, что вряд ли я смогу
когда-либо вознаградить их по заслугам.
   Чтобы легче было различать гонцов, я дал им имена по первым семи буквам
алфавита : Алессандро, Бартоломео, Кайо, Доменико, Этторе, Федерико,
Грегорио.
   Я редко отлучался из родного дома и потому отправил туда письмо с
Алессандро уже к вечеру вторых суток, после того как мы проделали добрых
восемьдесят миль. На следующий вечер, стараясь обеспечить непрерывную
связь, я послал второго гонца, за ним - третьего, четвертого и так далее,
вплоть до восьмого дня путешествия, когда домой отправился последний,
Грегорио. Первый к тому времени еще не возвратился.
   Он нагнал нас на десятые сутки, когда мы разбивали на ночь лагерь в
какой-то безлюдной долине. От Алессандро я узнал, что двигался он
медленнее, чем предполагалось; я ведь рассчитывал, что один, на отличном
скакуне, он сможет одолеть вдвое большее расстояние, чем прошли за то же
время все мы. А он проделал этот путь лишь в полтора раза быстрее: если мы
продвигались на сорок миль, он покрывал шестьдесят, не больше.
   То же было и с остальными. Бартоломео, отправившийся в город на третий
вечер нашего пути, вернулся лишь на пятнадцатые сутки.
   Кайо, выехавший на четвертый вечер, прибыл только на двадцатые.
   Вскоре я понял: чтобы вычислить, когда вернется очередной гонец,
достаточно умножить число дней, проведенных нами в пути, на пять.
   Но по мере того, как мы удалялись от столицы, путь каждого гонца
становился все длиннее, и после пятидесяти суток путешествия интервал
между прибытием гонцов начал заметно увеличиваться. Если раньше они
возвращались в лагерь на пятые сутки, то теперь приезжали лишь на двадцать
пятые. Таким образом, голос моего города становился все слабее; порой я не
получал оттуда известий на протяжении многих недель.
   Так прошло полгода - мы уже перевалили Фазаньи горы, - и интервал между
прибытием гонцов увеличился до четырех месяцев.
   Известия, которые они доставляли, были теперь устаревшими; конверты я
получал измятые, иногда в пятнах плесени оттого, что гонцы, привозившие
их, ночевали под открытым небом.
   Но мы шли вперед. Тщетно старался я убедить себя, что облака, бегущие
надо мной, - это все те же облака моего детства, что небо нашего далекого
города не отличается от лазурного купола, который я вижу над головой
сейчас, что воздух все тот же, и ветер дует так же, и голоса птиц точно
такие, как там. Но облака, и небо, и воздух, и ветер, и птицы были иными,
новыми, и чувствовалось, что я им чужой.
   Вперед, вперед! Бродяги, встречавшиеся нам на равнинах, говорили, что
граница недалеко. Я призывал своих людей не сдаваться, заглушал слова
сомнения, срывавшиеся у них с языка.
   Прошло уже четыре года с момента моего отъезда. Каким долгим оказался
путь! Столица, мой дом, мой отец - все как-то странно отдалилось, я уже
почти не верил в их существование.
   Добрых двадцать месяцев молчания и одиночества пролегали теперь между
днями прибытия моих гонцов. Они доставляли странные, пожелтевшие от
времени письма, в которых я находил забытые имена, непривычные для меня
обороты речи, изъявления чувств, которые были мне непонятны. На следующее
утро, когда мы снова пускались в путь, гонец, отдохнув одну только ночь,
трогался в обратном направлении, увозя в город мои давно приготовленные
письма.
   Так прошло восемь с половиной лет. Сегодня вечером, когда я ужинал в
одиночестве, в палатку вошел Доменико: он был еще в состоянии улыбаться,
хотя еле держался на ногах. Я не видел его почти семь лет. И все эти
долгие годы он мчался и мчался через луга, леса и пустыни, и бог весть
сколько лошадей сменил, прежде чем доставил вот этот пакет с письмами, а
мне его что-то и открывать не хочется. Доменико же отправился спать, чтобы
завтра чуть свет вновь умчаться обратно.
   Он уедет в последний раз. В своей записной книжке я подсчитал, что если
все будет в порядке и я, как прежде, продолжу свой путь, а он - свой, то
увидеть его я смогу лишь через тридцать четыре года. Мне тогда будет
семьдесят два. Но я уже знаю, что такое усталость, и не исключено, что
смерть настигнет меня раньше, чем он вернется.
   Через тридцать четыре года Доменико заметит вдруг огни моего лагеря и
удивится, почему это я прошел меньше обычного. Как и сегодня, мой добрый
гонец войдет в палатку с письмами, пожелтевшими от времени и полными
нелепых сообщений из мира, давно погребенного в памяти, и остановится на
пороге, увидев меня, недвижно лежащего на походной койке, а по обеим ее
сторонам двух солдат с факелами в руках.
   И все же отправляйся, Доменико, и не ропщи на мою жестокость!
   Передай от меня последний поклон родному городу. Ты - живая связь с
миром, который когда-то был и моим. Из полученных за последнее время
сообщений я узнал, что там многое изменилось, отец умер, а корона перешла
к моему старшему брату, что там, где раньше были дубы, под которыми я
любил играть в детстве, теперь построены высокие каменные дома. И все же
это моя старая родина. Ты - последняя связь с ними со всеми, Доменико.
Пятый гонец, Этторе, который прибудет, с божьего соизволения, через год и
восемь месяцев, уже не сможет отправиться в обратный путь, потому что
вернуться ко мне все равно не успеет. После тебя наступит молчание, мой
Доменико, - разве что я наконец все же достигну заветного предела. Но чем
дальше я продвигаюсь, тем больше отдаю себе отчет в том, что границы не
существует.
   Границы, как мне кажется, не существует, по крайней мере в том смысле,
какой мы обычно вкладываем в это слово. Нет ни высоких разделительных
стен, ни непроходимых топей, ни неодолимых гор.
   Возможно, я перейду предел, даже не заметив его, и в неведении буду
по-прежнему идти вперед.
   Вот почему я думаю, что, когда вернутся Этторе и следующие за ним
гонцы, я не отправлю их снова в столицу, а, наоборот, вышлю вперед, чтобы
знать заранее, что ждет меня в новых местах.
   С некоторых пор по вечерам меня охватывает необычайная тревога, но это
уже не тоска по минувшим радостям, как было в начале путешествия, а,
пожалуй, нетерпеливое желание поскорее познакомиться с теми неведомыми
землями, куда мы держим путь.
   Я замечаю - хотя никому еще в этом не признался, - что, по мере
приближения к нашей маловероятной цели, в небе разгорается какой-то
необычный свет - такого я не видел никогда, даже во сне; эти растения,
горы, эти реки созданы как бы из другой, непривычной для нас материи, а в
воздухе носятся предчувствия, которые я не могу выразить словами.
   Завтра утром новая надежда позовет меня вперед, к неизведанным горам,
сейчас укрытым ночными тенями. И я вновь подниму свой лагерь, а Доменико,
двигаясь в противоположном направлении, скроется за горизонтом, чтобы
доставить в далекий-далекий город мое никому не нужное послание.
 
   Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 21.02.99 
   Имеется в виду латинский алфавит. - Здесь и далее примечания
переводчиков



Дино Буццати 

                             СЕМЬ ЭТАЖЕЙ
 
   Перевод Г. Богемского 
 
   Ранним мартовским утром, после целого дня тряски в поезде, Джузеппе
Корте прибыл в город, где находилась знаменитая клиника.
   Температура у него была слегка повышена, но, несмотря на это, он
проделал весь путь от вокзала пешком, с чемоданчиком в руке.
   Хотя болезнь протекала в легкой форме, Джузеппе посоветовали обратиться
именно в эту широко известную клинику, специализирующуюся только на данном
заболевании. Это внушало уверенность, что там самые компетентные врачи и
самое лучшее оборудование.
   Здание Джузеппе Корте узнал издали: он уже видел его на фотографии в
рекламном проспекте - и остался вполне доволен. Это был белый семиэтажный
дом с нишами по фасаду, что придавало ему некоторое сходство с гостиницей.
Со всех сторон клинику окружали высокие деревья.
   После общего медицинского осмотра, в преддверии более тщательного
обследования, Джузеппе Корте поместили в палату на седьмом - самом верхнем
- этаже. Комната была отличная: кругом чистота, светлая мебель, белье и
занавески белоснежные, деревянные кресла обиты яркой, пестрой тканью. Из
широкого окна открывался вид на один из самых красивых уголков города. Все
здесь дышало спокойствием, гостеприимством и вселяло надежду.
   Джузеппе Корте сразу же улегся в постель и, включив лампочку над
изголовьем, начал читать книгу, которую захватил с собой.
   Немного погодя в палату вошла сестра и спросила, не нужно ли чегонибудь.
   Джузеппе Корте ничего не было нужно, но он охотно пустился в разговоры
с девушкой, стал расспрашивать ее о клинике. Так он узнал об одной
странной особенности. Больных здесь распределяли по этажам в зависимости
от тяжести заболевания. Седьмой был для самых легких. У больных с шестого
уже появлялись симптомы, внушающие некоторое опасение. Пятый
предназначался для тех, у кого наблюдались серьезные осложнения, и так
далее - от этажа к этажу. На втором лежали совсем тяжелобольные. На первом
- смертники.
   Эта своеобразная система не только значительно облегчала обслуживание,
но и позволяла создать на каждом этаже, так сказать, однородную
обстановку, исключала нежелательные эмоции у легких больных при виде чужих
страданий и агонии. С другой стороны, такой порядок давал возможность
правильно распределить лечение и уход.
   В результате создалась своего рода семиступенчатая иерархия.
   Каждый этаж представлял собой обособленный мирок с только ему присущими
правилами и традициями. И так как каждое отделение возглавлял свой врач,
это порождало хотя и незначительные, но вполне определенные различия в
методах лечения; вместе с тем генеральный директор направлял всю работу
лечебного учреждения в единое русло.
   Когда сестра ушла, Джузеппе Корте поднялся и, чувствуя, что температура
спала, сделал несколько шагов по комнате, выглянул в окно - не столько
чтобы полюбоваться панорамой незнакомого города, сколько в надежде сквозь
стекла разглядеть больных в палатах нижних этажей. Ниши по фасаду давали
такую возможность.
   Джузеппе Корте сосредоточил внимание на окнах первого этажа, но они
были далеко внизу, просматривались только сбоку, и взгляду его не
открылось ничего интересного. Большинство из них было плотно закрыто
серыми шторами.
   Вдруг Корте заметил, что из окна соседней палаты высунулся какой-то
человек. Они долго и дружелюбно переглядывались, но ни тот ни другой не
решался заговорить. Наконец Джузеппе Корте собрался с духом и спросил:
   - Вы тоже здесь недавно?
   - Увы, нет, - ответил тот, - я здесь уже два месяца... - Он помолчал,
не зная, как продолжить разговор, потом добавил: - Вот высматриваю своего
брата.
   - Вашего брата?
   - Да, - сказал незнакомец. - Мы, как это ни странно, поступили в один
день, но его состояние все время ухудшалось, и, подумайте только, он
сейчас уже на четвертом.
   - Что значит - на четвертом?
   - На четвертом этаже, - произнес тот с выражением такого сострадания и
ужаса в лице, что Джузеппе Корте прямо похолодел.
   - Неужто на четвертом этаже такие тяжелые больные? - осторожно спросил
он.
   - И не говорите! - Собеседник медленно покачал головой. - Конечно, не
совсем безнадежные, но все равно радости мало.
   - Но если на четвертом этаже столь тяжелые больные, кого же тогда
кладут на первый? - спросил Корте с той шутливой непринужденностью, с
какой мы говорим о печальных вещах, нас лично не касающихся.
   - Ох, на первом только умирающие. Врачам там уже нечего делать. Там
работа для одного священника. И разумеется...
   - Но ведь на первом этаже очень мало больных, - перебил Джузеппе Корте:
ему не терпелось получить подтверждение, - почти все палаты закрыты.
   - Сейчас действительно мало, но утром было порядочно, - ответил с едва
заметной улыбкой незнакомец. - Вон шторы опущены в палатах только что
умерших. Посмотрите - на других окна не зашторены... Вы меня извините, -
добавил он, медленно отходя от окна, - кажется, становится прохладно. Я
лягу в постель. Желаю всего наилучшего...
   Человек скрылся из виду, окно резко захлопнулось, потом в соседней
палате зажегся свет. А Джузеппе Корте все еще неподвижно стоял у окна,
пристально глядя на опущенные шторы первого этажа.
   Смотрел не отрываясь, с болезненным любопытством, стараясь мысленно
проникнуть в тайны этого страшного первого этажа, куда больных ссылают
умирать, и, подумав о том, как он далек от этого, ощутил прилив бодрости.
Между тем на город спустились вечерние тени. Одно за другим загорались
сотни окон огромной клиники - издали ее можно было принять за празднично
освещенный дворец.
   Только на первом этаже - там, в самом низу, - несколько десятков окон
оставались слепыми и темными.
 
   Результаты обследования обнадежили Джузеппе Корте. Обычно склонный
предполагать худшее, он в глубине души уже приготовился к суровому
приговору и ничуть не удивился бы, если бы врач объявил о переводе его на
нижний этаж. В самом деле, несмотря на то что общее состояние по-прежнему
было удовлетворительным, температура все держалась. Однако доктор со всей
сердечностью его разуверил:
   - Начальные симптомы имеются, но в очень легкой форме.
   Надеюсь, в течение двух-трех недель все пройдет.
   - Значит, меня не переведут с седьмого этажа? - встревоженно спросил
Джузеппе Корте.
   - Ну, разумеется, нет! - ответил врач, дружески похлопав его по плечу.
- А вы куда собирались? Уж не на четвертый ли? - Он засмеялся над
нелепостью такого предположения.
   - Тем лучше, тем лучше, - поспешно откликнулся Корте. - А то, знаете,
стоит заболеть, всегда представляешь себе самое страшное...
   Джузеппе Корте действительно остался в той палате, куда его поместили
сначала. В те редкие дни, когда ему разрешали вставать, он успел
познакомиться с некоторыми больными из других палат. Он тщательно выполнял
указания врача, прилагал все старания, чтобы побыстрее поправиться, но,
несмотря на это, особого улучшения не ощущал.
 
   Прошло дней десять, когда к Джузеппе в палату явился старший фельдшер
по этажу. Он пришел попросить его о чисто дружеском одолжении: завтра в
больницу должна лечь одна дама с двумя детьми, так вот, две палаты для них
свободны, как раз тут, по соседству, но не хватает третьей, не согласился
бы синьор Корте перебраться в другую, не менее удобную палату?
   Джузеппе Корте, разумеется, возражать не стал: одна палата или другая -
велика разница, а там, может, еще сиделка будет покрасивее.
   - Я вам так благодарен! - Старший фельдшер даже слегка поклонился. -
Впрочем, с таким благородным человеком, как вы, иначе и быть не может.
Если вы ничего не имеете против, через часок приступим к переезду. Только,
знаете, надо будет спуститься этажом ниже, - добавил он небрежно, словно
речь шла о чем-то совершенно не имеющем значения. - На этом этаже, к
сожалению, свободных палат больше нет. Но это только на время, уверяю вас,
- поспешил он уточнить, видя, что Корте, резко поднявшись, сел на постели
и протестующе взмахнул руками, - только на время. Я думаю, через два-три
дня освободится какая-нибудь комната и вы сможете возвратиться на седьмой
этаж.
   - Должен признаться, - сказал Джузеппе Корте, улыбаясь, чтобы показать,
что он не ребенок, - такого рода переселение мне совсем не по душе.
   - Но ведь вас переселяют не из медицинских соображений. Ваше
беспокойство мне понятно, однако дело идет единственно об одолжении этой
даме, которая хочет быть поближе к своим детям... И ради бога, - с веселым
смехом добавил он, - не берите лишнего в голову!..
   - Пусть так, - сказал Джузеппе Корте, - и все же, по-моему, это
недоброе предзнаменование.
 
   Так Корте перешел на шестой этаж, и, хотя его удалось убедить, что с
ухудшением это ни в коей мере не связано, ему была неприятна мысль о том,
что между ним и обычным миром, миром здоровых людей, уже выросла ощутимая
преграда. На седьмом этаже он не терял контакта с остальным человечеством;
тамошнюю жизнь можно было считать как бы продолжением нормальной. А
переселяясь на шестой этаж, Джузеппе уже переступал границу мира
собственно больничного, где само мышление было уже немного иным - и у
врачей, и у сестер, и у пациентов. Тут уж и все, и ты сам признавал, что у
тебя настоящее заболевание, хоть и не в тяжелой форме. Из первых же
разговоров с обитателями соседних палат, с младшим персоналом и врачами
Джузеппе Корте заключил, что в этом отделении к седьмому этажу относятся с
насмешкой, словно предназначен он для мнимых больных, а только на шестом,
если можно так выразиться, дело поставлено на серьезную ногу.
   А еще он понял: для того чтобы вернуться на седьмой в соответствии со
своими показаниями, ему неизбежно придется преодолеть некоторые
затруднения; потребуются определенные, пусть даже минимальные усилия,
чтобы привести в действие сложный больничный механизм, и, если он сам о
себе не позаботится, никто и не подумает перевести его обратно к
"практически здоровым".
   Поэтому Джузеппе Корте решил, не впадая в апатию, настаивать на своих
законных правах. Беседуя с другими пациентами, он всякий раз стремился
подчеркнуть, что пробудет в их обществе лишь несколько дней, что он сам,
по доброй воле, перебрался сюда, чтобы не обижать одну даму, и, как только
освободится палата, он вернется обратно. Его слушали без всякого интереса
и недоверчиво покачивали головой.
   Уверенность Джузеппе Корте полностью подтвердил новый лечащий врач: да,
он прекрасно мог оставаться на седьмом этаже, ибо у него болезнь в самой
легкой форме, но, в сущности, врач полагал, что на шестом этаже ему может
быть обеспечено более эффективное лечение.
   - Оставим эти разговоры, - решительно перебил его Джузеппе.
   - Вы сами признали, что мое место на седьмом этаже, и я хочу туда
возвратиться.
   - Никто не спорит, - заверил его доктор, - я просто даю вам совет,
притом не как врач, а как искренний друг! У вас, повторяю, легчайшая
форма, можно без преувеличения сказать, что вы и вовсе не больны, но ваш
эпикриз отличается от аналогичных случаев более обширным участком
поражения. Нет-нет, поймите меня правильно:
   опасность минимальна, но болезнь охватила значительную площадь...
   процесс распада клеток - (впервые за время своего пребывания в клинике
Джузеппе услышал это зловещее выражение), - процесс разрушения клеток,
безусловно, еще в самой начальной стадии, а может быть, даже и не начался,
но имеет тенденцию, я подчеркиваю - имеет тенденцию, к распространению на
обширные участки организма. И лишь поэтому, как мне кажется, вам
целесообразнее лечиться здесь, на шестом, поскольку мы используем более
специализированную и интенсивную терапию.
   Однажды ему сообщили, что генеральный директор клиники после долгих
консультаций со своими коллегами решил несколько изменить существующую
структуру. Каждый из пациентов - если можно так выразиться - понижался в
звании на полчина. Больные всех этажей, в зависимости от серьезности
своего состояния, подразделялись на две категории (такое разделение
производилось лечащими врачами исключительно для собственного удобства);
теперь пациенты, так сказать, старшей категории уже вполне официально
будут переведены этажом ниже. К примеру, половина обитателей с шестого
этажа, у которых болезнь прогрессирует чуть быстрее, должны перейти на
пятый, а аналогичная половина с седьмого - на шестой. Известие обрадовало
Джузеппе: ведь при столь продуманном порядке перемещений будет гораздо
легче возвратиться на седьмой этаж.
   Но едва в разговоре с сестрой он заикнулся об этой своей надежде, его
постигло горькое разочарование. Он узнал, что его действительно переводят,
однако не наверх, а вниз - еще на один этаж. По причинам, объяснить
которые сестра была не в состоянии, его включили в более "тяжелую"
половину обитателей шестого этажа, и, таким образом, ему предстояло
спуститься на пятый.
   Оправившись от первого потрясения, Джузеппе разбушевался:
   кричал, что не позволит себя надувать, что и слышать не жела