пять его нежные, безмятежно прошедшие
годы первого детства, с их светлою радостию, с неугасимым счастием, с
первым сладостным удивлением к жизни, с роями светлых духов, вылетавших
из-под каждого цветка, который срывал он, игравших с ним на тучном зеленом
лугу перед маленьким домиком, окруженным акациями, улыбавшихся ему из
хрустального необозримого озера, возле которого просиживал он по целым
часам, прислушиваясь, как бьется волна о волну, и шелестивших кругом него
крыльями, любовно усыпая светлыми, радужными сновидениями маленькую его
колыбельку, когда его мать, склоняясь над нею, крестила, целовала и баюкала
его тихою колыбельною песенкой в долгие, безмятежные ночи. Но тут вдруг
стало являться одно существо, которое смущало его каким-то недетским
ужасом, которое вливало первый медленный яд горя и слез в его жизнь; он
смутно чувствовал, как неведомый старик держит во власти своей все его
грядущие годы, и, трепеща, не мог он отвести него глаз своих. Злой старик
за ним следовал всюду. Он выглядывал и обманчиво кивал ему головою из-под
каждого куста в роще, смеялся и дразнил его, воплощался в каждую куклу
ребенка, гримасничая и хохоча в руках его, как злой, скверный гном; он
подбивал на него каждого из его бесчеловечных школьных товарищей или,
садясь с малютками на школьную скамью, гримасничая, выглядывал из-под
каждой буквы его грамматики. Потом, во время сна, злой старик садился у его
изголовья... Он отогнал рои светлых духов, шелестивших своими золотыми и
сапфирными крыльями кругом его колыбели, отвел от него навсегда его бедную
мать и стал по целым ночам нашептывать ему длинную, дивную сказку,
невнятную для сердца дитяти, но терзавшую, волновавшую его ужасом и
недетскою страстью. Но злой старик не слушал рыданий и просьб и все
продолжал ему говорить, покамест он не впадал в оцепенение, в беспамятство.
Потом малютка просыпался вдруг человеком; невидимо и неслышно пронеслись
над ним целые годы. Он вдруг сознавал свое настоящее положение, вдруг стал
понимать, что он одинок и чужд всему миру, один в чужом углу, меж
таинственных, подозрительных людей, между врагов, которые все собираются и
шепчутся по углам его темной комнаты и кивают старухе, сидевшей у огня на
корточках, нагревавшей свои дряхлые, старые руки и указывавшей им на него.
Он впадал в смятение, в тревогу; ему все хотелось узнать, кто таковы эти
люди, зачем они здесь, зачем он сам в этой комнате, и догадывался, что
забрел в какой-то темный, злодейский притон, будучи увлечен чем-то могучим,
но неведомым, не рассмотрев прежде, кто и каковы жильцы и кто именно его
хозяева. Его начинало мучить подозрение, - и вдруг среди ночной темноты
опять началась шепотливая, длинная сказка, и начала ее тихо, чуть внятно,
про себя, какая-то старуха, печально качая перед потухавшим огнем своей
белой, седой головой. Но - и опять ужас нападал на него: сказка воплощалась
перед ним в лица и формы. Он видел, как все, начиная с детских, неясных
грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнью, все, что вычитал
в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все
складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и
образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним
волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые
города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали
жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые
племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного
одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в
миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми
мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем злом
бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною
независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной
иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без
воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей
вселенной, чтоб укрыть его. Наконец, в припадке отчаяния, он напряг свои
силы, вскрикнул и проснулся...
     Он проснулся, весь облитый холодным, ледяным потом. Кругом него стояла
мертвая тишина; была глубокая ночь. Но все ему казалось, что где-то
продолжается его дивная сказка, что чей-то хриплый голос действительно
заводит долгий рассказ о чем-то как будто ему знакомом. Он слышал, что
говорят про темные леса, про каких-то лихих разбойников, про какого-то
удалого молодца, чуть-чуть не про самого Стеньку Разина, про веселых пьяниц
бурлаков, про одну красную девицу и про Волгу-матушку. Не сказка ли это?
наяву ли он слышит ее? Целый час пролежал он, открыв глаза, не шевеля ни
одним членом, в мучительном оцепенении. Наконец он привстал осторожно и с
веселием ощутил в себе силу, не истощившуюся в лютой болезни. Бред прошел,
начиналась действительность. Он заметил, что еще был одет так, как был во
время разговора с Катериной, и что, следовательно, немного времени прошло с
того утра, как она ушла от него. Огонь решимости пробежал по его жилам.
Машинально отыскал он руками большой гвоздь, вбитый для чего-то в верху
перегородки, возле которой постлали постель его, схватился за него и,
повиснув на нем всем телом, кое-как добрался до щели, из которой выходил
едва заметный свет в его комнату. Он приложил глаз к отверстию и стал
глядеть, едва переводя дух от волнения.
     В углу хозяйской каморки стояла постель, перед постелью стол, покрытый
ковром, заваленный книгами большой старинной формы, в переплетах,
напоминавших священные книги. В углу стоял образ, такой же старинный, как и
в его комнате; перед образом горела лампада. На постели лежал старик Мурин,
больной, изможденный страданием и бледный как полотно, закрытый меховым
одеялом. На коленях его была раскрытая книга. На скамье возле постели
лежала Катерина, охватив рукою грудь старика и склонившись к нему на плечо
головою. Она смотрела на него внимательными, детски-удивленными глазами и,
казалось, с неистощимым любопытством, замирая от ожидания, слушала то, что
ей рассказывал Мурин. По временам голос рассказчика возвышался, одушевление
отражалось на бледном лице его; он хмурил брови, глаза его начинали
сверкать, и Катерина, казалось, бледнела от страха и волнения. Тогда что-то
похожее на улыбку являлось на лице старика, и Катерина начинала тихо
смеяться. Порой слезы загорались в глазах ее; тогда старик нежно гладил ее
по голове, как ребенка, и она еще крепче обнимала его своею обнаженною,
сверкающею, как снег, рукою и еще любовнее припадала к груди его.
     По временам Ордынов думал, что все это еще сон, даже был в этом
уверен; но кровь ему бросилась в голову, и жилы напряженно, с болью, бились
на висках его. Он выпустил гвоздь, встал с постели и, качаясь, пробираясь,
как лунатик, сам не понимая своего побуждения, вспыхнувшего целым пожаром в
крови его, подошел к хозяйским дверям и с силой толкнулся в них; ржавая
задвижка отлетела разом, и он вдруг с шумом и треском очутился среди
хозяйской спальни. Он видел, как вся вспорхнулась и вздрогнула Катерина,
как злобно засверкали глаза старика из-под тяжело сдавленных вместе бровей
и как внезапно ярость исказила все лицо его. Он видел, как старик, не
спуская с него своих глаз, блуждающей рукой наскоро ищет ружье, висевшее на
стене; видел потом, как сверкнуло дуло ружья, направленное неверной,
дрожащей от бешенства рукой прямо в грудь его... Раздался выстрел, раздался
потом дикий, почти нечеловеческий крик, и когда разлетелся дым, страшное
зрелище поразило Ордынова. Дрожа всем телом, он нагнулся над стариком.
Мурин лежал на полу; его коробило в судорогах, лицо его было искажено в
муках, и пена показывалась на искривленных губах его. Ордынов догадался,
что несчастный был в жесточайшем припадке падучей болезни. Вместе с
Катериной он бросился помогать ему...
                                    III
     Вся ночь прошла в тревоге. На другой день Ордынов вышел рано поутру,
несмотря на свою слабость и на лихорадку, которая все еще не оставляла его.
На дворе он опять встретил дворника. В этот раз татарин еще издали
приподнял фуражку и с любопытством поглядел на него. Потом, как будто
опомнясь, принялся за свою метлу, искоса взглядывая на медленно
приближавшегося Ордынова.
     - Что? ты ничего не слыхал ночью? - спросил Ордынов.
     - Да, слыхал.
     - Что это за человек? кто он такой?
     - Сама нанимала, сама и знай; а моя чужая.
     - Да будешь ли ты когда говорить! - закричал Ордынов вне себя от
припадка какой-то болезненной раздражительности.
     - А моя что сделала? Виновата твоя, - твоя жильцов пугала. Внизу
гробовщик жил: он глух, а все слышал, и баба его глухая, и та слышала. А на
другом дворе, хоть и далеко, а тоже слышала - вот. Я к надзирателю пойду.
     - Я сам туда же пойду, - отвечал Ордынов и пошел к воротам.
     - А хоть как хошь; сама нанимала... Барин, барин, постой!
     Ордынов оглянулся; дворник из учтивости тронул за шапку.
     - Ну!
     - Коль пойдешь, я к хозяину пойду.
     - Что ж?
     - Лучше съезжай.
     - Ты глуп, - проговорил Ордынов и опять пошел было прочь.
     - Барин, барин, постой! - Дворник опять тронул за шапку и оскалил
зубы.
     - Слушай, барин: ты сердце держи; за что бедного гнать? Бедного гонять
- грех. Бог не велит - слышь?
     - Слушай же и ты: вот возьми это. Ну, кто ж он таков?
     - Кто таков?
     - Да.
     - Я и без денег скажу.
     Тут дворник взял метлу, махнул раз-два, потом остановился, внимательно
и важно посмотрев на Ордынова.
     - Ты барин хороший. А не хошь жить с человеком хорошим, как хошь; моя
вот как сказала.
     Тут татарин посмотрел еще выразительнее и, как будто осердясь, опять
принялся за метлу. Показав наконец вид, что кончил какое-то дело, он
таинственно подошел к Ордынову и, сделав какой-то очень выразительный жест,
произнес:
     - Она вот что !
     - Чего? Как?
     - Ума нет.
     - Что?
     - Улетела. Да! улетела! - повторил он еще более таинственным тоном. -
Она больна. У него барка была, большая была, и другая была, и третья была,
по Волге ходила, а я сам из Волги; еще завод была, да сгорела, и он без
башка.
     - Он помешанный?
     - Ни!.. Ни! - отвечал с расстановкой татарин. - Не мешана. Он умный
человек. Она все знает, книжка много читала, читала, читала, все читала и
другим правда сказывала. Так, пришла кто: два рубля, три рубля, сорок
рубля, а не хошь, как хошь; книжка посмотрит, увидит и всю правду скажет. А
деньга на стол, тотчас на стол - без деньга ни!
     Тут татарин, с излишком сердца входивший в интересы Мурина, даже
засмеялся от радости.
     - Что ж, он колдовал, гадал кому-нибудь?
     - Гм... - промычал дворник, скоро кивнув головою, - она правду
сказывала. Она бога молит, много молит. А то так, находит на него.
     Тут татарин опять повторил свой выразительный жест.
     В эту минуту кто-то кликнул дворника с другого двора, а вслед затем
показался какой-то маленький, согбенный, седенький человек в тулупе. Он шел
кряхтя, спотыкаясь, смотрел в землю и что-то нашептывал про себя. Можно
было подумать, что он от старости выжил из ума.
     - Хозяева, хозяева! - прошептал впопыхах дворник, наскоро кивнув
годовою Ордынову, и, сорвав шапку, бросился бегом к старичку, которого лицо
было как-то знакомо Ордынову; по крайней мере он где-то встретил его очень
недавно. Сообразив, впрочем, что тут нет ничего удивительного, он пошел со
двора. Дворник показался ему мошенником и наглецом первой руки. "Бездельник
точно торговался со мной! - думал он, - бог знает что тут такое!"
     Он уже произнес это на улице.
     Мало-помалу его начали одолевать другие мысли. Впечатление было
неприятное: день серый и холодный, порхал снег. Молодой человек чувствовал,
как озноб снова начинает ломать его; чувствовал тоже, что как будто земля
начинала под ним колыхаться. Вдруг один знакомый голос неприятно
сладеньким, дребезжащим тенором пожелал ему доброго утра.
     - Ярослав Ильич! - сказал Ордынов.
     Перед ним стоял бодрый, краснощекий человек, с виду лет тридцати,
невысокого роста, с серенькими маслеными глазками, с улыбочкой, одетый...
как и всегда бывает одет Ярослав Ильич. и приятнейшим образом протягивал
ему руку. Ордынов познакомился с Ярославом Ильичом тому назад ровно год
совершенно случайным образом, почти на улице. Очень легкому знакомству
способствовала, кроме случайности, необыкновенная наклонность Ярослава
Ильича отыскивать всюду добрых, благородных людей, прежде всего
образованных и по крайней мере талантом и красотою обращения достойных
принадлежать высшему обществу. Хотя Ярослав Ильич имел чрезвычайно
сладенький тенор, но даже в разговорах с искреннейшими друзьями в настрое
его голоса проглядывало что-то необыкновенно светлое, могучее и
повелительное, не терпящее никаких отлагательств, что было, может быть,
следствием привычки.
     - Каким образом? - вскрикнул Ярослав Ильич с выражением искреннейшей,
восторженной радости.
     - Я здесь живу.
     - Давно ли? - продолжал Ярослав Ильич, подымая ноту все выше и выше. -
И я не знал этого! Но я с вами сосед! Я теперь уже в здешней части. Я уже
месяц как воротился из Рязанской губернии. Поймал же вас, старинный и
благороднейший друг! - И Ярослав Ильич рассмеялся добродушнейшим образом.
     - Сергеев! - закричал он вдохновенно, - жди меня у Тарасова. да чтоб
без меня не шевелили кулей. Да турни олсуфьевского дворника; скажи, чтоб
тот же час явился в контору. Я приду через час....
     Наскоро отдавая кому-то этот приказ, деликатный Ярослав Ильич взял
Ордынова под руку и повел в ближайший трактир.
     - Не успокоюсь без того, пока не перебросим двух слов наедине после
такой долгой разлуки. Ну, что ваши занятия? - прибавил он, почти
благоговейно к таинственно понизив голос. - Всегда в науках?
     - Да, я попрежнему, - отвечал Ордынов, у которого мелькнула одна
светлая мысль.
     - Благородно, Василий Михайлович, благородно! - Тут Ярослав Ильич
крепко пожал руку Ордынова. - Вы будете украшением нашего общества. Подай
вам господь счастливого пути на вашем поприще... Боже! Как я рад, что вас
встретил! Сколько раз я вспоминал об вас, сколько раз говорил: где-то он,
наш добрый, великодушный, остроумный Василий Михайлович?
     Они заняли особую комнату. Ярослав Ильич заказал закуску, велел подать
водки и с чувством взглянул на Ордынова.
     - Я много читал без вас, - начал он робким, немного вкрадчивым
голосом. - Я прочел всего Пушкина...
     Ордынов рассеянно посмотрел на него.
     - Удивительно изображение человеческой страсти-с. Но прежде всего
позвольте мне быть вам благодарным. Вы так много сделали для меня
благородством внушений справедливого образа мыслей...
     - Помилуйте!
     - Нет, позвольте-с. Я всегда люблю воздать справедливость и горжусь,
что по крайней мере хоть это чувство не замолкло во мне.
     - Помилуйте, вы несправедливы к себе, и я, право...
     - Нет, совершенно справедлив-с, - возразил с необыкновенным жаром
Ярослав-Ильич. - Что я такое в сравнении с вами-с? Не правда ли?
     - Ах, боже мой!
     - Да-с...
     Тут последовало молчание.
     - Следуя вашим советам, я прервал много грубых знакомств к смягчил
отчасти грубость привычек, - начал опять Ярослав Ильич несколько робким и
вкрадчивым голосом. - В свободное от должности время большею частию сижу
дома; по вечерам читаю какую-нибудь полезную книгу, и... у меня одно
желание, Василий Михайлович, приносить хоть посильную пользу отечеству...
     - Я всегда считал вас за благороднейшего человека, Ярослав Ильич.
     - Вы всегда приносите бальзам... благородный молодой человек.
     Ярослав Ильич горячо пожал руку Ордынову.
     - Вы не пьете? - заметил он, немного утишив свое волнение.
     - Не могу; я болен.
     - Больны? да, в самом деле! Давно ли, как, каким образом вы изволили
заболеть? Угодно, я скажу... какой медик вас лечит? Угодно, я сейчас скажу
вашему частному доктору. Я сам, лично, к нему побегу. Искуснейший человек!
     Ярослав Ильич уже брался за шляпу.
     - Покорно благодарю. Я не лечусь и не люблю лекарей...
     - Что вы? можно ли этак? Но это искуснейший, образованнейший человек,
- продолжал Ярослав Ильич, умоляя, - намедни, - но позвольте вам это
рассказать, дорогой Василий Михайлович, - намедни приходит один бедный
слесарь: "я вот, говорит, наколол себе руку моим орудием; излечите меня..."
Семен Пафнутьич, видя, что несчастному угрожает антонов огонь, принял меру
отрезать зараженный член. Он сделал это при мне. Но это было так сделано,
таким благор... то есть таким восхитительным образом, что, признаюсь, если
б не сострадание к страждущему человечеству, то было бы приятно посмотреть
так просто, из любопытства-с. Но где и как изволили заболеть?
     - Переезжая на квартиру... Я только что встал.
     - Но вы еще очень нездоровы, и вам бы не следовало выходить. Стало
быть, вы уже не там, где прежде, живете? Но что побудило вас?
     - Моя хозяйка уехала из Петербурга.
     - Домна Саввишна? Неужели?.. Добрая, истинно благородная старушка!
Знаете ли? Я чувствовал к ней почти сыновнее уважение. Что-то возвышенное
прадедовских лет светилось в этой почти отжившей жизни; и, глядя на нее,
как будто видишь перед собой воплощение нашей седой, величавой
старинушки... то есть из этого... что-то тут, знаете, этак поэтическое!.. -
заключил Ярослав Ильич, совершенно оробев и покраснев до ушей.
     - Да, она была добрая женщина.
     - Но позвольте узнать, где вы теперь изволили поселиться?
     - Здесь, недалеко, в доме Кошмарова.
     - Я с ним знаком. Величавый старик! Я с ним, смею сказать, почти
искренний друг. Благородная старость!
     Уста Ярослава Ильича почти дрожали от радости умиления. Он спросил еще
рюмку водки и трубку.
     - Сами по себе нанимаете?
     - Нет, у жильца.
     - Кто таков? Может быть, я тоже знаком.
     - У Мурина, мещанина; старик высокого роста...
     - Мурин, Мурин; да, позвольте-с, это на заднем дворе, над гробовщиком?
     - Да, да, на самом заднем дворе.
     - Гм... вам покойно жить-с?
     - Да я только что переехал.
     - Гм... я только хотел сказать, гм... впрочем, но вы не заметили ль
чего особенного?
     - Право...
     - То есть я уверен, что вам будет жить у него хорошо, если останетесь
довольны помещением... я и не к тому говорю, готов предупредить; но, зная
ваш характер... Как вам показался этот старик мещанин?
     - Он, кажется, совсем больной человек.
     - Да, он очень страждущ... Но вы такого ничего не заметили? Вы
говорили с ним?
     - Очень мало; он такой нелюдимый ы желчный...
     - Гм... - Ярослав Ильич задумался.
     - Несчастный человек! - сказал он, помолчав.
     - Он?
     - Да, несчастный и вместе с тем до невероятности странный ы
занимательный человек. Впрочем, если он вас не беспокоит... Извините, что я
обратил внимание на такой предмет, но я полюбопытствовал...
     - И, право, возбудили и мое любопытство... Я бы очень желал знать, кто
он таков. К тому же я с ним живу...
     - Видите ли-с: говорят, этот человек был прежде очень богат. Он
торговал, как вам, вероятно, удавалось слышать. По разным несчастным
обстоятельствам он обеднел; у него в бурю разбило несколько барок с грузом.
Завод, вверенный, кажется, управлению близкого и любимого родственника,
тоже подвергся несчастной участи и сгорел, причем в пламени пожара погиб и
сам его родственник. Согласитесь, потеря ужасная! Тогда Мурин,
рассказывают, впал в плачевное уныние; стали опасаться за его рассудок, и
действительно, в одной ссоре с другим купцом, тоже владетелем барок,
ходивших по Волге, он вдруг выказал себя с такой странной и неожиданной
точки зрения, что все происшедшее не иначе отнесли, как к сильному его
помешательству, чему и я готов верить. Я подробно слышал о некоторых его
странностях; наконец, вдруг случилось одно очень