али тревогу и все думали, что сейчас пойдет
другая  потеха.  А когда поняли, что это  всего лишь - я, все так удивились,
что расспрашивали меня о том, как мне удалось захватить флагманский  корабль
черномазых с их походной казной до тех пор, пока у меня язык не отсох. А сам
Марцелл  долго смеялся  надо мной и приговаривал, что  я  - настоящий Дурак.
Таких Дураков еще он не видывал,  - это ж надо - бросить оружие  и полезть в
самое осиное гнездо африканцев  с  вообще --  без всего! Так что после этого
вся армия  стала  звать меня  не иначе,  как - Брут.  Брут означает "Дурак".
Центурион "Брут".  А сотню мне набрали как  раз из тех  бывших гребцов, коих
освободила моя природная глупость.
     Впрочем,  большинство  из   них   погибли  через  какой-нибудь   месяц.
Черномазым не понравилась наша  высадка  на Сицилии и они послали против нас
целую  армию.  Но мы  хорошо надавали африканцам  по  шишкам и  они  ушли  в
оборону.  Вот  тогда-то наш полководец,  великий  Марцелл, и решил атаковать
крупнейшую африканскую базу в Сицилии - чертовы Сиракузы.
     Сиракузы были нашими союзниками до этой Войны, да не просто союзниками,
а -- Союзниками!
     Люди добрые говорят, -  вот  эти вот все машины, что наш флот топят  --
сделаны на наши римские денежки. То, что флот черномазых в десять раз больше
нашего, а всякий корабль -- в сто раз лучше, было ясно сто лет назад! (Кто ж
мог знать тогда, что их рабы -- все за нас?!)
     И  вот, якобы, мы подрядили  этого Архимеда, чтоб он  наделал всяческих
штук -- топить  африканские корабли.  Так  сей "мудрец" на  наши же  денежки
первым делом отстроил  собственную  Ортигию --  крепость в сердце залива. На
ней установил все свои механизмы,  да говорил нам при том, что это все -- на
случай вылазки черномазых. А денежки -- прокутил!
     С первых рук доложу, - когда мы вошли в этот  город -- бедность  кругом
ужасающая!  Ребята плевались, - местные продавали своих же  детей -- в шлюхи
для "мудрецовых" механиков! Войдешь в один дом -- стены  голые,  а дети муку
пополам с золой жрут! Войдешь в  другой -- стены в росписях, а на них  голые
девки,  да мужики --  черти  чем занимаются!  А кругом -- позолота,  сушеный
изюм, да фиги с финиками... Уж на что, -- патриции - сволочи, но такого даже
у них отродясь не было! Аж, - ком к горлу...
     Вот  -- вроде война, а мои мужики... Краюху своего  солдатского черного
хлеба напополам,  и -- деткам  греческим,  а они  -- как воробьи... Голодные
все... Пузатые и голодные...
     Зато богатеев  местных мы  -- знатно прищучили! Я  же  говорил  вам  --
думали, что у этого старика золотишко -- ежели б и вправду хоть одну золотую
монетку  нашли,  -  удавили  б  паскудника на веревке от его  ж собственного
мешка! Это ж надо, чтоб свой же народ -- до такой нищеты довести?!
     Вы  не  поверите,  - освободили  мы  всю  Сицилию  --  за три месяца! В
карфагенских крепостях там -- на западе побрыкались чуть-чуть, а так -- весь
остров, как перезревшая фига, сам  грохнулся к  нам в  объятия. Вся деревня,
все труженики --  все за  нас! Только лишь Архимед  со своими дружками здесь
воду мутят... Ну да,  - уж недолго ему... Сколько веревочка-то не  вейся,  а
кончик-то -- вот он!
     Самое  поганое во всем  этом то, что... В  общем, -  предали  они  нас.
Сперва... Сами греки говорят,  что их тиран -- Гиерон был не такой. Все  они
-- тираны -- одним миром мазаны, но он хотя бы с налогов на этих "механиков"
кормил простой люд. "Механикам" это все ужасно не нравилось и сразу же после
Канн...
     Все  в  те дни думали, что Ганнибал решится  на  штурм и  львиную часть
гарнизонов --  с  Сиракуз,  Тарента, Капуи и так далее -  вызвали в  Рим.  А
"механики" без хозяйской руки -- сразу же взбунтовались. Черномазые отвалили
им  тогда  недурной куш  --  город  весь  пропах  африканскими  финиками,  а
черепками пунических амфор -- сегодня пора дороги мостить...
     Финики...  Помню день  начала этой Войны. Я был тогда в школе, - так  у
нас прервали занятия  и  сказали: "Война!" Вывели всех и повели  на  Марсово
поле -- принести Присягу Республике...
     Дорога шла через  рынок, а  там -- у ворот обычные черномазые торговали
своими  "дарами  Африки".  Господи,  на всех рынках перед  самой Войной были
сплошь  "черные" - как же мы их тогда ненавидели! Вот и в тот  раз,  - толпа
уже начала громить их прилавки и появились судебные  приставы с ликторами --
следить, чтобы не было мародерства. И главный ритор нам говорил:
     - "Мы не нарушим наших законов! Все африканское должно быть уничтожено.
За каждую взятую  вами  "черномазую"  вещь  вы  должны  заплатить, иль  быть
осуждены, как  разбойники! Но ежели вы  заплатите  --  пойдете под  суд, как
Изменники Родины! Всякий ваш обол, любая полушка в черномазой руке -- лишний
камень  в  праще чернозадых бездельников! Купив  простой финик, вы поощряете
"черноту" на новые преступления!"
     Я никогда не  ел фиников... Зато я их нюхал. Мы шли по разбитому рынку,
гоня палками  пред собой всех этих  торгашей-черномазых и африканские финики
хлюпали у нас под ногами. И запах стоял такой сладкий... По  сей день помню,
как  я шел и слюнки глотал,  - мне  было... Тринадцать... Да  -- тринадцать.
Вечность прошла.
     Да... В общем, - изловим мы этого Архимеда - пожалеет, сволочь, что его
мама на свет родила...
     Впрочем,  у командующего на этот счет  другое  мнение:  он говорит, что
Архимед  - величайший ученый,  так что нельзя его убивать и вроде бы даже за
живого Архимеда обещают огромные  деньги. Но  мы с ребятами  думаем, что все
патриции - одним  миром мазаны. Видать этот самый Архимед такой же патриций,
как и Марцелл, иль какие военные тайны имеет, иль -- знает гадости про наших
правителей, вот и... В общем, - ворон ворону глаз не выклюет.
     А про Архимеда мне мой старикашка всю правду рассказывал:  оказывается,
этот  самый Архимед  учился  в  Александрии. Александрия -  город  в Африке.
Видно,  во  время этого  обучения этот гад и продался,  а  мы столько лет не
могли его распознать!

     Путь  к   Сиракузам   лежал   через   забавную  местность  --   Высоты.
Эпаполийские.  И вот на самой маковке  этих  самых Высот  африканцы и встали
лагерем,  а обойти их -- никак! Говорят, именно из-за этих Высот  Сиракузы и
продержались столько лет греческим государством против самого Карфагена! Без
этих  Высот  Сиракузы  было не  взять, а без Сиракуз  --  прощай,  доступ  к
пшенице...  А  тут как  раз  из дому пришло  мне письмо, как  сестренка  моя
померла в Риме с голоду...
     В общем, пошел я к Марцеллу и сказал - так мол и так... Прошу поставить
меня с моей сотней первыми. Мне  без этих Высот - жизни нет, а бывшим  рабам
должно  Кровью смыть свой  прежний Позор. Дело  было перед Советом, на  коем
решалось  - штурмуем  ли  мы Сиракузы,  или сперва разберемся с  западной  -
африканской  Сицилией. Так  Марцелл  передо  всеми  патрициями обнял меня  и
сказал:
     - "Спасибо, Дурак. Да хранят тебя и твоих людей великие Боги..."
     Боги сжалились: из  почти двухсот  людей  моей сотни после атаки  Высот
выжило  нас - восемнадцать...  Это много. Две других  "первых" сотни полегли
полностью.
     Представьте себе, -  мы лезли вверх по проклятой скале, а на нас сверху
сыпались  стрелы,  камни  и  другое  дерьмо.  А  когда мы  долезли,  на  нас
навалились отборные черномазые...
     Помню, - был жаркий солнечный день - сильно припекало и от трупов стало
сильно  вонять.  Я сидел  на камешке на самой верхотуре Высот и  выковыривал
кончиком  моего меча засохшую кровь из-под  ногтей.  Тут к нам подъехал  сам
Марцелл и кто-то из его свиты  крикнул,  чтоб я  оторвал зад от камня, когда
отвечаю патрицию. Но  я уже так устал и мне было  до  такой степени  на  все
насрать, что я,  сидя,  отдал Честь, а  мои люди вяло  зашевелились -  будто
собираются встать.
     Тогда сам Марцелл слез с коня,  снял с головы  шлем и бросил его своему
адъютанту. Потом подошел  ко  мне  и осмотрелся.  Сильный  ветер  трепал его
коротко, по-армейски постриженные, взмокшие  волосы, а он стоял,  запрокинув
голову,  будто  пил  свежий воздух, как  самое  ароматнейшее вино. Потом  он
посмотрел на меня и сказал:
     - "Хорошая сегодня погода, Дурак. А какой вид! На все четыре стороны...
Сиракузы отсюда, как на ладони. Это все твои люди?"
     Я осмотрелся, пересчитал их еще раз,  будто не делал этого уже раза три
сразу после побоища и кивнул:
     - "Да. Это все. Все - восемнадцать..."
     Марцелл покачал головой и задумался. Затем вдруг спросил:
     - "Тебе повезло. Всегда забываю спросить, - сколько же тебе лет?"
     Я даже растерялся, - представьте себе - никак не  мог  вспомнить, когда
же я появился на свет.
     - "Двадцать, Ваша Честь. Целых двадцать".
     Марцелл рассмеялся, весело пожал плечами и произнес:
     - "Это много. Это очень много. Сегодня у  меня полегло много патрициев.
Поэтому я  назначу тебя центурионом "штурмовой"  сотни Авентинской  когорты.
Вообще-то не принято делать таких  назначений для столь  молодых, но сдается
мне, - ты, Дурак, старше всех прочих! Так  что -- принимай-ка "Боевого Орла"
и набирай новую сотню. Да, и людей своих не забудь. Эй, выдайте этим всем --
алые плюмажи, плащи, да позолоченные  поножи и наручни! С этой минуты все вы
- моя личная Гвардия".
     Он снова  надел на голову шлем, еще раз посмотрел на крохотное пятно на
горизонте  внизу - Сиракузы -  и пошел к свите. А потом они все поехали вниз
на  восток  - к Сиракузам. А  я из центурионов  ауксиллярии стал  командиром
преторианской  сотни прославленной "Авентинской  Когорты". А  мои семнадцать
бывших рабов -- "всадниками" и -- почти что патрициями. (Без права  передать
титул наш по Наследству...)
     Нам бы  всем  плясать, да  сходить с ума  от радости, а я вместо  этого
заснул прямо на этом раскаленном солнцем камне, посреди всего этого смрада и
вони. Что взять с Дурака?
     А  через неделю  мы  вошли в Сиракузы. Нашей когорте была предоставлена
честь начать  штурм и мы  пробили  Сиракузы насквозь,  - до самого  моста на
Ортигию, в коей прячется гад - Архимед, и  африканцы в  прочих частях города
оказались отрезаны. Так они спускали на  воду  все, что плывет,  и  пытались
переплыть  на  Ортигию.  Их  шлюшки  лезли  к  ним  на лодки,  а  черномазые
выбрасывали их за борт. Вот такая любовь.
     А  мы  выловили  всех этих баб из воды  и  обрили их  наголо,  а  потом
отправили в  Рим  на потеху.  Раз уж черномазые  побросали здесь своих  баб,
стало  быть  -  их песенка  спета.  Вообразите  себе,  среди  этих  потаскух
попадались даже и италийки! Никогда не мог взять себе в толк, как можно идти
в постель с черным? Будь я бабой,  я бы уж точно вскрыл себе вены, или горло
пред этим. Нет, я понимаю,  когда этим занимаются гречанки, но чтоб -  наши?
Ладно, черт с ними...
     В общем, взяли мы Сиракузы в самом начале лета, вычистили всю Сицилию к
осени, - наступила зима, а Ортигия - держится. Чертовы  греки на каждом углу
хвастают, что  это держатся Сиракузы, но  все это чушь собачья, -  где тогда
квартируем  мы, как  не в  Сиракузах? А  Ортигия  - крепкий орешек.  Мне мой
старикан  говорит,  что за всю  историю  Сиракуз  еще  никто не  смог  взять
Ортигию.
     Говорят, в  дни Пелопонесской  Войны меж  афинскими  "Академиками",  да
такими же,  как и мы  -- простыми ребятами Спарты именно об Ортигию обломали
зубы свои чертовы "академики"!  А наши  выиграли. Тем более,  что старикашка
наш  говорит, что  афинский флот лежит  теперь  на дне этой  бухты,  а кости
всяких там "академиков" белеют сзади нас -- на Высотах...
     Я взобрался на эти Высоты (но я-то --  римлянин!), а у греков на это --
кишка тонка. Тем более -- Академиков...
     Старикан  говорил  как-то мне,  что  этот  вот  Дионисий,  что выстроил
Ортигию, да Высоты, начинал, как наемник без роду-племени. Его и прозвали-то
-- Дионисием за любовь выпить!
     Так мы  все  тут  думаем,  что Дионисий  тот  -  точно римлянин.  Греки
хорошего вина и не ведают, - разбавляют  водой чуть ли  не сок,  а тут сразу
видно -- наш человек!
     Греки -- мастера на всякие глупости, да безделицы, а Ортигия, да Высоты
выстроены -- мужиком, - без всяких там выкрутасов!
     Возьмем тот же самый театр Дионисия. Казалось бы самая несерьезная вещь
--  этот театр, а обзор  из него --  полгорода на ладони! Да и крикнешь, - в
домах штукатурка аж сыпется, а на стенах слыхать -- будто в ухо кричат!
     Так  что -- вроде театр, а на  деле --  лучшего командного пункта и  не
найти. Самый сложный для обороны сектор -- под весьма опасной горой,  откуда
могут  бить  катапульты  --  прикрыт  всего  одним  офицером,  -   разве  не
гениально?!
     А если мир, вместо штаба разверни здесь театр, - на последней скамье со
сцены аж шепот слыхать. Да народ  сюда валом повалит! Развернул сцену, да  -
греби деньги лопатой!  Что ни говори, -  мудрый мужик, не то что этот гад --
Архимед...

     Я как  будто очнулся. Дождь почти перестал и люди мои  развели походный
костер,  чтоб варить себе чечевицу,  да полбу. Греческий старикашка суетился
вокруг них, таская для парней какие-то палки, да веточки. Толку от него было
чуть, но... Он -- невредный. Да и потом -- слишком стар, чтобы стать чьим-то
рабом, иль горбатиться  на  осадных  работах... Не знаю,  - почему -- у меня
всегда сжимается сердце, когда смотрю на него. У меня в детстве был дедушка.
Вот также вот суетился все, да пытался помочь -- знал про себя, что стар уже
и чересчур  слабосилен... И  все равно -- пытался быть хоть чем-то полезным.
Умер он. Перед самой войной.
     А я сижу все и думаю, - вот взяли бы черномазые Рим, неужто дед мой вот
так же вот -- суетился бы вокруг вражьих солдат?
     Иной раз,  кажется, - нет... А другой... Солдаты  -- они все одинаковы.
Небось большинство этих черных -- так же, как мы -- не вылазят из  бедности.
А раз так, - наверно, накормили бы старика -- простым солдатским пайком... А
может и -- нет. Черномазые, они всех нас -- римлян, - сразу к ногтю.
     Зовут  ужинать. Я подсел к моему костру, взял котелок с моей чечевицей,
пожевал чуток, а  потом, чтоб  отвлечь мужиков от грядущего штурма, попросил
старика:
     - "Ты сказал, - мы не станем смотреть все ваши трагедии, кроме одной...
Расскажи-ка о ней. О чем же она?"
     Лицо старичка будто бы осветилось. Ему нравится быть в  центре внимания
и я чувствую -- в минуты сии  ему  верится, что это он нас -- Просвещает. Но
когда  он завел  свой рассказ,  все  как будто бы стихло. Даже  дождь совсем
перестал...

     * * *

     Однажды Дионисий  был у Оракула и спросил у него, - когда к нему придет
Смерть. И пифия изрекла что-то странное, что впоследствии перевели так:
     "Тебе  суждено Умереть,  когда исполнится твое самое Важное из Желаний.
Желаешь же ты Признаться в Любви. Когда возлюбленная твоя услышит его, в тот
же миг ты умрешь сразу и безболезненно".
     Говорят, тиран рассмеялся и поклялся  никого не  Любить. С  той поры он
держал  много шлюх и чуть ли не каждую  ночь спал с двумя, а то и --  тремя,
приговаривая, что сие -- верное средство.
     Сиракузы  к  этой  поре стали  самым  богатым  и  значительным  городом
тогдашнего  мира,  а  в  союзниках  у  них  числилась  тогда  еще  крохотная
"Италийская Лига"  (в коей  и состоял  тогда крохотный  Рим), да  незнакомая
никому  -- далекая Македония. Дионисий был готов  дружить  с  кем  угодно --
против "демоса" и его "демократов". (Рим, как и  Македония были царствами --
поэтому   Дионисий   и  считал   их   союзниками.   Врагами   же  его   были
"демократические"  Афины   и...   Карфаген,  ибо  черномазые  тоже  выбирали
правителей.)
     Но,  несмотря на  богатство  и  пышность,  Сиракузы  казались тогдашним
грекам --  "захолустьем  на краю  эйкумены" и Дионисий выстроил  свой театр.
Самый  дорогой,  вместительный  и  красивый театр тогдашнего мира.  Но театр
невозможен  без  репертуара, без  авторов,  а  Дионисий  казнил  всех  своих
литераторов!
     Тогда тиран  сам стал  писать собственные трагедии. Он нанимал для того
лучших  учителей,  брезгуя  использовать  чужой труд, но... Увы. Он  был  --
солдат и все его трагедии неизменно проваливались.
     Прошли  годы. Драматург Дионисий  проиграл все известные  конкурсы,  да
выступления на Олимпиадах  и смирился с тем, что он --  не писатель.  Вместо
пышных  трагедий,  да пьес,  он  стал  писать  в  свое  удовольствие  и  сам
приохотился  играть в  своем  собственном  домашнем театре вещи собственного
сочинения.
     Однажды одну из его новых пьес  увидал величайший актер того времени --
Мнестер, коий, согласно легенде, пал пред Дионисием ниц со словами:
     - "Позвольте, позвольте  мне  играть эту роль  на Состязании в Дельфах!
Там судят не только жрецы, но и -- простой люд, я обещаю: с этой вещью мы --
точно выиграем!"
     Дионисий не  верил  уже ни во  что,  но -- ссудил Мнестеру  и  всей его
труппе, купил им лучшие театральные маски и декорации.
     В Дельфах же...

     Суть  трагедии  Дионисия сводилась к тому, что на сцене  весь спектакль
был один актер (Мнестер), исполнявший роль старой женщины.
     У женщины этой был  сын. Непутевый,  пьяница, бабник и озорник. Однажды
за  какое-то очередное  свое  безобразие  этот малый пошел служить  в  армию
(иначе бы его судили за  преступление) и в  какой-то нелепой войне непонятно
за что --  был убит. Убит на глазах у всех -- без сомнений. Но вот после боя
-- тело его не нашли.
     И вот теперь старая мать ждет его, веря, что ее озорник лишь прикинулся
мертвым, чтобы после войны местные судьи не арестовали, и не засудили его.
     Непонятно  - сколько прошло  лет, в каком это городе,  да  и вообще  --
правда это все, или -- вымысел.
     По сцене ходит много  народу,  -  былая подружка озорника, вышедшая уже
замуж. Дружки по ребяческим  играм, ставшие степенными  обывателями. Суровые
судейские, говорящие матери,  что  --  все к  лучшему,  иль ее сын  стал  бы
закоренелым преступником...
     И бесконечный  монолог  старой женщины --  о том, как ее сын был совсем
крохою, о том, как любил он играть в мячик и камешки...
     И  строй  хора, исполняющего бесконечную  песню без  слов,  а на  лицах
хористов - маски всех греческих богов и богинь.
     И старуха, молящая бессловесных богов -- вернуть ей сына ее!
     И старуха, бьющаяся на сцене в припадке с криками:
     -  "Он  --  жив! Жив! Я знаю...  Или  -- нету  вас  никого!  Будьте  вы
Прокляты!"
     Потом   она  долго  лежала  на  сцене,  и   зрители  ждали  положенного
"катарсиса" - возвращения сына, Гнева Богов, или -- что-то подобного...
     Но   безмолвные  "боги"  все  так   же  продолжали   свой  бесконечный,
бессмысленный танец  и  тягучую  песню  без  слов.  А старуха вдруг начинала
ощупывать себя всю, поправлять волосы и шептать:
     - "Господи,  что ж это  я...  Руки  на себя наложу,  а  тут приедет мой
сыночка... А дом-то -- не убран!"
     И на  глазах  изумленного  зала старуха  доставала  откуда-то совочек и
веничек и... начинала подметать за собой.

     На Состязаниях  в Дельфах в  тот  миг со своих  мест  вскочило  человек
десять с криками:
     - "Он -- жив! Я знаю его, - он потерял память на какой-то войне и живет
теперь у  нас в Арголиде... Да нет, - то не он!  Настоящий живет у нас -- на
Хиосе,  - его прибило  волной к  нашему  берегу  и  он  --  все забыл!..  Да
замолчите вы,  - наш он  --  с Эвбеи! Я  знаю  его, я как только  вернусь --
заставлю его прийти к вам!..."
     Люди  шли  к сцене -- простые крестьяне, ремесленники,  зеленщики,  они
окружили  потрясенного   Мнестера,  успокаивали   его,  хлопали  по   плечу,
заглядывали в прорези его женской маски...
     Лишь когда актер снял ее, весь театр Аполлона встал и наградил Актера и
труппу его неслыханнейшей овацией. Трагедия Дионисия шла третьей из четырех,
- но народное ликование было столь  велико,  что последние из противников не
с