ая арапники, мы спрашивали:
   - Не дружно, значит, жили?
   - Куда как дружно! А уж особливо после того, как заболели-то оне, как
дедушка померли, как вошли в силу молодые  господа  и  женился  покойник
Петр Петрович. Горячие все были - чистый порох!
   - А пороли дворовых часто?
   - Этого у нас и в заведенье не было-с. Я как провинилась-то! А и  бы-
ло-то всего-навсего, что приказали Петр  Петрович  голову  мне  овечьими
ножницами оболванить, затрапезную рубаху надеть да на хутор отправить...
   - А чем же ты провинилась?
   Но ответ далеко не всегда следовал прямой и скорый. Рассказывала  На-
талья порою с удивительной прямотой и тщательностью;  но  порою  запина-
лась, что-то думала; потом легонько вздыхала, и по голосу, не видя  лица
в сумраке, мы понимали, что она грустно усмехается:
   - Да тем и провинилась... Я ведь уж сказывала... Молода-глупа была-с.
"Пел на грех, на беду соловей во саду..." А, известно, дело мое было де-
вичье...
   Сестра ласково спросила ее:
   - Ты уж скажи, нянечка, стихи эти до конца.
   И Наталья смущалась.
   - Это не стихи-с, а песня... Да я ее и не упомню-с теперь.
   - Неправда, неправда!
   - Ну, извольте-с...
   И скороговоркой кончала:
   - "Как на грех, на беду..." То бишь: "Пел на грех, на беду соловей во
саду - песню томную... Глупой спать не давал - в ночку темную..."
   Пересиливая себя, сестра спрашивала:
   - А ты очень была влюблена в дядю? И Наталья тупо и кратко шептала:
   - Очень-с.
   - Ты всегда поминаешь его на молитве?
   - Всегда-с.
   - Ты, говорят, в обморок упала, когда тебя везли в Сошки?
   - В оморок-с. Мы, дворовые, страшные нежные были... жидки на  распра-
ву... не сравнять же с серым однодворцем! Как повез меня  Евсей  Бодуля,
отупела я от горя и страху... В городе чуть не задохнулась с непривычки.
А как выехали в степь, таково мне нежно да жалостно стало! Метнулся офи-
цер навстречу, похожий на них,- крикнула я, да и замертво! А пришедчи  в
себя, лежу этак в телеге и думаю: хорошо мне теперь, ровно в царстве не-
бесном!
   - Строг он был?
   - Не приведи господи!
   - Ну, а все-таки своенравнее всех тетя была?
   - Оне-с, оне-с. Докладываю же вам: их даже к угоднику возили.  Натер-
пелись мы страсти с ними! Им бы жить да поживать теперь, как надобно,  а
оне погордилися, да и тронулись... Как любил их Войткевич-то! Ну, да вот
поди ж ты!
   - Ну, а дедушка?
   - Те что ж? Те слабы умом были. А, конечно, и с ними случалось. Все в
ту пору были пылкие... Да зато прежние-то господа нашим братом не  брез-
говали. Бывалыча, папаша ваш накажут Герваську в обед, - энтого и следо-
вало! - а вечером, глядь, уж на дворне жируют, на балалайках с ним  жун-
дят...
   - А скажи,- он хорош был, Войткевич-то? Наталья задумывалась.
   - Нет-с, не хочу соврать: вроде калмыка был. А  сурьезный,  настойчи-
вый. Все стихи ей читал, все напугивал: мол, помру и приду за тобой...
   - Ведь и дед от любви с ума сошел?
   - Те по бабушке. Это дело иное, сударыня. Да и дом у нас  был  сумра-
чен, - не веселый, бог с ним. Вот извольте послушать мои глупые слова...
   И неторопливым шепотом начинала Наталья  долгое,  долгое  повествова-
ние...
 
 
   IV
 
   Если верить преданиям, прадед наш, человек богатый, только  под  ста-
рость переселился из-под Курска в Суходол: не любил наших мест, их  глу-
ши, лесов. Да, ведь это вошло в пословицу: "В  старину  везде  леса  бы-
ли..." Люди, пробиравшиеся лет двести тому назад по нашим дорогам,  про-
бирались сквозь густые леса. В лесу терялись и речка Каменка, и те  вер-
хи, где протекала она, и деревня, и усадьба, и  холмистые  поля  вокруг.
Однако уже не то было при дедушке. При дедушке картина была иная: полус-
тепной простор, голые косогоры, на полях - рожь, овес, греча, на большой
дороге - редкие дуплистые ветлы, а по суходольскому верху - только белый
голыш. От лесов остался один Трошин лесок. Только сад был, конечно,  чу-
десный: широкая аллея в семьдесят раскидистых берез, вишенники, тонувшие
в крапиве, дремучие заросли малины, акации, сирени и чуть не целая  роща
серебристых тополей на окраинах, сливавшихся с хлебами. Дом был под  со-
ломенной крышей, толстой, темной и плотной. И глядел он на двор, по сто-
ронам которого шли длиннейшие службы и людские в несколько связей, а  за
двором расстилался бесконечный  зеленый  выгон  и  широко  раскидывалась
барская деревня, большая, бедная и - беззаботная.
   - Вся в господ-с! - говорила Наталья.- И господа беззаботны были - не
хозяйственны, не жадны. Семен Кириллыч, братец  дедушки,  разделялись  с
нами: себе взяли что  побольше  да  полутче,  престольную  вотчину,  нам
только Сошки, Суходол да четыреста душ прикинули. А  из  четырех-то  сот
чуть не половина разбежалася...
   Дедушка Петр Кириллыч умер лет сорока пяти. Отец часто  говорил,  что
помешался он после того, как на него, заснувшего на ковре  в  саду,  под
яблоней, внезапно сорвавшийся ураган обрушил целый ливень  яблок.  А  на
дворне, по словам Натальи, объясняли слабоумие деда иначе: тем, что тро-
нулся Петр Кириллыч от любовной тоски после  смерти  красавицы  бабушки,
что великая гроза прошла над Суходолом перед вечером того дня. И доживал
Петр Кириллыч, - сутулый брюнет, с черными, внимательно-ласковыми глаза-
ми, немного похожий на тетю Тоню, - в тихом  помешательстве.  Денег,  по
словам Натальи, прежде не знали, куда девать, и вот он, в сафьяновых са-
пожках и пестром архалуке, заботливо и неслышно бродил по дому и,  огля-
дываясь, совал в трещины дубовых бревен золотые.
   - Это я для Тонечки в приданое,- бормотал он, когда захватывали  его.
- Надежнее, друзья мои, надежнее... Ну, а за всем тем -  воля  ваша:  не
хочете - я не буду...
   И опять совал. А не то переставлял тяжелую мебель в зале, в гостиной,
все ждал чьего-то приезда, хотя соседи почти никогда не бывали в Суходо-
ле; или жаловался на голод, и сам мастерил себе тюрю - неумело  толок  и
растирал в деревянной чашке зеленый лук, крошил туда  хлеб,  лил  густой
пенящийся суровец и сыпал столько крупной серой соли, что тюря  оказыва-
лась горькой и есть ее было не под силу. Когда же, после обеда, жизнь  в
усадьбе замирала, все разбредались по излюбленным углам и надолго  засы-
пали, не знал куда деваться одинокий, даже по ночам  мало  спавший  Петр
Кириллыч. И, не выдержав одиночества,  начинал  заглядывать  в  спальни,
прихожие, девичьи и осторожно окликать спящих:
   - Ты спишь, Аркаша? Ты спишь, Тонюша?
   И, получив сердитый окрик: "Да отвяжитесь вы, ради бога, папенька!" -
торопливо успокаивал:
   - Ну, спи, спи, душа моя. Я тебя будить не буду...
   И уходил дальше, - минуя только лакейскую, ибо лакеи были народ очень
грубый,- а через десять минут снова появлялся на пороге и снова еще  ос-
торожнее окликал, выдумывая, что по деревне кто-то проехал  с  ямщицкими
колокольчиками, - "уж не Петенька ли из полка в побывку", - или что  за-
ходит страшная градовая туча.
   - Они, голубчики, уж очень грозы боялись, - рассказывала  Наталья.  -
Я-то еще девчонкой простоволосой была, ну, а все-таки помню-с. Дом у нас
какой-то черный был... невеселый, господь с ним. А  день  летом  -  год.
Дворни девать было некуды... одних лакеев пять человек... Да,  известно,
започивают после обеда молодые господа, а за ними и мы,  холопы  верные,
слуги примерные. И тут уж Петр Кириллыч не приступайся к нам, - особливо
к Герваське. "Лакеи! Лакеи! Вы спите?" А Герваська подымет голову с  ла-
ря, да и спрашивает: "А хочешь, я тебе сейчас крапивы в мотню набью?"  -
"Да ты кому ж это говоришь-то, бездельник ты этакий?" -  "Домовому,  су-
дарь: спросонья..." Ну вот, Петр Кириллыч и пойдут  опять  по  залу,  по
гостиной и все в окна, в сад заглядывают: не видно ли тучи? А  грозы,  и
правда, куда как часто в старину сбирались. Да и грозы-то великие.  Как,
бывалыча, дело после обеда, так и почнет орать иволга,  и  пойдут  из-за
саду тучки... потемнеет в доме, зашуршит бурьян да глухая крапива,  поп-
рячутся индюшки с индюшатами под балкон... прямо жуть, скука-с!  А  они,
батюшка, вздыхают, крестятся, лезут свечку восковую у образов  зажигать,
полотенце заветное с покойника прадедушки вешать, - боялась я того поло-
тенца до смерти! - али ножницы за окошко выкидывают. Это уж  первое  де-
ло-с, ножницы-то: очень хорошо против грозы...
 
   Было веселее в суходольском доме, когда жили в нем французы, - сперва
какой-то Луи Иванович, мужчина в широчайших, книзу узких  панталонах,  с
длинными усами и мечтательными голубыми глазами, накладывавший на лысину
волосы от уха к уху, а потом пожилая, вечно зябнувшая мадмазель Сизи,  -
когда по всем комнатам гремел голос Луи Ивановича, оравшего  на  Аркашу:
"Идьите и больше не вернитесь!" - когда слышалось  в  классной:  "Maitre
corbeau sur un arbre perche"1 и на фортепиано  училась  Тонечка.  Восемь
лет жили французы в Суходоле, оставались в нем,  чтобы  не  скучно  было
Петру Кириллычу, и после того, как увезли детей в губернский город,  по-
кинули же его перед самым возвращением их домой на третьи каникулы. Ког-
да прошли эти каникулы, Петр Кириллыч уже никуда не отправил ни  Аркашу,
ни Тонечку: достаточно было, по его мнению, отправить одного Петеньку. И
дети навсегда остались и без ученья и без призора... Наталья говаривала:
   - Я-то была моложе их всех. Ну, а Герваська с папашей вашим почти од-
нолетки были и, значит, первые друзья-приятели-с. Только,  правда  гово-
рится, - волк коню не свойственник. Подружились  они  это,  поклялись  в
дружбе на вечные времена, поменялись даже крестами, а Герваська вскорос-
ти же и начереди: чуть было вашего папашу в пруде не утопил!  Коростовый
был, а уж на каторжные затеи мастер. "Что ж, - говорит раз барчуку, - ты
подрастете, будете меня пороть?" - "Буду". - "Ан нет". - "Как так?" - "А
так..." И надумал: стояла у нас бочка над прудами, на самом косогоре,  а
он и заприметь ее, да и подучи Аркадь Петровича залезть в  нее  и  пока-
титься вниз. "Перва, говорит, ты, барчук, прожжете, а там  я..."  Ну,  а
барчук-то и послушайся: залез, толкнулся, да как пошел греметь под гору,
в воду, как пошел... Матушка Царица Небесная! Только пыль столбом завих-
рилась!.. Уж спасибо вблизи пастухи оказалися...
   Пока жили французы в суходольском доме, дом сохранял еще  жилой  вид.
При бабушке еще были в нем и господа, и хозяева, и власть, и подчинение,
и парадные покои, и семейные, и будни, и праздники. Видимость всего это-
го держалась и при французах. Но французы уехали, и дом  остался  совсем
без хозяев. Пока дети были малы, на первом месте был как будто Петр  Ки-
риллыч. Но что он мог? Кто кем владел: он  дворовыми  или  дворовые  им?
Фортепиано закрыли, скатерть с дубового стола  исчезла,  -  обедали  без
скатерти и когда попало, в сенцах проходу не было от борзых собак. Забо-
титься о чистоте стало некому, - и темные бревенчатые стены, темные полы
и потолки, темные тяжелые двери и притолки, старые  образа,  закрывавшие
своими суздальскими ликами весь угол в зале, скоро и  совсем  почернели.
По ночам, особеннее в грозу, когда бушевал  под  дождем  сад,  поминутно
озарялись в зале лики образов,  раскрывалось,  распахивалось  над  садом
дрожащее розово-золотое небо, а потом, в темноте, с  треском  раскалыва-
лись громовые удары, - по ночам в доме было страшно.  А  днем  -  сонно,
пусто и скучно. С годами Петр Кириллыч все слабел, становился все  неза-
метнее, хозяйкой же дома являлась дряхлая Дарья Установив, кормилица де-
душки. Но власть ее почти равнялась его власти,  а  староста  Демьян  не
вмешивался в управление домом: он знал только полевое хозяйство, с лени-
вой усмешкой говоря иногда: "Что ж, я своих господ не обиждаю..."  Отцу,
юноше, не до Суходола было: его с ума сводила охота, балалайка, любовь к
Герваське, который числился в лакеях, но по целым дням пропадал с ним на
каких-то Мещерских болотцах или в каретном сарае за изучением  балалаеч-
ных и жалеечных хитростей.
   - Так уж мы и знали-с, - говорила Наталья, - в доме только  почивают.
А не почивают, - значит, либо на деревне, либо в каретном, либо на  охо-
те: зимою - зайцы, осенью - лисицы, летом - перепела, утки либо  дряхвы;
сядут на дрожки беговые, перекинут ружьецо за плечи, кликнут Дианку,  да
и с господом: нынче на Середнюю мельницу, завтра  на  Мещерские,  после-
завтра на степя. И все с Герваськой. Тот первый  коновод  всему  был,  а
прикидывался, что это барчук его таскает. Любил его, врага  своего,  Ар-
кадь Петрович истинно как брата, а он, чем дальше, тем все злей измывал-
ся над ним. Бывалыча, скажут: "Ну, давай, Гервасий, на балалайках! Выучи
ты меня, за ради бога, "Закатилось солнце красное  за  лес...".  А  Гер-
васька посмотрит на них, пустит в ноздри дым и этак с усмешечкой: "Поце-
луйте перва ручку у меня". Побелеют весь Аркадь Петрович, вскочут с мес-
та, бац его, что есть силы, по щеке, а он только головой  мотнет  и  еще
черней сделается, насупится, как  разбойник  какой.  "Встать,  негодяй!"
Встанет, вытянется, как борзой, портки плисовые висят... молчит.  "Проси
прощенья". - "Виноват, сударь". А барчук задвохнутся - и  уж  не  знают,
что дальше сказать. "То-то "сударь"! - кричат. - Я, мол, норовлю  с  то-
бой, с негодяем, как с равным обойтиться, я, мол, иной раз думаю: я  для
него души не пожалею... А ты что? Ты нарочно меня озлобляешь?"
   - Диковинное дело! - говорила Наталья. - Над барчуком и дедушкой Гер-
васька измывался, -а надо мной - барышня. Барчук, - а, по правде-то ска-
зать, и сами дедушка, - в Герваське души не чаяли, а я - в ней... как из
Сошек-то вернулась я да маленько образумилась посля своей провинности...

 
   V
 
   С арапниками садились за стол уже после смерти дедушки, после бегства
Герваськи и женитьбы Петра Петровича, после того, как тетя Тоня, тронув-
шись, обрекла себя в невесты Иисусу сладчайшему, а Наталья  возвратилась
из этих самых Сошек. Тронулась же тетя Тоня и в ссылке побывала  Наталья
- из-за любви.
   Скучные, глухие времена дедушки сменились временами  молодых  господ.
Возвратился в Суходол Петр Петрович, неожиданно для всех вышедший в отс-
тавку. И приезд его оказался гибельным и для Натальи и для тети Тони.
   Они обе влюбились. Не заметили, как влюбились.  Им  казалось  сперва,
что "просто стало веселее жить".
   Петр Петрович повернул на первых порах жизнь в Суходоле на новый  лад
- на праздничный и барский. Он приехал с товарищем, Войткевичем,  привез
с собой повара, бритого алкоголика, с пренебрежением косившегося на  по-
зеленевшие рубчатые формы для желе, на грубые ножи, вилки. Петр Петрович
желал показать себя перед товарищем радушным, щедрым, богатым - и  делал
это неумело, по-мальчишески. Да он и был почти мальчиком, очень  неясным
и красивым с виду, но по натуре резким и жестоким, мальчиком  как  будто
самоуверенным, но легко и чуть не до слез смущающимся, а  потом  надолго
затаивающим злобу на того, кто смутил его.
   - Помнится, брат Аркадий, - сказал он за столом в первый же день сво-
его пребывания в Суходоле, - помнится, была у нас мадера недурная?
   Дедушка покраснел, хотел что-то сказать, но не  насмелился  и  только
затеребил на груди архалук. Аркадий Петрович изумился:
   - Какая мадера?
   А Герваська нагло поглядел на Петра Петровича и ухмыльнулся.
   - Вы изволили забыть, сударь, - сказал он Аркадию Петровичу,  даже  и
не стараясь скрыть насмешки. - У нас, и правда, девать некуда было  этой
самой мадеры. Да все мы, холопы, потаскали. Вино барское, а мы ее дуром,
заместо квасу.
   - Это еще что такое? - крикнул Петр Петрович, заливаясь своим  темным
румянцем. - Молчать!
   Дедушка восторженно подхватил.
   - Так, так, Петенька! Фора! - радостно, тонким голосом воскликнул  он
и чуть не заплакал. - Ты и представить себе не можешь, как он меня унич-
тожает! Я уж не однажды думал: подкрадусь и проломлю ему голову толкачом
медным... Ей-богу, думал! Я ему кинжал в бок по эфес всажу!
   А Герваська и тут нашелся.
   - Я, сударь, слышал, что за это больно наказывают, - возразил он, на-
супясь. - А то и мне все лезет в голову: пора барину в царство небесное!
   Говорил Петр Петрович, что после такого  неожиданно  дерзкого  ответа
сдержался он только ради чужого человека. Он сказал Герваське только од-
но: "Сию минуту выйди вон!" А потом даже устыдился своей горячности - и,
торопливо извиняясь перед Войткевичем, поднял на него с улыбкой те  оча-
ровательные глаза, который долго не могли забыть все знавшие Петра  Пет-
ровича.
   Слишком долго не могла забыть этих глаз и Наталья.
   Счастье ее было необыкновенно кратко - и кто бы мог думать, что  раз-
решится оно путешествием в Сошки, самым замечательным событием  всей  ее
жизни?
   Хутор Сошки цел и доныне, хотя уже давно перешел к тамбовскому купцу.
Это - длинная изба среди пустой равнины, амбар, журавль колодца и гумно,
вокруг которого бахчи. Таким, конечно, был хутор и в дедовские  времена;
да мало изменился и город, что на пути к нему из Суходола. А провинилась
Наташка тем, что, совершенно неожиданно для самой себя, украла складное,
оправленное в серебро, зеркальце Петра Петровича.
   Увидела она это зеркальце - и так была поражена красотой  его,-  как,
впрочем, и всем, что принадлежало Петру Петровичу,- что  не  устояла.  И
несколько дней, пока не хватились зеркальца, прожила ошеломленная  своим
преступлением, очарованная своей страшной тайной  и  сокровищем,  как  в
сказке об аленьком цветочке. Ложась спать, она молила Бога, чтобы скорее
прошла ночь, чтобы скорее наступило утро: празднично было в доме,  кото-
рый ожил, наполнился чем-то новым, чудесным с приездом красавца барчука,
нарядного, напомаженного, с высоким красным  воротом  мундира,  с  лицом
смуглым, но нежным, как у барышни; празднично было даже в прихожей,  где
спала Наташка и где, вскакивая с рундука на рассвете, она сразу  вспоми-
нала, что в мире - радость, потому что у порога стояли, ждали чистки та-
кие легонькие сапожки, что их впору было царскому сыну носить;  и  всего
страшнее и праздничнее было за садом, в заброшенной бане, где  хранилось
двойное зеркальце в тяжелой серебряной оправе, - за  садом,  куда,  пока
еще все спали, по росистым зарослям, тайком бежала Наташка, чтоб  насла-
диться обладанием своего сокровища, вынести его на порог,  раскрыть  при
жарком утреннем солнце и насмотреться на себя до головокруженья, а потом
опять скрыть, схоронить и опять бежать, прислуживать все утро  тому,  на
кого она и глаз поднять не смела, для кого она, в безумной надежде  пон-
равиться, и заглядывалась-то в зеркальце.
   Но сказка об аленьком цветочке кончилась скоро, очень  скоро.  Кончи-
лась позором и стыдом, которому нет имени, как думала Наташка...  Кончи-
лась тем, что сам же Петр Петрович приказал  остричь,  обезобразить  ее,
принаряжавшуюся, сурьмившую брови перед зеркальцем,  создавшую  какую-то
сладкую тайну, небывалую близость между ним и собой.  Он  сам  открыл  и
превратил ее преступление в простое воровство, в глупую проделку  дворо-
вой девчонки, которую, в затрапезной рубахе, с лицом, опухшим  от  слез,
на глазах всей дворни, посадили на навозную телегу и, опозоренную,  вне-
запно оторванную от всего родного, повезли на какой-то неведомый, страш-
ный хутор, в степные дали. Она уже знала: там, на хуторе, она должна бу-
дет стеречь цыплят, индюшек и бахчи; там она спечется на солнце, забытая
всем светом; там, как годы, будут долги степные дни, когда в зыбком  ма-
реве тонут горизонты и так тихо, так знойно, что спал  бы  мертвым  сном
весь день, если бы не нужно было слушать  осторожный  треск  пересохшего
гороха, домовитую возню наседок в горячей земле,  мирно-грустную  перек-
личку индюшек, не следить за набегающей сверху, жуткой тенью  ястреба  и
не вскакивать, не кричать тонким протяжным голосом:  "Шу-у!.."  Там,  на
хуторе, чего стоила одна  старуха-хохлушка,  получившая  власть  над  ее
жизнью и смертью и, верно, уже с нетерпением  поджид