мы вытягивали наши бипланчики в
небо, гуляла мысль "Это не то, чтобы совсем то, но это полет и, значит,
в общем-то, то". Закрытая кабина защищает от дождя и позволяет без
помех выкурить сигаретку-другую. Вот уж поистину удобство для
неисправимых курильщиков и добродетель "Инструкции по управлению
самолетом". Но разве это полет?

Полет -- это свист ветра, воздушные ямы, запах бензиновых выхлопов и
рокот двигателя. Полет -- это облачная влага на щеке и пот под шлемом.

Я никогда не летал на аэропланах с открытой кабиной. Я никогда не
слышал ветра, запутавшегося в распорках крыльев. И мне никогда не
приходилось осознавать, что меня от земли отделяет только ремень
безопасности. Я мог обо всем этом лишь читать. Научно-технический
прогресс обрек нас на бесцветное существование; неужели мы всего лишь
люди, перевозящие груз из пункта А в пунтк Б по воздуху? И что мы
волнуемся единственно рассказывая как нужно отцентровывать стрелочки
при посадке по приборам? И что мы балдеем каждый раз, сверяя показания
этих приборов с точностью до плюс-минус пятнадцати секунд?

Конечно нет. Разумеется, все это посадочное оборудование и сверки
занимают важное место. Но неужели мокрая от пота задница и ветер в
распорках не имеют права на свое место?

Есть ветераны о толстых полетных журналах что бросают это дело, налетав
по десять тысяч часов. Они стараются забыть само ощущение полета. Но
оно возвращается к ним всякий раз. Испытано жизнью.
     
Это не для меня. Первым в 1955 году я оседлал "Ласкомб 8Е". Уже никаких
открытых кабин, никаких распорок. А ведь мы были новичками. Самолет
этот был громыхающим чудовищем. Тем не менее он был способен пребывать
над кышащей автострадой. И мне даже казалось, что я летаю.

Потом я увидел "Ньюпорт" Пауля Манца. Я трогал дерево, ткань и распорки
и балдел. Эта штуковина позволила моему отцу сверху наблюдать за
войнушкой в земной грязи. Я больше никогда не испытывал столь вкусных
чувств, ни один самолет не вызывал у меня таких эмоций -- ни
"Цесна-140", ни "Трай-Пэйсер, ни даже "F-100".

Военно-воздушные силы научили меня летать на современных самолетах в
наилучшей манере; попробуй только не обращать внимания на указатель
скорости. Ну, и я летал. На "птичках" и 86ых, на "С-123" и "F-100". И
ветер никогда не шебуршился у меня в волосах. Да и как? Это же ему
какой путь проделать надобно. Сначало через колпак ("ВНИМАНИЕ -- не
открывать на высотах больше 50 узлов по стандарту Национального
аэронавтического института"), потом через шлем ("Господа, квадратный
дюйм этого фибростекла способен выдержать восьмидесятифунтовый удар").
Кислородная маска и наглазник довершают мое отделение от возможных
контактов с ветром.

Вот так оно сейчас. Можете и не браться воевать с "МИГами" на SE-5. Но
дух "пятерки" никогда не пропадал. Согласитесь. А после того, как я
посажу мою "F-соточку (вырубаешь мощу как только главное шасси касается
бетонки, клюеш носом, выбрасываеш тормозной парашют, жмеш на тормоза
пока не перестанеш ощущать скольжение), почему я не могу пересечь
узенькую полосочку травки и не полетать на "раме" "Фоккере D-7" с
полутора сотнями современных лошадок на морде? Я бы дорого дал за такую
возможность.

Моя "сотка" очень резво перемахивает за один "мах", но я не чувствую
этой скорости. На высоте сорока тысяч футов скучно-однообразный пейзаж
еле плетется под топливными баками, словно я и вовсе не выползал из
двадцати пяти миль в час. "Фоккер" же с трудом делает сотню миль с
небольшим хвостиком, но происходит это всего в пятистах футах от земли,
да ты еще впридачу почти голый на ветру. Кайф! Деревья и кустики не
смазываются высотой и скоростью. И что самое главное, спидометр никогда
не зашкалит, как это частенько бывает за "махом". И ветерок шумит сам
по себе и говорит мне когда нужно слегка наклонить нос и приготовиться
прыгнуть на штурвал, ведь этот самолетик не умеет приземляться
самостоятельно.

"Мужик, ты чего, собрался построить "раму" с современным движком? --
спросите вы. -- Так ты за такие бабки можешь заполучить целого
четырехместного красавца!"

Да на хрена мне тот четырехместный дерьмовоз?! Я летать хочу!

(C) 1960 by Richard Bach
перевод (C) 1993 by Борис Сидюк

перевод сделан 20 ноября 1993 года


  ЧАЙКА ПО ИМЕНИ ДЖОНАТАН ЛИВИНГСТОН 
 
 
 
  Richard Bach 
 
  Повесть-притча 
 
 
  Невыдуманному Джонатану-чайке, 
  который живет в каждом из нас. 
 
 
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
   Настало утро, и золотые блики молодого солнца заплясали на  едва  за-
метных волнах спокойного моря.
   В миле от берега с рыболовного  судна  забросили  сети  с  приманкой,
весть об этом мгновенно донеслась до Стаи, ожидавшей завтрака, и вот уже
тысяча чаек слетелась к судну, чтобы хитростью или  силой  добыть  крохи
пищи. Еще один хлопотливый день вступил в свои права.
   Но вдали от рыболовного судна и от берега в полном одиночестве совер-
шала свои тренировочные полеты чайка по имени Джонатан Ливингстон. Взле-
тев на сто футов в небо, Джонатан опустил перепончатые  лапы,  приподнял
клюв, вытянул вперед изогнутые дугой крылья и, превозмогая боль, старал-
ся удержать их в этом положении. Вытянутые вперед  крылья  снижали  ско-
рость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а
океан под ним казался недвижимым. Он прищурил глаза и весь  обратился  в
одно-единственное  желание:  вот   он   задержал   дыхание   и   чуть...
чуть-чуть... на один дюйм... увеличил изгиб крыльев. Перья взьерошились,
он совсем потерял скорость и упал.
   Чайки, как вы знаете, не раздумывают во время полета и никогда не ос-
танавливаются. Остановиться в воздухе - для чайки бесчестье,  для  чайки
это - позор.
   Но Джонатан Ливингстон, который, не стыдясь, вновь выгибал и напрягал
дрожащие крылья - все медленнее, медленнее и опять неудача, - был не ка-
кой-нибудь заурядной птицей.
   Большинство чаек не стремится узнать о полете  ничего,  кроме  самого
необходимого: как долететь от берега до  пищи  и  вернуться  назад.  Для
большинства чаек главное - еда, а не полет. Для этой  же  чайки  главное
было не в еде, а в полете. Больше всего на свете Джонатан Ливингстон лю-
бил летать.
   Но подобное пристрастие, как он понял, не  внушает  уважения  птицам.
Даже его родители были встревожены тем, что Джонатан целые дни  проводит
в одиночестве и, занимаясь своими опытами, снова и снова  планирует  над
самой водой.
   Он, например, не понимал, почему, летая на высоте, меньшей полуразма-
ха своих крыльев, он может держаться в воздухе дольше и почти  без  уси-
лий. Его планирующий спуск заканчивался не обычным всплеском при  погру-
жении лап в воду, а появлением длинной вспененной струи, которая  рожда-
лась, как только тело Джонатана с плотно прижатыми лапами  касалось  по-
верхности моря. Когда он начал, поджимая лапы, планировать на  берег,  а
потом измерять шагами след, оставляемый на песке, его  родители,  естес-
венно, встревожились не на шутку.
   - Почему, Джон, почему? - спрашивала мать. - Почему ты не можешь вес-
ти себя как все мы? Почему ты не предоставишь полеты над водой пеликанам
и альбатросам? Почему ты ничего не ешь? Сын, от тебя остались  перья  да
кости.
   - Ну и пусть, мама, от меня остались перья да кости.  Я  хочу  знать,
что я могу делать в воздухе, а чего не могу. Я просто хочу знать.
   - Послушай-ка, Джонатан, - говорил ему  отец  без  тени  недоброжела-
тельности. - Зима не за горами. Рыболовные шхуны  будут  появляться  все
реже, а рыба, которая теперь плавает на поверхности,  уйдет  в  глубину.
Если тебе непременно хочется учиться, изучай пищу,  учись  ее  добывать.
Полеты - это, конечно, очень хорошо, но одними полетами сыт  не  будешь.
Не забывай, что ты летаешь ради того, чтобы есть.
   Джонатан покорно кивнул. Несколько дней он старался делать то же, что
и все остальные, старался изо всех сил: пронзительно кричал и  дрался  с
сородичами у пирсов и рыболовных судов, нырял за кусочками рыбы и хлеба.
Но у него ничего не получалось.
   "Какая бессмыслица, - подумал он и решительно швырнул с трудом  добы-
того анчоуса голодной старой чайке, которая гналась за ним. - Я  мог  бы
потратить все это время на то, чтобы учиться летать.  Мне  нужно  узнать
еще так много!"
   И вот Джонатан снова один далеко в море - голодный, радостный, пытли-
вый.
   Он изучал скорость полета и за неделю  тренировок  узнал  о  скорости
больше, чем самая быстролетная чайка на этом свете.
   Поднявшись на тысячу футов над морем, он бросился в крутое пике,  изо
всех сил махая крыльями, и понял, почему чайки пикируют, сложив  крылья.
Всего через шесть секунд он уже летел со скоростью семьдесят миль в час,
со скоростью, при которой крыло в момент взмаха теряет устойчивость.
   Раз за разом одно и то же. Как он ни старался, как ни напрягал  силы,
на высокой скорости он терял управление.
   Подьем на тысячу футов. Мощный рывок вперед, переход в  пике,  напря-
женные взмахи крыльев и отвесное падение вниз. А потом  каждый  раз  его
левое крыло вдруг замирало при взмахе вверх, он  резко  кренился  влево,
переставал махать правым крылом, чтобы восстановить равновесие, и, будто
пожираемый пламенем, кувырком через правое крыло входил в штопор.
   Несмотря на все старания, взмах вверх не удавался. Он  сделал  десять
попыток, и десять раз, как только скорость превышала  семьдесят  миль  в
час, он обращался в неуправляемый комок взьерошенных перьев и камнем ле-
тел в воду.
   Все дело в том, понял наконец Джонатан, когда  промок  до  последнего
перышка, все дело в том, что при больших скоростях нужно удержать  раск-
рытые крылья в одном положении - махать, пока скорость не достигнет  пя-
тидесяти миль в час, а потом держать в одном положении.
   Он поднялся на две тысячи футов и попытался еще раз: входя в пике, он
вытянул клюв вниз и раскинул крылья, а когда достиг  скорости  пятьдесят
миль в час, перестал шевелить ими. Это потребовало неимоверного напряже-
ния, но он добился своего. Десять секунд он мчался неуловимой  тенью  со
скоростью 90 миль в час. Джонатан установил мировой  рекорд  скоростного
полета для чаек!
   Но он недолго упивался победой. Как только он попытался выйти из  пи-
ке, как только он слегка изменил положение крыльев, его подхватил тот же
безжалостный неодолимый вихрь, он мчал его со скоростью 90 миль в час  и
разрывал на куски, будто динамит. Невысоко над морем  Джонатан-Чайка  не
выдержал и рухнул на твердую, как камень, воду.
   Когда он пришел в себя, была уже ночь, он плыл в лунном свете по гла-
ди океана. Изодранные крылья были налиты свинцом, но бремя неудачи легло
на его спину еще более тяжким грузом. У него появилось смутное  желание,
чтобы этот груз незаметно увлек его на дно, и тогда  наконец  все  будет
кончено.
   Oн начал погружаться в воду и вдруг услышал где-то в себе  незнакомый
глухой голос: "У меня нет выхода. Я чайка. Я могу только то,  что  могу.
Родись я, чтобы узнать так много о полетах, у меня была бы не голова,  а
вычислительная машина. Родись я для скоростных полетов, у меня  были  бы
короткие крылья, как у сокола, и я питался бы мышами, а  не  рыбой.  Мой
отец прав. Я должен забыть об этом безу-мии. Я должен вернуться домой, к
своей стае, и довольствоваться тем, что я та-кой, какой есть, -  жалкая,
слабая чайка".
   Голос умолк, и Джонатан смирился. "Ночью место чайки на берегу, и от-
ныне, - решил он, - я не буду ничем отличаться от других. Так будет луч-
ше для нас всех".
   Он устало оттолкнулся от темной воды и полетел к берегу, радуясь, что
успел научиться летать на небольшой высоте с минимальной затратой сил.
   "Но нет, - подумал он. - Я отказался от жизни, я отказался от  всего,
чему научился. Я такая же чайка, как и все остальные, и  я  буду  летать
так, как летают чайки". С мучительным трудом он поднялся на сто футов  и
энергичнее замахал крыльями, торопясь домой.
   Он почувствовал облегчение от того, что принял решение жить, как  жи-
вет Стая. Распались цепи, которыми он приковал себя к  колеснице  позна-
ния: не будет борьбы, не будет и поражений. Как приятно перестать думать
и лететь в темноте к береговым огням.
   - ТЕМНОТА! - раздался вдруг тревожный глухой голос. -  ЧАЙКИ  НИКОГДА
НЕ ЛЕТАЮТ В ТЕМНОТЕ!
   Но Джонатану не хотелось слушать." Как приятно, - думал он. - Луна  и
отблески света, которые играют на воде в ночи,  как  цепочки  стгнальных
огней, и кругом все так мирно и спокойно..."
   - Спустись! Чайки никогда не летают в темноте. Родись ты,  чтобы  ле-
тать в темноте, у тебя были бы глаза совы! У тебя была бы не  голова,  а
вычислительная машина! У тебя были бы короткие крылья сокола!
   Там, в ночи, на высоте ста футов, Джонатан Ливингстон прищурил глаза.
Его боль, его решение - от них не осталось и следа.
   Короткие крылья. КОРОТКИЕ КРЫЛЬЯ СОКОЛА!
   Вот в чем разгадка! "Какой же я дурак! Все, что мне нужно, - это кро-
шечное, совсем маленькое крыло; все, что мне нужно,  -  это  почти  пол-
ностью сложить крылья и во время полета шевелить одними только  кончика-
ми. КОРОТКИЕ КРЫЛЬЯ!"
   Он поднялся на две тысячи футов над черной массой воды и, не  задумы-
ваясь ни на мгновение о неудаче, о смерти, плотно прижал к телу  широкие
части крыльев, подставив ветру только узкие, как кинжалы, концы - перо в
перо - и вошел в отвесное пике.
   Ветер оглушительно ревел у него над головой. Семьдесят  миль  в  час,
девяносто, сто двадцать, еще быстрее! Сейчас при скорости сто сорок миль
в час, он не чувствовал такого напряжения, как  раньше  при  семидесяти;
едва заметного движения концами крыльев оказалось достаточно, чтобы вый-
ти из пике, и он пронесся над волнами как пушечное ядро, серое при свете
луны.
   Он сощурился, чтобы защитить глаза от ветра, и его охватила  радость.
"Сто сорок миль в час! Не теряя управления! Если я  начну  пикировать  с
пяти тысяч футов, а не с двух, интересно, с какой скоростью..."
   Благие намерения позабыты, унесены стремительным,  ураганным  ветром.
Но он не чувствовал угрызений совести, нарушив обещание, которое  только
что дал самому себе. Такие обещания связывают чаек, удел которых -  зау-
рядность. Для того, кто стремится  к  знанию  и  однажды  достиг  совер-
шенства, они не имеют значения.
   На рассвете Джонатан возобновил тренировку. С высоты пяти тысяч футов
рыболовные шхуны казались щепочками на голубой поверхности моря, а  Стая
за завтраком - легким облаком пляшущих пылинок.
   Он был полон сил и лишь слегка дрожал от радости, он  был  горд,  что
сумел побороть страх. Не раздумывая, он прижал  к  телу  переднюю  часть
крыльев, подставил кончики крыльев - маленькие уголки! - ветру и бросил-
ся в море. Пролетев четыре тысячи футов, Джонатан достиг предельной ско-
рости, ветер превратился в плотную вибрирующую стену звуков, которая  не
позволяла ему двигаться быстрее. Он  летел  отвесно  вниз  со  скоростью
двести четырнадцать миль в час. Oн понимал, что если его крылья  раскро-
ются на такой скорости, то он, чайка, будет разорван  на  миллион  клоч-
ков... Но скорость - это мощь, скорость - это радость,  скорость  -  это
незамутненная красота.
   На высоте тысячи футов он начал выходить из пике. Концы  его  крыльев
были смяты и изуродованы ревущим ветром, шхуна и стая чаек накренились и
с фантастической быстротой вырастали в размерах, преграждая ему путь.
   Он не умел останавливаться, он даже не знал, как повернуть  на  такой
скорости.
   Столкновение - мгновенная смерть.
   Он закрыл глаза.
   Так случилось в то утро, что на восходе солнца  Джонатан  Ливингстон,
закрыв глаза, достиг скорости двести четырнадцати миль в час и под оглу-
шительный свист ветра и перьев врезался в самую гущу стаи за  завтраком.
Но Чайка Удачи на этот раз улыбнулась ему - никто не погиб.
   В ту минуту, когда Джонатан поднял клюв в небо, он все еще мчался  со
скоростью сто шестьдесят миль в час. Когда ему удалось снизить  скорость
до двадцати миль и он смог наконец расправить крылья,  шхуна  находилась
на расстоянии четырех тысяч футов позади него и казалась точкой  на  по-
верхности моря.
   Он понимал, что это триумф! Предельная скорость! ДВЕСТИ  ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
МИЛЬ В ЧАС ДЛЯ ЧАЙКИ! Это был прорыв, незабываемый, неповторимый  миг  в
истории Стаи и начало новой эры в жизни Джонатана. Он продолжал одинокие
тренировки, он складывал крылья и пикировал с высоты восемь тысяч  футов
и скоро научился делать повороты.
   Он понял, что на огромной скорости достаточно на долю дюйма  изменить
положение хотя бы одного пера на концах крыльев, и уже получается  широ-
кий плавный разворот. Но задолго до этого он понял, что, если  на  такой
скорости изменить положение хотя бы двух перьев, тело начнет  вращаться,
как ружейная пуля, и... Джонатан был первой чайкой на земле, которая на-
училась выполнять фигуры высшего пилотажа.
   В тот день он не стал тратить время на болтовню  с  другими  чайками;
солнце давно село, а он все летал и летал. Ему удалось  сделать  мертвую
петлю, замедленную бочку, многовитковую бочку, перевернутый штопор,  об-
ратный иммельман, вираж.
   Была уже глухая ночь, когда Джонатан подлетел к стае на берегу. У не-
го кружилась голова, он смертельно устал. Но, снижаясь,  он  с  радостью
сделал мертвую петлю, а перед тем, как приземлиться, еще и быструю  боч-
ку. "Когда они услышат об этом, - он думал о Прорыве, - они обезумеют от
радости. Насколько полнее станет теперь жизнь! Вместо того, чтобы  уныло
сновать рядом с берегом и рыболовными шхунами - знать, зачем живешь!  Мы
покончим с невежеством, мы станем существами,  которым  доступно  совер-
шенство и мастерство. Мы станем свободными! Мы научимся летать!"
   Будущее было заполнено до предела, оно сулило столько заманчивого!
   Когда он приземлился, все чайки были в сборе,  потому  что  начинался
Совет; Видимо, они собрались уже довольно давно. На самом деле они  жда-
ли.
   - Джонатан Ливингстон! Выйди на середину! - Слова Старейшего  звучали
торжественно. Приглашение выйти на середину означало или величайший  по-
зор, или величайшую честь. Круг Чести - это дань признательности,  кото-
рую чайки платили своим великим вождям. "Ну конечно, - подумал он, - ут-
ро, Стая за завтраком, они видели Прорыв! Но мне не нужны почести. Я  не
хочу быть вождем. Я хочу только поделиться тем, что  я  узнал,  показать
им, какие дали открываются перед нами". Он сделал шаг вперед.
   - Джонатан Ливингстон, - сказал Старейший, - выйди  на  середину,  ты
покрыл себя Позором перед лицом своих соплеменников.
   Его будто ударили доской! Колени ослабели, перья обвисли, в ушах  за-
шумело. Круг Позора? Не может быть! Прорыв! Они не поняли! Они ошиблись,
они ошиблись!...
   - своим легкомыслием и  безответственностью,  -  текла  торжественная
речь, - тем, что попрал достоинство и обычаи Семьи Чаек...
   Круг Позора означает изгнание из Стаи, его приговорят жить  в  одино-
честве на Дальних Скалах....
   - настанет день, Джонатан Ливингстон, когда ты  поймешь,  что  безот-
ветственность не может тебя прокормить. Нам  не  дано  постигнуть  смысл
жизни, ибо он непостижим, нам известно только одно: мы  брошены  в  этот
мир, чтобы есть и оставаться в живых до тех пор, пока у нас хватит сил.
   Чайки никогда не возражают Совету Стаи, но  голос  Джонатана  нарушил
тишину.
   - Безответственность? Собратья! - воскликнул  он.  -  кто  более  от-
ветственен, чем чайка, которая открывает, в чем значение, в  чем  высший
смысл жизни, и никогда не забывает об этом? Тысячу лет мы рыщем в  поис-
ках рыбьих голов, но сейчас понятно наконец, зачем мы живем: чтобы  поз-
навать, открывать новое, быть свободным!  Дайте  мне  возможность,  поз-
вольте мне показать вам, чему я научился...
   Стая будто окаменела.
   - Ты нам больше не брат, - хором нараспев  проговорили  чайки,  вели-
чественным взмахом крыльев закрыли уши и повернулись к нему спинами..
   Джонатан провел остаток своих дней один, но он улетал на  много  миль
от Дал