельче, со
светло-рыжей спиной и белым пушистым подгрудком. Чуть освоившись, Бобка
рыкнул, давая знать, что пусть он инвалид, но потому, может, и озлобленный и
знающий, а может, и со скрытым преимуществом. Но Остроухий не оробел, крутое
колечко его хвоста не распустилось, не легло между ног. Он, правда,
отскочил, но протяжно заворчал нутром, что он не сдался, а только оценивает
Бобку и его скрытое преимущество. Тогда, ущемляя свой гонор, Бобка сам
приблизился и удостоверил его. Тот опять не струсил, на знакомство ответил
небрежно, при этом злостно повел ноздрями, а на заплясавшие под Бобкиной
губой зубы предъявил свои, - хотя и не решился нападать на инвалида с его
неуточненными силами. Бобка счел себя победителем - ведь во время
обоюдо-равного огрызательства он был ближе к суке. Он расслабил губу и
подался в сторону Палевой - ухаживать. Та исследовала новости свежесваленных
куч. Бобка стал терпеливо помогать ей, подолгу останавливая нюх на
обтрепавшейся человечьей одежде, на заскорузлых ботинках: быть может,
Палевая вспомнит кого-нибудь из знакомых людей, живших в этих старых
одеждах, а через память запахов - и его, позабытого Бобку...
Сука перебирала нюхом человеческий хлам и как будто не замечала его. Что-то
внутри него, не уверенное в удаче долгого преследования, так и подмывало
скорее подсуетиться, но Бобка сдерживался; он пока терпеливо сопровождал ее.
Остроухий упорно следовал за ними; не отставали и двое кобельков. И как
только Палевая делала быстрые перебежки, - как только Бобка отставал,-
Остроухий оказывался рядом с ней и сводил на нет Бобкины старания.
В азарте преследования Бобка едва не попал под колесо машины, привезшей
мусор. Палевая, завидев ее при въезде на свалку, побежала встречать.
Остроухий с кобельками сразу двинулись за ней, вновь оставив Бобку позади.
Когда Бобка допрыгал до машины, та вдруг стала поворачивать, отрезая его от
остальных, уже перебежавших на другую сторону. И тут, перед надвигающимся
колесом, в Бобкино возбужденное тело вошло смятение. Ведь он усердно
стремился вперед, и прежний толчок веления в лапах подстегивал: успеем! Но
одновременно вмешалось нечто другое; Бобка не ведал, откуда оно, это
сомнение, не давшее ему упредить машину единым махом. Он только ощутил, как
чутко заныло у него под загривком, отчего он вздрогнул и на миг остановился.
Мгновенная паника сковала его, и вся сила, назначенная на следующий прыжок,
сгустилась в сердце - оно отчаянно затрепетало, как захваченный в зубы
мускулистый зверек.
И тут Бобка ощутил новое - незнакомое - веление. И не веление даже - не
постоянно готовое в теле, в каждом бугорке мышц ожидание команды от зрения,
слуха и нюха, а иное - от томительной неуверенности в груди - как yточнение
главного порыва. Как какая-то поправка.
Но ощутив эту поправку, Бобка не подчинился ей, и не потому, что был
захвачен бегом, а потому, что чуткий тик уточнения был слабым, и Бобка
превозмог его. После мгновенного замешательства он пустил скученные лапы
вперед. Но пересек опасную ширину машины медленней, чем было уверено тело.
Хорошо, что машина дрогнула, тормозя, и резиновое колесо задело Бобкин
хвост, которым он подхлестнул себя в отчаянном, но не очень прытком рывке.
Забеспокоившись, что в перебежках он может совсем отстать, Бобка в этот раз
поспешил. Едва отдышавшись, он приластился к давней своей подруге. Та была
безразличной и увертывалась от его неловких прикосновений.
Он оттолкнулся от земли раз и другой, но в намаянной, нетерпеливой лапе не
хватило силы для покорения... Не ощущая на боках подчиняющей власти лап,
Палевая поняла, что Бобка слаб, а может, робок, и забеспокоилась. Лишь раз
Бобка одолел свою усталую тяжесть, - но Палевая, озадачившись его костистой
разнолапостью, сбросила и на все остальные попытки огрызалась.
Остроухий, наблюдая Бобкины старания, все смелел, приближался и на следующей
перебежке занял его место. Бобка присел отдышаться, потом еще некоторое
время бежал за ними, садясь в отдалении и изнывающе скуля. Вскоре он увидел,
как Палевая стала покоряться Остроухому - более резвому, умелому кобелю. И
тогда Бобка тихо, часто залаял - так часто, что его лай от ожесточенности
слился в глухой подвыв, а распаленная шкура в паху подтянулась пристать к
спине в стремлении вытеснить угнетающий безвыходный жар