ю чару и выпил. Чем больше пил он вина, тем становился
бледнее. Глаза его стали красны, как угли. Видно было, что лихорадочный
блеск их и внезапная, мертвенная синева лица предвещала скоро новый
припадок болезни. Вино ж было крепкое, так что с одной выпитой чарки все
более и более мутились глаза Ордынова. Лихорадочно воспаленная кровь его не
могла долее выдержать: она заливала его сердце, мутила и путала разум.
Беспокойство его росло все сильнее и сильнее. Он налил и отхлебнул еще, сам
не зная, что делает, чем помочь возраставшему волнению своему, и кровь еще
быстрее полетела по его жилам. Он был как в бреду и едва мог следить,
напрягая все внимание, за тем, что происходило между странных хозяев его.
     Старик звонко стукнул серебряной чаркой об стол.
     - Наливай, Катерина! - вскричал он. - Наливай еще, злая дочка, наливай
до упаду! Уложи старика на покой, да и полно с него! Вот так, наливай еще,
наливай мне, красавица! Выпьем с тобой! Что ж ты мало пила? Али я не
видал...
     Катерина что-то отвечала ему, но Ордынов не расслышал, что именно:
старик не дал ей кончить; он схватил ее за руку, как бы не в силах более
сдержать всего, что теснилось в груди его. Лицо его было бледно; глаза то
мутились, то вспыхивали ярким огнем; побелевшие губы дрожали, и неровным,
смятенным голосом, в котором сверкал минутами какой-то странный восторг, он
сказал ей:
     - Давай ручку, красавица! давай загадаю, всю правду скажу. Я и впрямь
колдун; знать, не ошиблась ты, Катерина! знать, правду сказало сердечко
твое золотое, что один я ему колдун, и правды не потаю от него, простого,
нехитрого! Да одного не спознала ты: не мне, колдуну, тебя учить
уму-разуму! Разум не воля для девицы, и слышит всю правду, да словно не
знала, не ведала! У самой голова - змея хитрая, хоть и сердце слезой
обливается! Сама путь найдет, меж бедой ползком проползет, сбережет волю
хитрую! Где умом возьмет, а где умом не возьмет, красой затуманит, черным
глазом ум опьянит, - краса силу ломит; и железное сердце, да пополам
распаяется! Уж и будет ли у тебя печаль со кручинушкой? Тяжела печаль
человеческая! Да на слабое сердце не бывает беды! Беда с крепким сердцем
знакомится, втихомолку кровавой слезой отливается да на сладкий позор к
добрым людям не просится: твое ж горе, девица, словно след на песке, дождем
вымоет, солнцем высушит, буйным ветром снесет, заметет! Пусть и еще скажу,
поколдую: кто полюбит тебя, тому ты в рабыни пойдешь, сама волюшку свяжешь,
в заклад отдашь, да уж и назад не возьмешь; в пору во-время разлюбить не
сумеешь; положишь зерно, а губитель твой возьмет назад целым колосом! Дитя
мое нежное, золотая головушка, схоронила ты в чарке моей свою
слезинку-жемчужинку, да по ней не стерпела, тут же сто пролила, словцо
красное потеряла, да горем-головушкой своей похвалилася! Да по ней, по
слезинке, небесной росинке, тебе и тужить-горевать не приходится! Отольется
она тебе с лихвою, твоя слезинка жемчужная, в долгую ночь, в горемычную
ночь, когда станет грызть тебя злая кручинушка, нечистая думушка - тогда на
твое сердце горячее, все за ту же слезинку, капнет тебе чья-то иная слеза,
да кровавая, да не теплая, а словно топленый свинец; до крови белу грудь
разожжет, и до утра, тоскливого, хмурого, что приходит в ненастные дни, ты
в постельке своей прометаешься, алу кровь точа, и не залечишь своей ранки
свежей до другого утра! Налей еще, Катерина, налей, голубица моя, налей мне
за мудрый совет; а дальше, знать, слов терять нечего...
     Голос его ослабел и задрожал: казалось, рыдание готово было прорваться
из груди его... Он налил вина и жадно выпил новую чару; потом снова стукнул
чаркой об стол. Мутный взгляд его еще раз вспыхнул пламенем.
     - А! живи, как живется! - вскричал он. - Что пропало, то уж с плеч
долой! Наливай мне, еще наливай, все подноси тяжелую чару, чтобы резала
головушку буйную с плеч, чтоб вся душа от нее замертвела! Уложи на долгую
ночь, да без утра, да чтобы память совсем отошла. Что пропито, то прожито!
Знать, заглох у купца товар, залежался, даром с рук отдает! А не продал бы
своей волей-вольною его тот купец ниже своей цены, отлилась бы и вражья
кровь, пролилась бы и кровь неповинная да в придачу положил бы тот покупщик
свою погибшую душеньку! Наливай, наливай мне еще, Катерина!..
     Но рука его, державшая чару, как будто замерла и не двигалась; он
дышал тяжело и трудно, голова его невольно склонилась. В последний раз он
вперил тусклый взгляд на Ордынова, но и этот взгляд потух наконец, и веки
его упали, словно свинцовые. Смертная бледность разлилась по лицу его...
Еще несколько времени губы его шевелились и вздрагивали, как бы силясь еще
что-то промолвить, - и вдруг слеза, горячая, крупная, нависла с ресниц его,
порвалась и медленно покатилась по бледной щеке... Ордынов был не в силах
выдержать более. Он привстал и, пошатнувшись, ступил шаг вперед, подошел к
Катерине и схватил ее за руку; но она и не взглянула на него, как будто его
не приметила, как будто не признала его...
     Она как будто тоже теряла сознание, как будто одна мысль, одна
неподвижная идея увлекла ее всю. Она припала к груди спящего старика,
обвила своей белой рукой его шею и пристально, словно приковалась к нему,
смотрела на него огневым, воспаленным взглядом. Она будто не слыхала, как
Ордынов взял ее за руку. Наконец она повернула к нему свою голову и
посмотрела на него долгим, пронзающим взглядом. Казалось, что она поняла
наконец его, и тяжелая, удивленная улыбка, тягостно, как будто с болью,
выдавилась на губах ее...
     - Поди, поди прочь, - прошептала она, - ты пьяный и злой! Ты не гость
мне!.. - Тут она снова обратилась к старику и опять приковалась к нему
своими очами.
     Она как будто стерегла каждое дыхание его и взглядом своим лелеяла его
сон. Она как будто боялась сама дохнуть, сдерживая вскипевшее сердце. И
столько исступленного любования было в сердце ее, что разом отчаяние,
бешенство и неистощимая злоба захватили дух Ордынова...
     - Катерина! Катерина! - звал он, сжимая, как в тисках, ее руку.
     Чувство боли прошло по лицу ее; она опять подняла свою голову и
посмотрела на него с такою насмешкой, так презрительно-нагло, что он едва
устоял на ногах. Потом она указала ему на спящего старика и - как будто вся
насмешка врага его перешла ей в глаза - терзающим, леденящим взглядом опять
взглянула на Ордынова.
     - Что? зарежет небось? - проговорил Ордынов, не помня себя от
бешенства.
     Словно демон его шепнул ему на ухо, что он ее понял... И все сердце
его засмеялось на неподвижную мысль Катерины...
     - Куплю ж я тебя, красота моя, у купца твоего, коль тебе души моей
надобно! Небось не зарезать ему!..
     Неподвижный смех, мертвивший все существо Ордынова, не сходил с лица
Катерины. Неистощимая насмешка разорвала на части его сердце. Не помня,
почти не сознавая себя, он облокотился рукою об стену и снял с гвоздя
дорогой, старинный нож старика. Как будто изумление отразилось на лице
Катерины; но как будто в то же время злость и презрение впервые с такой
силой отразились в глазах ее. Ордынову дурно становилось, смотря на нее...
Он чувствовал, что как будто кто-то вырывал, подмывал потерявшуюся руку его
на безумство; он вынул нож... Катерина неподвижно, словно не дыша более,
следила за ним..
     Он взглянул на старика...
     В эту минуту ему показалось, что один глаз старика медленно открывался
и, смеясь, смотрел на него. Глаза их встретились. Несколько минут Ордынов
смотрел на него неподвижно... Вдруг ему показалось, что все лицо старика
засмеялось и что дьявольский, убивающий, леденящий хохот раздался наконец
по комнате. Безобразная, черная мысль, как змея, проползла в голове его. Он
задрожал; нож выпал из рук его и зазвенел на полу. Катерина вскрикнула, как
будто очнувшись от забытья, от кошмара, от тяжелого, неподвижного
виденья... Старик, бледный, медленно поднялся с постели и злобно оттолкнул
ногой нож в угол комнаты. Катерина стояла бледная, помертвелая,
неподвижная; глаза ее закрывались; глухая, невыносимая боль судорожно
выдавилась на лице ее; она закрылась руками и с криком, раздирающим душу,
почти бездыханная, упала к ногам старика...
     - Алеша! Алеша! - вырвалось из стесненной груди ее...
     Старик обхватил ее могучими руками и почти сдавил на груди своей.Но
когда она спрятала у сердца его свою голову, таким обнаженным, бесстыдным
смехом засмеялась каждая черточка на лице старика, что ужасом обдало весь
состав Ордынова. Обман, расчет, холодное, ревнивое тиранство и ужас над
бедным, разорванным сердцем - вот что понял он в этом бесстыдно не
таившемся более смехе...
                                    III
     Когда Ордынов, бледный, встревоженный, еще не опомнившийся от
вчерашней тревоги, отворил на другой день, часов в семь утра, дверь к
Ярославу Ильичу, к которому пришел, впрочем сам не зная зачем, то
отшатнулся от изумления и как вкопанный стал на пороге, увидя в комнате
Мурина. Старик был еще бледнее Ордынова и, казалось, едва стоял на ногах от
болезни; впрочем, сесть не хотел, несмотря ни на какие приглашения вполне
счастливого таким посещением Ярослава Ильича. Ярослав Ильич тоже вскрикнул,
завидев Ордынова, но почти в ту же минуту радость его прошла, и какое-то
замешательство застигло его вдруг, совершенно врасплох, на полдороге от
стола к соседнему стулу. Очевидно было, что он не знал, что сказать, что
сделать, и вполне сознавал всю неприличность - сосать в такую хлопотливую
минуту, оставив гостя в стороне, одного как он есть, свой чубучок, а между
тем (так сильно было смущение его) все-таки тянул из чубучка что было силы
и даже почти с некоторым вдохновением. Ордынов вошел наконец в комнату. Он
бросил беглый взгляд на Мурина. Что-то похожее на вчерашнюю злую улыбку, от
которой и теперь бросило в дрожь и в негодование Ордынова, проскользнуло по
лицу старика. Впрочем, все враждебное тотчас же скрылось и сгладилось, и
выражение лица его приняло вид самый неприступный и замкнутый. Он отвесил
пренизкий поклон жильцу своему... Вся эта сцена воскресила наконец сознание
Ордынова. Он пристально посмотрел на Ярослава Ильича, желая вникнуть в
положение дела. Ярослав Ильич затрепетал и замялся.
     - Войдите ж, войдите, - промолвил он наконец, - войдите,
драгоценнейший Василий Михайлович, осените прибытием и положите печать...
на все эти обыкновенные предметы... - проговорил Ярослав Ильич, показав
рукой в один угол комнаты, покраснев, как махровая роза, сбившись,
запутавшись в сердцах на то, что самая благородная фраза завязла и лопнула
даром, и с громом подвинул стул на самую средину комнаты.
     - Я вам не мешаю, Ярослав Ильич, я хотел... на две минуты.
     - Помилуйте! возможно ли вам мне помешать-с... Василий Михайлович! Но
- позвольте чайку-с! Эй! служба!.. Я уверен, что и вы не откажетесь еще
одну чашечку!
     Мурин кивнул головою, дав знать таким образом, что совсем не
откажется.
     Ярослав Ильич закричал на вошедшую службу и наистрожайшим образом
потребовал еще три стакана, затем сел возле Ордынова. Несколько времени он
вертел свою голову, как гипсовый котенок, то вправо, то влево, от Мурина к
Ордынову и от Ордынова к Мурину. Положение его было весьма неприятное. Ему,
очевидно, что-то хотелось сказать, по идеям его весьма щекотливое, по
крайней мере для одной стороны. Но при всех усилиях своих он решительно не
мог вымолвить слова... Ордынов тоже как будто находился в недоумении. Была
минута, когда оба они разом вдруг принялись говорить... Молчаливый Мурин,
наблюдавший их с любопытством, медленно расправил рот и показал зубы свои
все до единого...
     - Я пришел объявить вам, - вдруг начал Ордынов, - что по самому
неприятному случаю принужден оставить квартиру, и...
     - Представьте себе, какой странный случай! - перебил вдруг Ярослав
Ильич. - Я, признаюсь, был вне себя от изумления, когда этот почтенный
старик объявил мне сегодня поутру ваше решение. Но...
     - Он объявил вам? - спросил с изумлением Ордынов, смотря на Мурина.
     Мурин погладил свою бороду и засмеялся в рукав.
     - Да-с, - подхватил Ярослав Ильич, - впрочем, я могу еще ошибаться.
Но, смело скажу, для вас - честью моею могу вам ручаться, что для вас в
словах этого почтенного старика не было ни тени обидного!..
     Тут Ярослав Ильич покраснел и через силу подавил свое волнение. Мурин,
как будто натешась наконец вдоволь замешательством хозяина и гостя, ступил
шаг вперед.
     - Я вот про то, ваше благородие, - начал он, с вежливостию
поклонившись Ордынову, - их благородие на ваш счет маленько утрудить
посмел... Оно, того, сударь, выходит - сами знаете - я и хозяйка, то есть,
рады бы душою и волею, и слова бы сказать не посмели... да житье-то мое
какое, сами знаете, сами видите, сударь! А право, только что животы господь
бережет, за то и молим святую волю его; а то, сами видите, сударь, взвыть
мне, что ли, приходится? - Тут Мурин опять утер рукавом свою бороду.
     Ордынову почти делалось дурно.
     - Да, да, я вам сам про него говорил: больной, то есть это malheur...
то есть я было хотел выразиться по-французски, но, извините, я
по-французски не так свободно, то есть...
     - Да-с...
     - Да-с, то есть...
     Ордынов и Ярослав Ильич сделали друг другу по полупоклону, каждый с
своего стула и несколько набок, и оба прикрыли возникшее недоумение
извинительным смехом. Деловой Ярослав Ильич тотчас поправился.
     - Я, впрочем, подробно расспрашивал этого честного человека, - начал
он, - он мне говорил, что болезнь той женщины...
     Тут щекотливый Ярослав Ильич, вероятно желая скрыть маленькое
недоумение, опять возникшее на лице его, быстро, вопросительным взглядом
устремился на Мурина.
     - Да, хозяйки-то нашей...
     Деликатный Ярослав Ильич не настаивал.
     - Хозяйки, то есть бывшей хозяйки вашей, я как-то, право... ну, да!
Она, видите ли, больная женщина. Он говорит, что она вам мешает... в ваших
занятиях, да и он сам... вы от меня скрыли одно важное обстоятельство,
Василий Михайлович!
     - Какое?
     - Насчет ружья-с, - промолвил почти шепотом самым снисходительным
голосом Ярослав Ильич, с одной мильонной долей упрека, нежно зазвеневшего в
его дружеском теноре. - Но, - прибавил он поспешно, - я все знаю, он мне
все рассказал, и вы благородно сделали, отпустив ему его невольную вину
перед вами. Клянусь, я видел слезы на глазах его!
     Ярослав Ильич снова покраснел; глаза его засияли, и он с чувством
повернулся на стуле.
     - Я, то есть мы, сударь, ваше благородие, то есть я, примером сказать,
да и хозяйка моя уж и как за вас бога молим, - начал Мурин, обращаясь к
Ордынову, покамест Ярослав Ильич подавлял обычное волнение свое, и
пристально смотря на него, - да, сами знаете, сударь, она баба хворая,
глупая; меня самого еле ноги носят...
     - Да я готов, - сказал в нетерпенье Ордынов, - полноте, пожалуйста; я
хоть сейчас!..
     - Нет, то есть, сударь, многим вашей милости довольны (Мурин пренизко
поклонился). Я, сударь, вам не про то ; я вот хотел слово вымолвить, - ведь
она, сударь, мне-то почти из родни, то есть из дальней, примером, как
говорится, седьмая вода, то есть уж не побрезгайте словом нашим, сударь,
люди мы темные - да сызмалетства такая! Головенка больная, задорная, в лесу
росла, мужичкой росла, все меж бурлаков да заводчиков; а тут их дом сгори;
мать, сударь, ейная погори; отец свою душу опали - подика-сь, она и невесть
что расскажет вам... Я только так не мешаюсь, а ее хи-хир-руггичкой совет
на Москве смотрел... то есть, сударь, совсем повредилась, вот что ! Я
только у ней и остался, со мной и живет. Живем, бога молим, на всевышнюю
силу надеемся; уж я ей и не поперечу совсем...
     Ордынов изменился в лице. Ярослав Ильич смотрел то на того, то на
другого.
     - Да я не про то, сударь... нет! - поправился Мурин, важно покачав
головою. - Она, примером сказать, такой ветер, вихорь такой, голова такая
любовная, буйная, все милого дружка, - если извинительно будет сказать, -
да зазнобушку в сердце ей подавай: на том и помешана. Я уж ее сказками
улещаю, то есть как улещаю. А я ведь, сударь, видел, как она - уж простите,
сударь, мое глупое слово, - продолжал Мурин, кланяясь и утирая рукавом
бороду, - примерно, спознавалась-то с вами; вы, то есть, примером сказать,
ваше сиятельство, относительно любви к ней польнуть пожелали...
     Ярослав Ильич вспыхнул и с упреком взглянул на Мурина. Ордынов едва
усидел на стуле.
     - Нет... то есть я, сударь, не про то... я, сударь, спроста, мужик, я
из вашей воли... конечно, мы люди темные, мы, сударь, ваши слуги, -
промолвил он, низко кланяясь, - а уж как с женой про вашу милость бога
будем молить!.. Что нам? Были бы сыты, здоровы, роптать не роптаем; да
мне-то, сударь, что ж делать, в петлю лезть, что ли? Сами знаете, сударь,
дело житейское, нас пожалейте, а это уж что ж, сударь, будет, как еще с
полюбовником!.. Грубое-то, сударь, вы слово простите... мужик, сударь, а
вы, барин... вы, сударь, ваше сиятельство, человек молодой, гордый,
горячий, а она, сударь, сами знаете, дитя малое, неразумное - долго ль с
ней до греха! Баба она ядреная, румяная, милая, а меня, старика, все немочь
берет. Ну, что? бес уж, знать, вашу милость попутал! я уж ее сказками все
улещаю, право, улещаю. А уж как про вашу милость с женой стали бы бога
молить! То есть вот как молить! Да и что вам, ваше сиятельство, хоть она бы
и милая, а все ж мужичка она, баба немытая, поневница глупая, мне, мужику,
чета! Не вам, примерно, сударь, батюшка барин, по мужичкам якшиться! А уж
как с ней стали б про вашу милость бога молить, во' как молить!..
     Тут Мурин поклонился низко-низко и долго не разгибал спины,
беспрерывно утирая рукавом бороду. Ярослав Ильич не знал, где стоял.
     - Да-с, этот добрый человек, - заметил он, весь замешавшись, - говорил
мне о каких-то существовавших между вами беспорядках-с; я не осмеливаюсь
верить, Василий-Михайлович... Я слышал, вы все еще больны-с, - быстро
перебил он со слезящимися от волнения глазами, в неистощимом замешательстве
смотря на Ордынова.
     - Да-с... Сколько я должен вам? - быстро спросил Ордынов у Мурина.
     - Что вы, батюшка барин? полноте! мы ведь не христопродавцы
какие-нибудь. Что вы, сударь, нас обиждаете! Постыдились бы, сударь; чем мы
с супружницей вас обиждали? Помилуйте-с!
     - Но, однако ж, это странно, друг мой; ведь они же у вас нанимали;
чувствуете ли вы, что отказом своим вы их обижаете? - вступился Ярослав
Ильич, долгом почитая показать Мурину всю странность и щекотливость его
поступка.
     - Да помилуйте ж, батюшка! что вы, сударь, барин? помилуйте-с! уж и
чем мы не угодили про вашу честь? Уж и так старались-старались, животы
надорвали, помилуйте-с! Полноте, сударь; полноте, свет-барин, Христос вас
помилует! Что мы, неверные, что ли, какие? Пусть бы жил, кушал он у нас
наше яство мужицкое на здоровье, пусть бы лежал, - ничего б не сказали,
и... слова не молвили б; да нечистый попутал, хворый я человек, да и
хозяйка моя хворая, - что будешь делать! Услужить-то бы некому было, а рады
бы, душою бы рады были. А уж как мы с хозяйкой будем про вашу милость бога
молить, то есть во' как молить!
     Мурин поклонился в пояс. Слеза выдавилась из восторженных глаз
Ярослава Ильича. С энтузиазмом посмотрел он на Ордынова.
     - Скажите, какая благородная черта-с! Какое святое гостеприимство
почило-с на русском народе-с!
     Ордынов дико взглянул на Ярослава Ильича. Он почти ужаснулся... и
осматривал его с головы до ног.
     - А и право, сударь, гостеприимство именно чтим, то есть вот как чтим,
сударь! - подхватил Мурин, заслоняя всем рукавом свою бороду. - Право, вот
теперь дума идет: погостили б вы у нас, сударь, ей-богу б погостили, -
продолжал он, подступая к Ордынову, - да и я, сударь, ничего; денек-другой
ничего, право б ничего не сказал. Да грех больно попутал, хозяйка-то ишь
моя нездорова! Ах, как бы не хозяйка! Вот был бы, прим