...
К началу лета, когда Мальчик уже не уходил утром из дома с сумкой на спине,
они с Хозяйкой собрались уезжать. Мальчик потрепал Бобкин лоб, Хозяин вынес
из дома чемодан и упитанную сумку, и они все уехали на машине в сторону
станции. Вернулся Хозяин поздно, от него издали доносило водкой, но Бобка
обрадовался, что он тоже не уехал.
Хозяин не позволял Бобке распускать горячую преданность к себе. Он и раньше
гулял с ним редко, в последний же год совсем перестал; а когда однажды на
станции Бобка отыскал его, то он, гневный от посторонней работы с другими
людьми, прогнал инвалида прочь. Но без Хозяина Бобке стало бы бессмысленно и
пусто - как, наверно, Капитону без Хозяйки и Мальчика.
В первые дни Капитон чурался еды, искал глухой уединенности и ночевал в
подполе. Потом привык, чаще приходил дружить к Бобке, ищуще, бесшумно
отирался у ног Хозяина, когда тот ел под навесом. Хозяин опускал вниз
ладонь, и она действовала на Капитона притягивающе. Пружинисто вытянувшись
на лапках, он влеплялся в нее бодливой головой, прижав уши, чтобы их не
помять. Глаза его заливало сонной одурью, вдоль спины катался гибкий горбик,
изнемогающий без ласки. Когда Хозяин снисходил ладонью до спины и рассеянно
проводил ею от головы к заду, Капитон резко вскидывал хвост, чтобы
остановить ускользающую со спины ладонь - как бы требуя повторить.
Ластился, видно, Капитон и к приходящей к Хозяину женщине, хотя Бобка и не
видел, потому что Хозяин всегда заводил ее домой и в окнах она не
появлялась. Сам Бобка собрался вначале обгавкать чужого человека, чтобы и
Хозяин понял: в дом его, пусть и с ним самим, входит чужая, и мало ли что.
Но Хозяин заворотил Бобку мордой в конуру и дал пинка, чтобы тот не оглашал
вечернюю тишь.
А ночью, пока Хозяин запирал дверь, а женщина прошла по дорожке вперед,
Бобка учуял, что она уносит с собой частицу чего-то хозяйского - от нее
доносило его присущим духом. Бобка зарычал в конуре, не выдержал и сорвался
на гавканье - ведь, может, Хозяин и знать не знает? Но Хозяин, как
оказалось, знал: он крикнул Бобке, что уже осведомлен и чтобы тот зря не
разорял себе горла. И Бобка замолк; лишь, скаля морду, клокотал горлом,
потому что не мог усвоить: как же это чужая женщина уносит с собой что-то
сугубо Хозяино- во? - то, что позволительно лишь Хозяйке.
Бобка делал вид, что смирился с волей Хозяина, и теперь, завидя его
приближение с женщиной, сам упрыгивал в конуру.
По изначальному велению Бобка одобрял любое действие Хозяина. И так было
всегда. Но в последнее время он все чаще стал озадачиваться от некоторых
поступков Хозяина. Хотя бы: почему тот привозит кирпичи по ночам, когда
темно и колеса тележки то и дело съезжают на грядки? Да еще гасит свет на
веранде. Днем Бобка видел в той стороне начатое большое строение; его
собирали у озера приезжие люди из таких же кирпичей. Может, в темное время,
когда прохладнее, Хозяину легче тащить оттуда тяжесть? Но почему от него
несло так же густо, как если бы он долго работал на грядках?.. От недоумения
у Бобки ползла тяжелая немота в затылке, перетекая в шею. Ощущение уже было
знакомо: теперь оно сопровождало всякий импульс веления - как уточняющая
поправка. Но в случае с кирпичами поправка - или что-то схожее с нею -
ощущалась Бобкой отдельно, без всякого веления. Просто, сидя перед конурой,
он смотрел, как Хозяин закатывает тележку внутрь, и из ближнего к конуре
угла сарая слышалось, как кирпичи с сухим звоном похрюкивают один по другому
все выше и выше - видно, Хозяин решил натащить их полный сарай, - а дощатая
стена гулко отзывается, когда они упираются в нее.
Следующую загадку Бобка уже немного прояснил - хотя и не старался. Он многое
видел сам, и от сопоставлений терпел в затылке досужее осознание. Было это в
день возвращения Хозяйки с Мальчиком, когда вездесущая зелень прибрала не
только весеннюю голь - в траве уже потонул весь стареющий под заборами хлам.
Лицо у Мальчика как-то изменилось, взгляд стал отвлеченным; он уже меньше
обрадовался Бобке, только по-хозяйски пошлепал его по темени, сказал: "А-а,
Бобчик..."
Ближе к вечеру пришли соседи, владельцы Асты. Сидели все под навесом, ели,
разговаривали над новыми вещами и одеждами, которые показывала Хозяйка, -
особенно женщины. Мужчины отвлекались бутылкой, обнося ею мелкие стаканы и
выпивая, а когда женщины ушли с одеждой в дом, то стали петь и
удовольственно посмеиваться, а владелец Асты - тот просто гоготал, как
бодрый гусь, и лицо его напитывалось поросячьим оттенком. Лицо у Хозяйки
стало, наоборот, суровым, когда они позже вышли из дома, а соседская
женщина, осторожно ворочая глазами, ей что-то договаривала. Бобка еще
приметил, как на груди ее нового платья болтнулась на нитке картонка -
оттого, что она наклонилась к Хозяйкиному уху.
Когда же соседи ушли и вскоре стемнело, Бобка услышал из открытой форточки
хозяев приглушенную ругань, а среди слов разобрал одно, хорошо ему
известное,- Хозяйка сердито повторила его несколько раз: "Уйди!" - и еще
что-то ругающее, и снова: "Уйди!", так, что даже сам Бобка заугрюмился и
ушел на всякий случай в конуру. Вскоре разговор оборвался на самом громком
месте, и из дома вышел Хозяин, обнявши матрас. Он ушел с ним на лежанку под
навесом, долго там возился, угомоняясь, но Бобка слышал, что он не уснул, а
бодрился огоньком своего курева. Посреди ночи поднялся ветер, захлопала толь
на конуре и брызнул косой дождь. Первые капли потревожили на лежанке
Хозяина, и он опять в обнимку с матрасом пришел к средней двери сарая, что
была между Бобкой и свиньями. Потом Хозяин вкрадчиво прошел на веранду; его
голова, едва различимая в свете дальней лампочки, рывками опустилась вниз
(там была в полу дверца погреба), скрылась ненадолго - и вскоре обратными
толчками поднялась. Снедь и бутылку Хозяин унес в сарай; оттуда чурлюкало в
наполняемой кружке, и донесло тем сортом водки, который напоминал протухшую
кухонную тряпку. От неурочного напоминания еды у Бобки растревожилось в
животе, и Хозяин об этом догадался. Он вышел из сарая и положил псу кое-что
поесть: кусочек сала, рыбную голову и банку чуть отдающих мясом,
расковырянных консервов. Хозяин посмотрел, как Бобка проверяет нюхом пищу,
как ест, как, круто извернув шею, терпеливо хрустит рыбной головой, прижав
ее к земле обмозолившейся культей, - и вдруг присел возле него, легонько
похлопал его по темени и погладил. Пахло от Хозяина тем же, чего поел Бобка,
но все было густо пропитано водкой. От неожиданной ласки Бобка заневолился;
ему стало приятно, но смущение комом запершило в носу, не давая ему сомлеть;
он раз и другой чихнул, осклабился и, чтобы угодить, робко лизнул
непривычную Хозяинову руку, пахнущую застарелым табаком, - и отчего-то ему
вдруг стало не по себе; может, потому, что Хозяин нарушил порядок привычной
суровости...
На другую ночь Хозяин снова пришел в сарай, снова покормил Бобку тем же, чем
закусывал сам, но котлета, которую он кинул для начала, оказалась вымоченной
в водке. Бобка озадачился, но, чтобы не сердить Хозяина, съел котлету -
проглотил одним кусом, отвращая губы. Он смутно припомнил, что противный
запах водки какой-то странной зависимостью связан с последующим
удовольствием. И действительно: удовольствие вползло в Бобку в виде туго
разлитого внутри тепла - и в лапах тоже. Ему стало хорошо, как будто все
части в теле обрели наконец свое лучшее место. Теперь он сам привалился
головой к Хозяину; тот понятливо похлопал его по темени и ушел укладываться.
Бобка остался в приятном одиночестве, ощущая, как мягкими клубами ворочается
в нем блаженство. Ему показалось, что вот сейчас можно побежать обеими
парами уверенных лап - быстро, ловко, как раньше. Он невольно подался грудью
вперед, удостоверив подушечками пальцев твердь земли, чтобы оттолкнуться, и
уже напрашивался прежний ладный перебор лап - как вдруг почудилась мусорная
машина, ее воняющий бензином передок, едва не наехавший на задние лапы. В
груди томительно затукало от забытого испуга, затукало, забило мелкой
телесной дрожью; напомнился всегдашний провал под культей. Бобка смятенно
заскулил, сел на землю и прикрыл глаза, переживая гул в голове. Затем он
снова ощутил, как там, выше горла, под теменем возникает какое-то сгущение,
как оно движется по шее в тело и гасит прежне-привычный толчок в лапах. И
тут, обратив морду к Хозяину, курившему перед сном на чурбаке, Бобка и
догадался, что тот ночует в сарае не по своей прихоти, а от Хозяйкиного
осерчания, что она выгнала его из дома, - может, оттого, что к нему
приходила чужая женщина и уносила из дома что-то непозволительное... А
Бобка-то вначале понял, что это сам Хозяин, недовольный Хозяйкой, ушел из
дома самостоятельно ночевать.
И вскоре ему пришлось примириться, что вместе с поправками к веле- нию - как
бы в продолжение к ним - в нем стали возникать и отвлеченные осознания.
Которое утро подряд солнце нащупывало Бобкин глаз. Темень сна рассеивалась
багровыми клубами - в сплошное алое тепло, и Бобке нехотя осознавалось, что
в забытьи предутреннего бдения он опять не лег мордой в дальний угол конуры.
Осознание позлило немного и отпустило, и Бобка понежился в уюте дремлющего
веления - старого доброго веления, не тревожившего его по утрам. Ему не
хотелось просыпаться, ощущать скребущее самоволие поправок, путаницу
сомнений, сорный шум памяти - до сухого истощения в затылке, - будто там все
время сверлил настырный червячок, разрыхляя привычную твердь велений. Не
хотелось нарушать тихого блаженства неведения и телесного растворения в нем.
Но вскоре солнце легло и на второй прижмуренный глаз, и Бобка зашевелился
просыпаться. Отвлекаясь от ночных осознаний, он свежими глазами оглядел
двор.
Куры уже бродили в загоне, перековыривая землю и изнывающе квохча. Одна из
них вдруг поспешно закряхтела, как под наскоком петуха, но это Хозяйка
отобрала ее в курятнике. Бобка заметил, как она ощупала курицу сзади,
провалив палец в пух и ненадолго замерев. Курицу она не бросила, как
предыдущую, а понесла ее к чурбаку. Значит, начинался большой день, когда
Хозяин с утра будет дома, придут его знакомые приятели, а к летнему жильцу
наедут посторонние городские люди.
На веранде, в прохладной тени Капитон отирался на столе у аквариума,
интересуясь живностью. Оказывается, Мальчик забыл накрыть воду железной
сеткой. Теперь кот запустил туда лапку и, растопыренно шаря ею, следил за
рыбками то сверху, то сбоку. Высмотрев удобный момент, он пришлепывал лапку
к стеклу и дергал ею вверх. После нескольких пустых дерганий из воды наконец
вылетела рыбка. Бобка знал, что Капитон не ест аквариумных ры- бок, - мелкие
и жесткие они, без всякой мякоти, - но любит играть ими, зорко перебрасывая
с одной лапки на другую и стоя на задних, как человек, да еще надкалывает
когтями, чтобы они живее и волнительней выделывали собой серебристые
колечки. И сейчас Капитон внимательно, чтобы было дольше, проследил донизу
свое удовольствие, а увидев, что рыбка еще играет, хотел наддать ее со стола
для нового цопкого сопровождения. Хотя охота Капитона развлекла Бобку, он
все же осудил кота за ее зряшность сдержанным одиночным гавком. Услышав
Бобку и оглянувшись, Хозяйка с курицей в руке пронзительно крикнула в
открытое окно. Вышел квелый со сна Мальчик; обнаружив на полу рыбку, стал
ругать убежавшего Капитона.
Хозяйка положила куриную головку на чурбак, и курица затянула взгляд
кожицей, не желая видеть топора. Потом, уже отскочив на землю, она торопливо
раскрыла глаза. Ее усеченное тело дергалось в Хозяйкиных руках, выжимая из
себя лучик крови. Освободив одну руку, Хозяйка бросила голову Бобке. Голова
стукнулась об землю между его лап. Бобка не торопился; он отступил. Верхний
глаз курицы все еще косился в сторону чурбака. Вдруг раскрылся клюв и
высунулся острый язычок; может, голова хотела крикнуть, но в ее горле тихо
прошипело сквозняком - и глаз тогда успокоенно, насовсем затворился. Бобка
понюхал, помолчал над головой и потом бережно схрустел ее, тяжело кося
взглядом на Капитона, уже сомлевшего в тиши кустов.
Хозяйка стала ощипывать курицыно тело. Зная, что до еды еще долго, Бобка
ушел за конуру, в тень. Там он различил тщедушную тропку от соседского
забора, едва видимую в забвении выросших трав...
Вэф исчез в середине лета. Седовласый сосед кричал его за дворами: "Вэфа!
Вэфа. Вэфа..." - и голос его пустел от безнадежности, сходя на кашель:
"Гах-гах-гах", - будто сам он потерянно гавкал, вторя Вэфу в ночном
одышливом лае. А через несколько дней Седовласый поднял бочку и, отодрав
тряпичные полоски, приставил ее к углу дома на давнее место. Бобка и сам
озаботился пропавшим Вэфом, потому что, стронув бочку, Седовласый вскрыл
затхлую память на месте его жилья.
В тот же день, по возвращении со станции, Бобку потянуло искать Вэфа в той
стороне, куда тот убегал в жаркую пору, а однажды завлекал с собой и Бобку.
Обегая заросли, Бобка прочесал поперек ветра много раз, забирая все глубже в
чащу. На опушках он взбегал на пригорки и поверх поземного марева уточнял
местность. Но вскоре опушки кончились, не стало на земле освещенных пятен и
лес сомкнулся в сплошную тень.
Бобка уже хотел возвращаться к ошейнику, как вдруг учуял застоявшийся
тяжелый дух. Он тихо пошел на него, заранее чего-то остерегаясь. В
прохладной низине, под темной гущей кустов приметил недвижное песье тело.
Бобка вскинул голову и вгляделся: шкура на этом лежалом псе напоминала
Вэфкин окрас: те же черные пятна на тех же местах. Неслышно скуля изнутри в
уши, он приблизился. Пес был пугающе раздутым, и тяжелые знойные мухи витали
над его оскаленной пастью. Убедившись в окончательной его усопшей
неподвижности, Бобка вдруг люто испугался: это была Вэфкина морда, с
невиданной засохшей злобой, и Бобка чурался ее узнавать. Ведь изменился и
запах - стал пряным, душным, будто какой-то зверь, удушая этого, похожего на
Вэфа, пса, примешал к нему свой приторный дух. От этого духа и сонно зудящих
мух у Бобки стало мутиться внимание, но прежде он успел приметить толстого
белого червячка, шевелящегося меж оскаленных песьих клыков.
У него запершило в глотке, и захотелось повыть, будто червячок этот уже влез
туда, в горло, но из предосторожности к залегшему где-то неподалеку песьему
душителю Бобка сдержал голос. Он поднялся на боязливые лапы и, не расслабляя
оттянутых назад ушей, припустил к дому.
Теперь, глядя на одичалую дыру в заборе, он осознал свое дальнейшее
одиночество, без дружеских навещаний - и прогорюнился. Некому теперь
вступиться за него, за хромающего по улочке Бобку, когда ему начнет угрожать
рычаньем какой-нибудь захолустный пес; в таких случаях Вэф выскакивал на
помощь и слабым, но настырным вэфканьем перевлекал внимание на себя, -
правда, выбирал место невдалеке от своего забора. "Дурак-дурак! - объявлял
Вэф. - Слепой дурак! Козел без нюха! Ведь это ж Бобка! Наш-наш!
Просто-он-калека... А ты - дурак! Вот так! Дурак-дурак-дурак!" - призывал он
всю округу, и его подхватывали, вначале ближние, поодиночке, не ведая
причины, лишь вопрошая ее, потом, перебрехнувшись, ожесточались сплоченной
яростью.
Осознание Вэфкиной кончины угнетало Бобку, и чтобы отвлечься, он перебрался
обратно на солнечную сторону.
Суп на очаге еще только парился дымком, и чтобы не изнуряться ожиданием,
Бобка лег мордой в сторону озера. Озеро искристо играло, вся его поверхность
как бы кипела рыбой. Чистое небо начинало морщиться хлопьями легких облаков.
Бобка теперь любил подолгу наблюдать их скопление и мягкую возню. Вскоре он
узнал вдали Хозяина. Тот подтянул к берегу лодку и направился к дому. В
бачке, который он принес, хлюпалась озерная вода. Мокрую сеть Хозяин отнес в
сарай. Услышав радостный Бобкин скулеж, объявился Капитон. Он прибежал
галопом, а на последних шагах потянулся задними лапками со сна. Взгляд его
перескакивал с Хозяина на Бобку, ревнуя: "Что? Где?" - а хвост суетился
упругими загогулинами. Завидя наконец бачок, оставленный на крыльце, кот
бросился к нему и заотирался, обозначая льнущим телом все его углы. Верхняя
кромка бачка была загнута внутрь, и крапчатые глаза Капитона то сладостно
жмурились, то умоляюще расширялись на Хозяина. Хозяин нащупал в бачке рыбку
поменьше и бросил ее коту. С озерной рыбкой тот играть не стал - он мигом
воткнул в нее зубы и несколько раз усмиряюще жевнул. Рыбка трепыхалась - и
Капитон жевнул еще и еще. Но нежная рыбка все шевелила перышками хвоста,
беззвучно чего-то лепеча ртом. Заподозрившись ее живучестью, Капитон утробно
взмурчал, и так, мурча и дурея глазами, унес ее за угол на расправу - он
заметил, что за ним наблюдает Бобка. Бобка отрывисто гавкнул, возмутясь, что
его обделили свежатиной. Тогда Хозяин бросил рыбешку и ему, чтобы унял в
пасти охотку и не пылил цепью. Бобка не стал гамкать с лету, как раньше, а
вначале разглядел рыбку на земле и понюхал, а уж потом взял в зубы и
ощутительно сжевал.
Размазавшись в пасти, рыбешка не насытила Бобку - лишь раздразнила. Он
вскарабкался на крышу конуры - сзади, где было низко. Сверху удобнее
поглядывать на очаг. Там ярилась в масле яичница для Хозяина; на поверхности
супа уже скапливались хлопья пены; Хозяйка собирала их дырчатой ложкой к
краю и шлепала Капитону в блюдце. Тот с жадным удовольствием лакал после
рыбы мясную пряность. А на чистой воде супа всплывала новая пена, светлее.
Бобка поглядел, голодно-глубоко зевнул, скрипуче сетуя горлом, и,
отвернувшись, лег тут же, на крыше. Положив морду на лапы, воздел глаза и
уставил их вдаль, в небо. Там, над озером, в облаках кружились высотные
ветры: то вытягивали из них мохнатые нити, то нагромождали кучей на солнце,
но солнце, проплыв сквозь исподнюю тьму потухающим блестком, вдруг запаляло
кром- ку - и вновь, сияя, нагревало Бобкины глаза. Мягкая накипь облаков
волочилась к дальнему берегу, оставляя чистую глубь. Бобка полежал, наблюдая
круговерть над озером, и вдруг сосредоточился: где-то чего такого он уже
видел. Поднял морду и огляделся, желая прояснить недоумение. Но оно
усилилось, сгустившись стуком в голове, когда он увидел тихо кипящий суп;
сгустилось - и враз разрешилось. И Бобке предстало подобие: поверхность супа
напоминала толчею облаков над озером! Гулкий стук в затылке отошел, стало
легче, но Бобка смешался: к чему это новое осознание - для какой пользы? Или
это вид вообразительной блажи, удручающей его сверх поправок?
А когда вышел на боковое крыльцо Жилец, пожилой лысый человек, всегда
прихрамывающий, Бобка, рассеянно приветив его хвостом, узрел еще одно
подобие: лысина Жильца - как култышка дочиста обглоданной кости, лоснящаяся
у входа в конуру. И Бобка покорился: надо теперь привыкать к этому
бесполезному интересу, суетящемуся в голове. Ведь и раньше - уже с осени,
через долгую скуку зимы к весне и зрелому лету - Бобка ощущал всякие
схожести. Но тогда они роились в нем смутно, оставаясь неведомыми. Теперь
вот проступили отчетливо и достозримо.
Утро между тем кончилось, рассеялись приюченные тенью остатки прохлады, и
день, набирая ярость, стал подбираться к полудню. К Хозяину пришли приятели,
знакомые Бобке: один - владелец Асты, говорливый, бодрый, часто
взгогатывающий, а другой - длинный, в кепке, с сиплым голосом и провисшей
кожей худого лица. От Вислокожего всегда (и сегодня тоже) несло затхлой,
переваренной водкой.
Все трое взялись вместе работать, и уже обнаружились инструменты, но тут
Вислокожий стал раззадоривать Хозяина. Тот извлек бутылку; они чокнулись
глухими стакашками, выпили, наспех поели, чтобы разгладились после водки
лица, и начали соображать работу у сарайных дверей и прямо перед Бобкой, на
его территории. Бобка упрыгал в конуру и оттуда наблюдал озабоченных людей.
Вначале они погалдели между собой, размечая в воздухе руками, особенно
Хозяин с соседом-Бодряком, но Вислокожий, достав из плоской сумки кусачки,
сказал им внушительные слова, так что Хозяин прошел на веранду, надел там
просторные, с пузырями, штаны, узко подвязал их на щиколотках и принялся
рыть землю перед Бобкиной конурой. А Б