м
облизывал палец и был как никогда прежде горд,  потому  что  кровь  -  это
победа. Победа - это кровь.
     Он победил.


                                  * * *

     - Илюша, - позвала Дина, прервав течение мыслей И.Д.К..
     Он открыл глаза, вставать не хотелось,  земля  была  теплой,  на  ней
хорошо было лежать, и почему-то ему казалось,  что  от  почвы  исходит  не
только тепло, но и нечто иное, пробуждающее в мыслях ясность. Дина  стояла
над ним и смотрела в сторону леса.
     - Там кто-то есть, - сказала она. - Человек.
     И.Д.К. вскочил на ноги. Действительно, кто-то шел к ним -  невысокий,
коренастый, знакомый.  И.Д.К.  бросился  вперед,  еще  не  узнав,  но  уже
узнавая.
     - Андрюша! - кричал И.Д.К. - Андрей! Сын!
     На мгновение он застыл, подумав, что Андрей не мог  оказаться  здесь,
он в Москве с матерью. Впрочем, мысль была мимолетной -  И.Д.К.  подхватил
мальчика на руки, живого, теплого, родного.
     - Папа, - бормотал Андрей, - папа...
     - Все хорошо, - сказал И.Д.К. - Но как ты  здесь  оказался?  Нет,  не
рассказывай, просто вспомни, ладно?
     Но и вспомнить Андрей толком не смог - картинки, которые  он  вызывал
из памяти, хаотично перемешивались друг с другом (взгляд Мессии, тусовка в
Москве, приезд в Израиль, он с мамой гуляет по Арбату  и  кормит  голубей,
Кфар-Хабад и Дом Мессии...). У И.Д.К. разболелась голова, и он вынырнул из
воспоминаний сына, будто из мутного омута на свежий воздух.
     - Дина, - сказал он, - это Андрей.
     Женщина, которую отец назвал  Диной,  стояла  рядом,  тихо  улыбаясь.
Андрей понимал, что не должен  любить  эту  женщину,  но  в  то  же  время
чувствовал, что прошло время обид, что люди  свободны  и  в  выборе,  и  в
поступках своих, это было сложно для осознания, но Андрей  знал  еще,  что
изменился сам, хотя и не знал еще - как.
     Дина подошла к ним, протянула руки: правую - Андрею, левую  -  своему
Илье, И.Д.К. казалось, что из ладони в ладонь, из мозга в мозг  перетекает
сила, какой он никогда прежде не ощущал в себе. Ему было хорошо.
     - Папа, - сказал Андрей, - а здесь есть еще дети?
     - Нет, Андрюша. Пока нет.
     - А чудовища?
     - С чего бы им... - начал И.Д.К., но не закончил фразу.
     Собственно говоря, откуда он знал, есть ли чудовища на этой  планете.
Что он вообще знал? Здесь могли быть и чудовища - почему нет?
     - Ребята, - сказал И.Д.К., - давайте сядем и поговорим.
     - Папа, что это в небе? Слово? Почему? Как оно там держится?
     - Погоди, Андрюша, сейчас я тебе растолкую. Только вот сам пойму...
     - А где солнце?
     - Андрюша, ты можешь помолчать?
     - Могу. А мама тоже будет жить здесь? И Мессия?
     И.Д.К. с Диной переглянулись. Людмила и Мессия - что  ж,  возможно  и
это...
     - Все. Садитесь вот здесь,  трава  совершенно  сухая  и  теплая.  Как
перина... Андрюша, ты вспоминай, и я буду время от  времени  читать  тебя.
Дина, ты слышишь, как я сказал? А ведь правильно сказал... И тебя  я  тоже
буду читать, а вы оба - меня. И тогда...
     - А если ты еще при этом будешь говорить вслух, - сказала Дина, -  то
даже на рынке Махане Иегуда нет большего шума...
     - Ты права, - согласился И.Д.К.
     И замолчал.


                                  * * *

     К ночи Людмила осталась в доме одна. Никто не вспомнил о  ней,  никто
не зашел за ней, и больше всего ее удивило, что никто не  подумал,  уходя,
отключить в доме свет, газ и воду. В конце  концов,  если  уходишь  не  за
хлебом   и,   скорее   всего,   навсегда,   естественно    принять    меры
предосторожности. А если пожар? Или прорвет канализацию?
     Выйти на улицу она не решилась - ей казалось, что, влившись  в  общий
поток, она потеряет некую неощутимую нить, все еще связывавшую ее с  сыном
и с Мессией. Кроме того, Людмила просто боялась. Толпа всегда  производила
на нее впечатление безнадежности, даже если это была праздничная толпа  на
Красной площади. Людмила обошла здание, везде проверив, выключен ли  свет,
не текут ли краны, не работают ли  зря  телевизоры.  Потом,  прихватив  на
кухне  пакет  с  "бейгеле"  и  пачку  вафель,  она  вернулась  в   студию,
единственное место в Доме, где вся аппаратура работала на прием информации
из внешнего мира, села в тот угол, где сидела в  момент  ухода  Мессии,  и
стала следить за фигурками на экране телевизора, отключив  звук  -  ей  не
хотелось слышать слова, чтобы не впасть в панику окончательно.
     Первый российский канал передачи прекратил  -  экран  показывал  лишь
серое поле, как это было в ночь на четвертое  октября  девяносто  третьего
года. Ту ночь Людмила  хорошо  помнила,  хоть  и  прошло  немало  времени.
Помнила страх - ей почему-то казалось, что вместе с "Останкино" исчез весь
мир.  Возможно,  это  была  естественная  реакция   человека,   привыкшего
отождествлять событие с  сообщением  о  нем.  Хорошо,  что  работал  канал
"Россия", это позволяло думать, что мир еще не провалился в  черную  дыру,
откуда не выходит ни свет, ни звук.
     Канал РТР работал и сейчас, но показывал  странные  картинки.  Камера
стояла, видимо, на крыше гостиницы "Москва" и смотрела в сторону  Манежной
площади. Ясно был виден свободный от людей круг радиусом метров  десять  -
на полпути между гостиницей и Манежем. Люди что-то кричали, а кто-то  один
вступал в круг, выходил в центр, поднимал над головой руки и... исчезал.
     Первый  израильский  канал  еще  вел  передачи,  а  второй  и  третий
показывали цветную рамку  с  предложением  выключить  телевизор.  Так,  во
всяком случае, показалось Людмиле, надпись была на  иврите,  Людмила  даже
сумела прочитать ее и  найти  слово  "телевизия",  перевод  же  был  чисто
интуитивным.
     Она переключилась на  следующий  канал,  то  ли  европейский,  то  ли
арабский, на котором уже не было передач. На восточных  каналах  -  то  ли
индийских,  то  ли  малазийских,  -  повторялись  кадры,  уже  виденные  в
репортажах из Москвы и других европейских и американских городов.
     Людмила сидела в своем углу,  на  экран  уже  не  обращала  внимания,
ничего нового там не происходило. Думала об Андрее и прислушивалась к себе
- сейчас он позовет, и тогда она будет знать, что  делать.  Вот  сейчас...
Андрей не звал, молчал и Мессия, вместо них  примерно  около  полуночи  на
экране возник Любавический ребе в окружении огромной толпы хасидов.  Ребе,
которому три месяца назад исполнилось семьдесят пять, казался помолодевшим
на полвека. Людмила включила  звук  и  была  оглушена  ревом  толпы.  Ребе
опустил руку, и упала тишина.
     - Мессия позвал нас, - услышала Людмила надтреснутый голос,  тихий  и
не очень внятный. Она понимала не каждое слово, но смысл был  ясен.  -  Мы
должны выйти из египетского плена, мы должны перейти  пустыню  и  войти  в
дарованную нам Господом землю, текущую молоком и медом. Исход начался.  Но
фараон не отпустит народ наш, фараон пошлет вслед свое  войско,  и  Творец
поможет нам, осушив море, погубив врага и дав нам силу выжить  в  пустыне.
Об этом сказано в Торе. Не бойтесь. Уходя, не берите с собой  больше,  чем
нужно для того, чтобы выжить. Так повелел Творец. Уходя, не  копите  злобу
против Египта, бывшего нам приютом долгие тысячелетия, ибо такова была Его
воля.
     Ребе сделал шаг вперед, его поддержали под руки, и толпа рванулась  к
нему, Людмиле показалось, что два эти движения вызовут аннигиляцию,  будто
частица с античастицей сольются, и произойдет взрыв.
     И стало так.
     Экран на мгновение ослепил голубым, потом  ярко  оранжевым,  а  потом
погас, прикрывшись чернотой, будто  шторкой,  что-то  начало  возникать  в
глубине - грохот? свист? - но обернулось шипиением и смолкло.
     Людмила переключила канал на Москву, но уже обе  российские  програмы
покинули эфир, а первый  Израиль  показал  застывшую  толпу  перед  Стеной
плача, лиц не было видно, но камере каким-  то  образом  удалось  передать
ощущение ожидаемого ужаса и готовности принять свой жребий.
     Мы уходим или возвращаемся? - подумала она.
     Она впервые так подумала - "мы". Значит, пора и ей.
     Голос Андрея все еще не звучал. Сын не звал  ее.  Но  что-то  было...
Ощущение, будто стоишь в абсолютно пустой огромной комнате, где уже больше
нечего делать и где ничего больше не произойдет. И каждая мысль отражается
эхом от стен. И нужно выйти. А дверей нет. Значит - сквозь стену. Лбом.  И
будет больно.
     Вытянув вперед обе руки, будто слепая, Людмила прошла из дикторской в
комнату операторов. Дошла до студийного  магнитофона,  стоявшего  в  углу,
пальцы уперлись в ряд кнопок и сами нашли нужную. Поползла пленка, и голос
Андрея сказал:
     - Мама... Мамочка...
     - Иду, - то ли произнесла вслух, то ли подумала Людмила.
     Оглянулась. Ей показалось почему-то, что все люди Кода во всем  мире,
от Лос-Анджелеса до Новосибирска, смотрят сейчас на нее. Ждут,  когда  она
сделает шаг. Чтобы пойти вслед. Глаза, глаза, глаза...
     - Почему я? - подумала она. - Моисей - мужчина...
     Это не имело значения.


                                  * * *

     Последние часы перед Исходом замечательно описаны в десятках  книг  -
как популярных, так и сугубо научных. Честно говоря, я не понимаю,  почему
этой темы так избегают прозаики (поэты оказались более  решительными  -  я
имею в  виду  "Сад  и  меч"  Стефана  Росата  и  "Не  ведая..."  Иммануила
Ступника).  Как  видите,  я  тоже  обошел  стороной   многие   чрезвычайно
интересные события, происходившие на планете Земля в день Исхода.  Касался
лишь того, что имело непосредственное отношение к моим героям.
     Моим... Это, конечно, фигура речи, не более.
     Перечисленные  произведения  очень   любопытны   (особенно   аналогии
Саграбала  и  Синая,  Земли  и  Египта,  Арлафа  и  Ханаана),  но   вполне
укладываются в концепцию современного постпримитивизма.  Поэтому  желающие
восполнить пробелы в своих знаниях о времени  Исхода  могут  обратиться  к
изысканиям Шварцкопфа, Модильяни, Юренского и многих других. Я же призываю
своих читателей увидеть события глазами людей,  оказавшихся  вовлеченными,
но для роли Моисея вовсе не приспособленных.
     Они шли к пониманию сути. Все прочие просто шли. На Родину.


                                  * * *

     Прежде всего Людмила подумала о том,  что  люди  окажутся  совершенно
беспомощными.   Без    машин,    квартир,    телевизоров,    магнитофонов,
соковыжималок, кухонных комбайнов  и  даже  без  зубной  пасты.  Каким  бы
райским местом ни оказалась эта планета, как бы ни стремились  сюда  сотни
миллионов человек, подчиняясь  диктату  наследственности,  по  сути  здесь
пустыня похуже Синая. Древним иудеям нечего было терять, кроме  фараоновой
неволи. К пустыне и жизненным тяготам они  были  привычны.  А  современные
люди, евреи и все, кто никогда не помышлял о сродстве с еврейской  нацией,
а вот, поди  ж  ты,  оказался  евреем  в  каком-то  пятидесятом,  предками
забытом, колене?
     Людмиле было бесконечно жаль людей, даже самого последнего гада. Даже
соседа по московской квартире Сергея Горохова, который способен  был  лишь
на то, чтобы выпить с утра и обложить матом сначала  свою  жену,  а  потом
любого, кто попадется. Себя ей  жаль  почему-то  не  было.  Она  вовсе  не
думала, что здесь  ей  понадобится  квартира  (если  понадобится,  она  ее
построит) или телевизор (впрочем,  если  одолеет  любопытство,  почему  не
собрать и телевизор?). Собственно говоря, единственным ее желанием  сейчас
было увидеть Андрея.
     Людмила стояла на вершине пологого холма,  поросшего  низкой  травой.
Трава была живой и сердитой, ее тонкие стебли  не  хотели,  чтобы  по  ним
ходили, стебли не привыкли к подобному обращению, Людмила  их  понимала  и
старалась ступать на проплешины сухой почвы. Чуть ниже начинался настоящий
лес, хотя и деревья тоже выглядели  непривычно  -  будто  столы,  поросшие
листьями, вросшие в землю сразу четырьмя кривыми ножками, это был  готовый
каркас дома, и  Людмила  подумала,  что  с  деревьми  нужно  договориться,
попросить, чтобы они отрастили еще и стены, и  тогда  это,  действительно,
будет дом.
     Небо над головой было именно таким, каким она  всегда  хотела  видеть
небо: мягкий свет пронизывал светло-серые облака, солнца не было видно,  и
от такого освещения наступали покой и ясность мысли.
     Мгновения перехода Людмила не ощутила. Она была физически и  мысленно
готова, она ждала, все уходили, ушла и она, тем более, что  Андрей  позвал
ее, и значит, пришло время. Была в  студии  в  Кфар-Хабаде,  оказалась  на
вершине холма здесь, на Саграбале. Название ей никто не  говорил,  но  она
знала, что планета называется именно так, хотя и не знала, откуда она  это
знает, как не знала и того, кто дал планете имя.
     Людмила начала спускаться с холма, и  ей  казалось,  что  трава  сама
пригибается перед ней, создавая нечто вроде тропы. Ее приглашали  идти,  и
она шла. Остановилась - ей всегда не нравилось, когда  кто-нибудь  пытался
ее вести. Она хотела сама. Тропинка приглашала,  но  Людмила  повернула  и
пошла вдоль склона, раздвигая руками вставшие перед ней высокие стебли.
     Мгновенный порыв ветра коснулся ее щек,  трава  пригнулась,  и  опять
вперед вела тропинка, но недалеко, смыкаясь метра через три, будто ожидая,
какими будут желания Людмилы.
     - О Господи! - сказала  она,  ощутив  привычную  злость,  хотя  и  не
понимала ее причины. Бывало с ней такое, вдруг накатит, и  хочется  делать
все назло, даже назло себе, а уж назло этой  траве  -  подавно.  Свободная
женщина, и буду делать что захочу.
     И трава поняла. Стебли встали будто солдаты в  строю.  Казавшиеся  на
вид тонкими и упругими, они сопротивлялись с  безнадежностью  воинов  царя
Леонида, и Людмила чувствовала, как стебли давят на ладони,  это  было  не
пассивное сопротивление растений, но  упорная  битва  какого-то  странного
разума. Людмила почувствовала себя глупой и брошенной девочкой.  Кому  она
мстит, в конце концов? Илье-первому, которого сама же и прогнала, а до сих
пор не забыла, себе-то может признаться - не забыла, и в  Израиль  поехала
разве потому только, что погнал зов тех нескольких молекул, что остались в
ней от неведомого еврейского предка? И  нечего  себя  обманывать  -  разве
только Андрея ищет она на этой земле? Мужа она ищет. Му-жа.
     И найдет.
     Она перестала думать о траве, и тропинка вновь  обозначила  ее  путь,
Людмила больше не сопротивлялась, шла по зелено- коричневому  коридору,  а
коридор сворачивал - постепенно и незаметно для глаз, и Людмила  оказалась
у подножия холма, здесь трава кончилась. Между полем и лесом  текла  река,
журчала вода, а может, и не вода это была вовсе, а какая нибудь отрава,  и
если сейчас напиться, то быстро отойдешь в лучший мир. И конечно,  Людмиле
захотелось пить.
     Она подошла к берегу, здесь был  песок,  но  не  желтый,  а  серый  с
черными вкраплениями. Вода - вода? - была прозрачной, Людмила  наклонилась
и погрузила палец. Теплая.
     Набрав  пригоршню,  она  попробовала  воду  языком.  Вкуса  не   было
никакого. Она отпила глоток, не думая уже о том, опасно  это  или  нет.  В
конце концов, не для того ли, чтобы жить, пришла она в этот мир? Дышит  же
она этим воздухом, ни на миг не задумавшись, что и в нем могла заключаться
смерть.
     Людмила напилась, подбородок стал мокрым,  она  стряхнула  с  ладоней
капли, вытянула руки вперед, и они обсохли почти сразу,  будто  обдуваемые
теплым воздухом домашнего фена.
     Нужно было перебраться через реку, потому что Андрей - это она  знала
точно - ждал ее у леса, а не на этом открытом  месте.  На  вид  река  была
неглубокой, метр, может, чуть больше. И течение  небыстрое.  Но  ширина...
Впечатление было странным. Если смотреть,  не  думая,  не  оценивая,  река
казалась неширокой. Но едва Людмила называла в уме какое-то число - десять
метров или пятьдесят, - как немедленно понимала, что  число  это  неверно.
Сто метров? Нет, не сто. Но ведь не  километр  же?  Нет,  и  не  километр.
Сколько?
     Вот так и Моисей, - подумала она, - стоял на берегу Красного моря,  а
вдалеке  уже  виднелись  передовые  отряды  египтян,  и   море   выглядело
непреодолимой преградой, хотя,  казалось  бы,  что  стоит  перемахнуть  на
другой берег? Моисею помог Творец. Так сказано в Торе. А кто поможет мне?
     За Моисеем шел народ. А за мной?


                                  * * *

     - Значит, пока мы тут валандались,  -  заключил  И.Д.К.  -  на  Земле
прошли полгода. А мы даже проголодаться толком не успели.
     - Наверное потому, что эта планета летит со скоростью света, - сказал
Андрей, демонстрируя недюжинные познания в теории относительности.
     - Андрюша, - сказал И.Д.К., - расскажи,  как  вы  с  мамой  жили  все
эти...
     Он не договорил.
     Слово, висевшее в небе, неожиданно вспыхнуло ослепительным светом,  в
глазах запрыгали радужные зайчики, а потом запахло паленым,  и  послышался
какой-то гул, звук нарастал быстро и стал не звуком уже, а чем-то  жестким
и острым, впивавшимся в уши, проникавшим  в  мозг,  разрывавшим  на  части
сознание.
     И.Д.К. показалось, что земля под ним проваливается, а может, так  оно
и было, он воспринимал мир только через звук. Звук был реален, а больше ни
для чего в сознании не оставалось места. Даже для страха за Андрея и Дину.
     Он ничего не мог.
     Ему казалось, что это - конец.


                                  * * *

     - Разве ты не понял, что смерти нет? - спросил Мессия.
     Труп еврея поднялся на ноги, глаза  его  уставились  на  Мусу  пустым
взглядом несомненного мертвеца, а когда окровавленный палец,  направленный
Мусе в лицо, коснулся подбородка, Муса закричал и бросился  на  песок.  Он
был уверен, что не боится, он  знал,  что  такое  страх.  Но,  никогда  не
испытав  животного  ужаса,  он  не  знал,  что  это  такое  и  в  чем  это
проявляется. Ему показалось, что тело  его  поступает  по-своему.  Падает,
отползает в сторону, поднимается, бежит, дыхания не хватает, и оно,  тело,
хватает жаркий воздух широко раскрытым ртом, а рот раскрыт потому, что  из
горла рвется вопль, конечно же, это кричит лишь  тело,  а  не  Муса.  Муса
наблюдает за истерикой будто  со  стороны  и  не  делает  никаких  попыток
вмешаться, остановить себя.
     Мертвое тело Мессии медленно повернулось в сторону  убегавшего  Мусы,
набрало в ладонь пригоршню песка и швырнуло вслед.
     В  следующее  мгновение,  будто  сменили  кадр,   Муса   увидел   мир
собственными  глазами  и  остановился.   Руки   дрожали.   Он   не   хотел
оборачиваться. Он хотел смотреть только на далекий горизонт. Хотел закрыть
глаза и оказаться в своей хибаре. Вернуться домой и поругаться  с  сестрой
Азой, потому что приправа к бастурме опять горчит. Еще он хотел припасть к
материнской груди и, захлебываясь, втягивать  вязкое  молоко  из  упругого
соска. Родиться заново, чтобы жить в другом мире.
     Плеча его коснулась чья-то рука, но Муса не обернулся.  Стоял,  ждал.
Пусть убьет. Он тоже будет мертвым, и тоже будет смотреть пустым взглядом.
Проклятый еврей. Проклятый еврейский Мессия. Враг. Неверный. Захватчик.
     Он думал так, но не испытывал ни малейших  эмоций.  Это  были  просто
слова. Муса поискал в себе желание убить и  не  нашел.  Поискал  привычную
ненависть, но  обнаружил  только  удивление,  непонимание  самого  себя  и
остатки пережитого  ужаса,  хотя  и  эта  эмоция  невероятно  истончилась,
обратилась в пустой символ.
     - Ну же, - сказал голос Йосефа Дари, и Муса, наконец, обернулся.
     Мертвец не стал выглядеть живее оттого, что разговаривал.
     - Выходи, - сказал голос, - не нужно так сильно  цепляться  за  тело.
Вернешься, если понадобится. Выходи, я покажу тебе мир и кое-что  объясню.
В том числе про Бога, зови его Аллахом, если тебе так удобнее. Ну же...
     И Муса вышел.
     Это оказалось легко, он будто воспарил  и  увид