комсомолец, да еще активист. Вспомнила, что даже имела с ним кой-какие дела. Бася решила пойти к нему на дом и поговорить по душам.
          Царапкин жил в конце трамвайной линии, около аптеки, в огромном шестиэтажном, только что выстроенном доме рабоче-жилищной кооперации. Позвонила Бася, вошла.
          Царапкин очень удивился. Она сказала, сурово глядя на него черными глазами:
          --  Я не знала, что ты комсомолец, уже после узнала. Пришла с тобою поговорить по-товарищески, по-комсомольски. Что же это ты, Царапкин, делаешь?
          Вася с невинным лицом смотрел.
          --  Это насчет того, когда ты была у нас в лакировке? Что же я делаю? Когда ты ушла, я, совершенно напротив того, объяснил товарищам, что так не годится делать,
          --  А сам зачем делал?
          И вдруг замолчала. И с удивлением стала оглядываться. Большая комната. Все в ней блестело чистотою и уютом. Никелированная полутораспальная кровать с медными шишечками, голубое атласное одеяло; зеркальный шкаф с великолепным зеркалом в человеческий рост, так что хотелось в него смотреться; мягкий турецкий диван; яркие электрические лампочки в изящной арматуре.
          Бася отрывисто спросила:
          --  Что это у тебя за мебельный магазин? Васенька покорежился. Бася подняла брови и изумленно взглянула на стену.
          --  А это что?!
          Над диваном в красивых, совершенно одинаковых ореховых рамах висели рядком два портрета: портрет Ленина и --  фотографически увеличенный собственный портрет Васеньки Царапкина с умным лицом.
          --  Два вождя на стене: Владимир Ленин и товарищ Царапкин! Ха-ха-ха!
          Царапкин с неудовольствием возразил.
          --  Почему --  "вождя"? Пришлось по случаю купить две рамки одинаковых, только всего и дела. А чго тебе из мебели тут не нравится?
          --  Ничего не нравится. Кокотки комната, а не комсомольца. Ты, случаем, уж не душишься ли?
          --  Кокотки тут ни при чем. И вообще я тебе удивляюсь, товарищ. При царском режиме рабочий жил, как свинья,--  что же, и теперь мы должны жить так же? Я думаю, что рабочий должен повышать свой жизненный и культурный уровень, в этом и был смысл нашей великой революции.
          --  Да? --  почтительно спросила Бася. Рассмеялась и встала. И смотрела с ненавистью.
          --  Я пришла с тобою говорить как с товарищем-революционером о твоем ошибочном поведении сегодня в цехе. А теперь вижу, что говорить нам с тобою не о чем. С тобою нужно бороться как с классовым врагом.
          И вышла.
          *      *      *
          Из объявлений на задней странице газеты "Известия".
          Гр-н ЦАРАПКИН Василий Алексеевич, уроженец города Москвы, меняет имя и фамилию Василий Царапкин на ВАЛЕНТИН ЭЛЬСКИЙ Лиц, имеющих препятствия к означенной перемене, просят сообщить в Мособлзагс, Петровка, 38, зд. 5, с указанием имени, отчества, фамилии и местожительства
          *      *      *
          Лелька в воскресенье зашла вечером к Басе. Расхаживая по неуютной своей комнате широким мужским шагом и сильно волнуясь, Бася рассказала, как держался с нею на работе Царапкин. Когда Бася волновалась, она говорила захлебываясь, обрывая одну фразу другою.
          --  Этого оставить так нельзя. Нужно, понимаешь, вокруг этого дела чтобы забурлило общественное мнение. Чтоб широкие массы заинтересовались. Какое наглое рвачество! И комсомолец еще! Я поговорю в партийной ячейке. Думаю,--  нельзя ли устроить над ним общественный суд, товарищеский, чтобы закрутить это дело в самой гуще рабочих масс.
          Пили чай. С хохотом делились такими противоположными впечатлениями от посещения обиталищ Спирьки и Царапкина.
          Лелька сказала:
          --  А я недавно присутствовала на занятиях твоего брата, как он ведет кружок по диамату.
          Черные глаза Баси блеснули острым любопытством. Стараясь показаться безразличной, она спросила, глядя в сторону:
          --  Как тебе понравились его занятия?
          --  Замечательно! Прямо, профессор какой-то! Откровенно сказать, раньше он мне не нравился. А тут --  замечательно! Видно, умница, и с собственным взглядом на все.
          В глазах Баси мелькнула тайная радость. Она медленно сказала, сдвинув брови:
          --  Арон --  это единственное пятно на моей революционной совести.
          --  Пятно?
          --  Позорнейшее. Из-за которого я не должна бы смотреть прямо в глаза ни одному честному товарищу. Ведь мы с ним дети самого форменного нэпмана, мучного торговца. Только я с пятнадцати лет порвала с родителями, ушла от них, поступила в комсомол. А он от родителей не отказался, жил с ними, на их иждивении. Совершенно аполитический. До социализма ему нет никакого дела. А я провела его рабочим на завод, помимо биржи, через свои связи. Представляешь себе, какой он закройщик передов! Поддержала его кандидатуру в комсомол... Но как же мне иначе быть? Ты понимаешь, ему необходимо поступить в вуз, он обязательно должен дальше учиться, я уверена, что из него получится великий мыслитель. Увы! Не вроде Маркса, но, во всяком случае, вроде Спинозы или Эйнштейна... А так в вуз ему не попасть. Два раза блестяще сдавал вступительные,--  и за социальное происхождение не принимали. Но скажи, неужели нам не нужны свои Эйнштейны?
          Что Арон аполитичен, это сразу настроило Лельку против него. И, оказывается, ему совсем все равно, придет ли социализм или нет. Она вспомнила усмешку в его губах, когда он излагал в своем кружке возражения Энгельса Дюрингу. Чего доброго, он, может быть, даже --  идеалист!
          И Лелька ответила неохотно:
          --  Если так рассуждать, как ты, то придется принимать в вузы все классово чуждые элементы. Каждый папаша считает своего сынка гением.
          Бася замолчала. Потом улыбнулась деланно:
          --  Как хорошая комсомолка, ты все это должна бы заявить, когда меня будут чистить. Поговаривают, что будет генеральная чистка всех партийцев.
          Лелька обиделась.
          --  Что ты говоришь? За кого ты меня считаешь? Бася нервно провела ладонями от висков по щекам.
          --  Я бы сочла своим долгом сказать. Ну, да спасибо. Она молча заходила по комнате. Взглянула на часы в кожаном браслете. Потом сказала коротко и решительно:
          --  А теперь вот что. Пора тебе уходить. Я жду к себе своего парня.
          Какого это парня? В личной жизни Бася была очень скрытна. Лелька знала только, что парни у нее меняются очень часто, что у нее было уже пять абортов.
          Лелька шла по пустынной Второй Гражданской улице. Тихая облачная ночь налегла на поселок, со стороны Москвы небо светилось нечгасающим заревом. Лелька думала о том, что вот и Бася
          оказалась небезупречной. Это очень печально. Насчет Арона, конечно. Насчет парней --  это ее дело. Может быть, слишком уж у нее все это просто, но, кажется, тут есть общий какой-то закон: кто глубоко и сильно живет в общественной работе, тому просто некогда работать над собою в области личной нравственности, и тут у него все очень путанно... Но Арон! Эх, Баська, Баська!
          От глубокой снежной тишины было жутко. В сугробе под забором чернело что-то большое. Чернело, шевелилось. Пьяный? Поднялся было на руках человек, опять упал. Пьяный-то словно и пьяный, а только слишком как-то все странно у него. Небо низко налегло на землю. Выли собаки.
          Одолевая жуть, Лелька подошла к сугробу. Человек уже лежал неподвижно, боком. Лицо было очень странное,--  как будто все залито чернилами. Пьяный вылил себе на голову чернильницу? Или кто запустил в него ею? И вдруг Лелька вздрогнула: не чернила это, а кровь! Да, кровь!
          Лелька наклонилась. Кепка валялась в снегу, густые волосы слиплись от крови, и кровью было залито лицо. Лелька тихо застонала: это был Юрка.
          Оступаясь в колеях дороги, она побежала искать телефон, чтобы вызвать карету скорой помощи.
          *      *      *
          История с Юркой взволновала весь комсомол. В партийной ячейке шли возмущенные разговоры о том, что ребята в комсомоле совсем распустились, развиваются прогулы, хулиганство, рвачество, никакого отпора этому не дается, воспитательной работы не ведется. Секретаря комсомольской ячейки Дорофеева вызвали в райком и здорово намылили голову.
          Решено было устроить тут же, на заводе, общественный показательный суд над Спирькой, избившим Юрку, и над Царапкиным. Придать суду самый широкий агитационный характер. Ребята энергично взялись за осуществление этого решения.
          *      *      *
          Суд был назначен в клубе, в комнате No 28. Пришел председатель суда, рабочий-каландровожатый Батиков, старый партиец, коротконогий человек с остриженной под машинку головой и маленьким треугольничком усов под носом. Пришли двое судей --  галош-ница и рабочий из мелового отделения. Народ все валил и валил. Валила комсомолия, шло много беспартийных. Пришлось перенести суд в зрительный зал и для этого отменить назначенный там киносеанс.
          Судьи уселись на эстраде за красным столом. Тут же сбоку сел
          и секретарь суда --  служащий из расчетного стола. Председатель вызвал Спиридона Кочерыгина.
          Спирька легким прыжком физкультурника мимо лесенки вскочил на эстраду.
          --  Ты --  Спиридон Кочерыгин?
          --  Ага!
          --  Садись.
          Спирька сел и, посмеиваясь, переглянулся с приятелями. Он внутренне волновался, но держался спокойно и самоуверенно. Кудреватая гривка над низким лбом, ярко-зеленый джемпер на русской рубашке.
          Председатель стал читать Юркино заявление, написанное Лелькою. В грамоте разбирался он плохо, но непременно хотел читать сам, секретарю не давал, хотя тот и пытался взять у него бумагу.
          --  Когда мы пришли кы... кы... к етому гражданину, то... э... э... В следующем слове долго разбирался, секретарь заглянул, подсказал:
          --  ...то оказалось...
          И хотел читать дальше. Но председатель отобрал бумагу. Спотыкаясь и замолкая, дочитал сам.
          Спирька слушал, левую руку уперши в бедро. Правый локоть он положил на стол, руку вверх, и все время машинально сжимал и разжимал кулак.
          Председатель кончил читать, вопросительно поглядел на публику.
          --  Понятно вам заявление? Может, повторить? Событие все и без того знали. Ответили:
          --  Понятно.
          Председатель удовлетворенно сел и сказал обвиняемому:
          --  Обвинение мы тебе прочли, а ты выкручивайся. Только говори всю правду, потому что ты не должен терять своего авторитета перед публикой... Так вот и расскажи нам, красота моя, как это случилось, что ты товарища своего избил,--  за какие дела, за какую обиду?.. Только одну еще минуту подожди. Вот что скажи мне: раньше судился когда?
          --  Нет.
          Из публики голос:
          --  Как --  нет? А три месяца принудилки? Спирька неохотно протянул:
          --  Ну да... Было три месяца.
          --  За что?
          --  Забыл.
          --  Забыл, за что дали три месяца!
          --  А я все буду говорить!
          --  Обязательно! Суд от вас этого требует.
          --  Просто сказать, драка была небольшая, взаимная. Несправедливо осудили, ни за что.
          --  Гм! Какой непролетарский судья! Надо про него написать в РКИ 17, какой у него неправильный подход к рабочим.
          Спирька усмехнулся и опять переглянулся с приятелями. Председатель строго сказал:
          --  Слушай! Если я смеюсь, то я смеюсь серьезно. И серьезно я тебя спрашиваю: за что судили?
          --  Ну... за хулиганство.
          И Спирька снова усмехнулся.
          --  Вы чего смеетесь? Я очень смешной или грязный? Мне бы легче было, если бы вы надо мною смеялись. А вы на три месяца принудиловки смеетесь, это плохо... Вы что, комсомолец?
          --  Да.
          --  Что же тебе в ячейке сказали за твое осуждение?
          --  Сказали, что плохо.
          --  Только и всего?
          --  Ну да! А то что же, скажут: "хорошо"? Председатель вздохнул.
          --  Если мы все тут будем работать на принудиловке,--  как ты думаешь, мы пятилетку тогда в четыре года сделаем? Нет, брат, тогда придут генералы, а ты перед ними будешь стоять под конвоем.
          Выяснилось из сообщений присутствовавших, что у Спирьки еще одна была судимость --  месяц принудительных работ. Да еще три привода в милицию.
          --  А выговоры тебе по заводу были?
          --  Не помню.
          --  Как же не помнишь?
          --  Все помнить! Председатель заглянул в дело.
          --  Видимо нам из справки, что у вас по распоряжениям проведено шесть выговоров. Знаете ли вы, как такое дезертирство труда отзывается на производстве?
          --  Не знаю.
          --  Почему вы такой глупый, что не знаете? Так я вам тогда скажу, что с дезертиром рабочий класс не считается и увольняет за это. Кто не хочет участвовать в нашем великом строительстве, того мы, рабочие, заставляем работать из-под палки там, где комаров много... Ну вот, суммируя обо всем вышесказанном, скажи мне: две судимости, шесть выговоров, три привода в милицию,--  вот все это, вместе собранное: все это была ложь, или сам ты был виноват? Зря тебе все это припаяли?
          Спирька разжал кулак, заглянул в него, сжал опять и неохотно ответил:
          --  За дело...
          --  А три месяца принудиловки?
          --  Тоже не зря.--  И вдруг сверкнул глазами в пушистых ресницах.--  Ты меня присуждай, к чему надобно, а жил из меня не тяни!
          В зале захохотали. Председатель хитро усмехнулся.
          --  Мы тебя, милый, может, ни к чему даже и не присудим, нам не это важно есть, А важно нам выяснить тебя перед всеми, каков ты нам есть товарищ и гражданин пролетарского государства. И мы тебя начали уж немножко больше понимать,--  от одних вопросов о твоей прошлой жизни. Теперь можно приступить к делу. Потерпевший... э... э... Георгий Васин. Выходи сюда, садись вот тут.
          Юрка с головою, забинтованною марлЕю, поднялся по лесенке на эстраду. Спирька с глубоким презрением оглядел его и отвернулся. Юрка побледнел под этим взглядом. С страдающим лицом он сел на другом конце стола.
          Председатель обратился к Спирьке:
          --  Вот теперь ты нам расскажи, все по порядку, за что ты товарища своего избил, за какие его дела.
          --  Просто пьяная драка была, больше ничего. А здесь из моськи сделали слона.
          --  А этого слона,--  из-за чего его сделали? Вот ведь меня ты сейчас не бьешь. Из-за чего-нибудь драка вышла же у вас.
          --  Не помню.
          --  А вот тут в заявлении сказано, что ты перед дракой, три дня тому обратно, грозился, что ему даром не пройдет чегой-то такое. За что ты ему грозился?
          --  Мало ли что говорится. Это я тогда просто с сердцов сказал, без всякой последовательности.
          --  А за что ты ему тогда сказал? За что гадом назвал? Спирька сверкнул глазами.
          --  Не по-товарищески поступил.
          --  А в чем был этот поступок нетоварищеский?
          --  Пришел на квартиру ко мне пронюхивать, почему на работу я не вышел. Что он, администрация, что ли? А были приятели, сколько вместе гуляли!
          --  Вот. Ты прогулы делаешь, вредишь этим производству. А чье теперь производство, знаешь? Капиталистов каких-нибудь, буржуазии, али рабочего государства? Отвечай мне.
          --  Ну, ясно: рабочего государства.
          --  Значит! Делая эти прогулы, ты у нас называешься дезертир труда. Ты знаешь про нынешнюю железную дисциплину труда? Мы раньше воевали с капиталистами, а теперь за лучшую нашу долю воюем с дисциплиной труда. Мы железно боремся на работе по труд-дисциплине! И всякого, кто за это борется, надо не гадом называть, а называть строителем социализма.
          Спирька молчал, разжимал кулак, заглядывал в него и опять сжимал.
          Председатель вздохнул.
          --   Плохо, красота моя, плохо!.. Ну, теперь потерпевший пусть нам расскажет, как что было. Юрка смотрел угрюмо.
          --  Все в заявлении прописано. Что рассказывать!
          --  Сколько тебя человек било?
          --  Не один, конечно. Три-четыре. А то бы я дался?
          --  Узнал их в лицо?
          --  Спиридона вот узнал,
          --  А других?
          Из других тут же в первом ряду сидели рамочник Буераков и съемщик Слюшкин. Они с выжидающей усмешкой глядели на Юрку. Юрка с отвращением ответил:
          --  Других не узнал.
          Председатель обратился к Спирьке:
          --  Кто это вместе с тобою работал, молодец? Спирька с вызовом ответил:
          --  Не знаю.
          Председатель повысил голос.
          --  Как я тебя спрашиваю по общественности, то ты мне отвечай по пролетарской совести, ты передо мною ничего не должон скрывать!
          Повысил голос и Спирька.
          --  Что я, товарищей тебе стану выдавать? Не дождешься! Присуждай на три года изоляции, а доносчиком на товарищей не буду!
          Он сказал это горячо и резко. В разных концах зала раздались рукоплескания, в ответ на них --  властно-громкое шиканье, и рукоплескания робко упали.
          Председатель встал.
          --  Ну, товарищи, давай, оценивай. Какое общественное мнение, какой суд нужно применить к этому парню? Лелька сказала:
          --  Позвольте мне.
          --  Сюда взойдите.
          Лелька поднялась на эстраду, взошла на трибуну.
          --  Ребятки! Я видела вот этого нашего товарища лежащим ночью в снегу, под забором, с разбитой головой, без чувств. Был мороз. Переулок глухой. Если бы я случайно не проходила мимо, парень замерз бы. За что же его избили и бросили подыхать на морозе его товарищи, за что присудили к смерти? За то, что он честно исполнил долг пролетария и комсомольца, что он болел душою за производство, что повел большевистски-непримиримую борьбу с лодырями и прогульщиками, не глядя на то, приятели это его или нет... Юрка! Мне самое больное из того, что я здесь вижу,--  это то, что ты сидишь как будто обвиняемый, что ты опускаешь голову и не смеешь взглянуть на мерзавцев, которые продают наше рабочее дело, которые пытались проломить тебе голову за то, что ты не хочешь их покрывать. Верь, Юрка, все мы, комсомольцы, все сколько-нибудь сознательные рабочие,--  мы все за тебя. Выше голову, гордо подними ее, ты честно делаешь свое дело! И прими от меня горячий товарищеский привет!
          Она охватила руками шею остолбеневшего Юрки и жарко поцеловала его. Спирька вздрогнул, выпрямился, кулаки его машинально сжались. Зал загремел рукоплесканиями. Девчата хлопали, смеялись, приветственно махали Юрке кистями рук и платками, кричали:
          --  Юрка! Не робей! Дерись и вперед за производство! Молодец, парень! Не отступай!
          Тепло и весело стало в зале, все почувствовали себя как-то дружнее. Спирька сидел растерянный и недоумевающий, исподлобья поглядывал на девчат.
          Взошел на трибуну Гриша Камышов, секретарь ячейки вальцовочного цеха, длиннолицый, с ясными глазами. Он сказал:
          --  Товарищи! Должен я вам сказать вот какую истину: плохо у нас в комсомольской ячейке обстоит дело с воспитанием товарищей. Нет у них правильной идеологии, мало у них осознана классовая борьба, и нет настоящей поддержки правильным стремлениям. Подумайте, как это могло случиться? Вот сидит гражданин и воображает себя героем, пострадать готов, чтобы не выдать товарищей. И ему в зале хлопают, одобряют его геройство! И никто не втолковал ему, что делает он не геройство, а --  подлость, что он такими поступками становит себя в ряды наших классовых врагов! И вот какая оказывается перед нами горькая истина: этот гражданин, который так внимательно все заглядывает зачем-то в свой кулак (смех), этот гражданин до самой сегодняшней поры был комсомольцем и черное дело свое делал с комсомольским билетом в кармане. Конечно, навряд ли мы его потерпим в нашей среде...
          Спирька презрительно бросил:
          --  Сам уйду! Председатель строго сказал:
          --  Погоди! Не прерывай! Твоя ре