та вновь послал в штаб  представление  на  своих
офицеров, там снова подписали, и я получил капитана вторично. Но  как  раз
тогда мы спешили на Волноваху, а затем начался великий  драп  к  Перекопу.
Бумага нас, ясное дело, догнать не успела.
     Третий раз  меня  представили,  уже  одного,  в  июле  20-го,  как  я
подозреваю, за то же, за что наградили трехцветной ленточкой. Быть бы  мне
капитаном в третий раз, но в приказе Барона стояло  "на  чин  выше".  А  в
штабных бумагах я давно считался капитаном. Теперь истина торжествовала, и
я имел полное право нынче же надеть погоны  с  двумя  просветами  и  тремя
звездами.
     Мы  вместе  с  Владимиром  Константиновичем   посмеялись   над   этой
бюрократической илиадой, после чего  я  убедительно  попросил  его  никому
больше об этом не говорить. Все равно, скоро эвакуация, а к своим  погонам
я   привык.    К    тому    же,    трудно    будет    объяснять    каждому
встречному-поперечному, за какие такие  заслуги  на  нашем  Голом  Поле  я
получил сразу подполковника. Витковский не мог  со  мной  согласиться.  Он
считает, что это  как  раз  и  отведет  упреки  от  командования,  которое
оставляет заслуженных офицеров столько лет подряд без повышения по службе.
В общем, тут мы не сошлись, я лишь обещал обрадовать поручика  Успенского,
- ведь он теперь штабс-капитан.
     Поручик Успенский - буду называть его по-прежнему, привык,  -  первым
делом попытался поставить  меня  по  стойке  смирно.  Я  разочаровал  его,
все-таки я по-прежнему командир нашего отряда,  да  и  по  производству  я
старше. Про свои чины я, естественно, говорить не стал. Этот листок  также
постараюсь ему не показывать.

     Утром 15 июня мы вернулись в Мелитополь. Теперь город был неузнаваем:
обилие войск, в основном, конечно,тыловые службы, на тротуарах - барышни с
шелковыми зонтиками, чиновники в допотопной форме - и  откуда  они  только
вынырнули?! - а повсюду развешаны воззвания Барона  и  плакаты,  клеймящие
жидо-большевиков. Мальчишки разносили новую газету "Голос фронта", которую
уже успели наладить наши  шустряки  из  службы  пропаганды.  Мы  подозвали
одного Гермеса с пачкой газет, но, узнав, что сия газетенка стоит полсотни
рублей, отпустили его подобру-поздорову.  Впрочем,  поручиу  Успенский  не
выдержал и поинтересовался, сколько  стоят  советские  газеты.  Оказалось,
"Известия" шли по два рубля за номер. Мы тут же пожалели,  что  большевики
перестали присылать в Мелитополь почту. Чем покупать такой "Голос фронта",
так уж лучше читать "Известия".
     Барышни, чиновники и прочая чистая публика смотрели на  наш  отряд  с
подозрением. Мы, безусловно, портили общий вид: все в пыли,  бородатые,  а
про сапоги и говорить нечего.  В  конце  концов,  нас  остановил  какой-то
нахальный  поручик  из  комендатуры,  однако,  узнав,  что  мы  сорокинцы,
поспешил указать дорогу. Я надеялся вновь  оказаться  в  памятной  нам  по
январю гимназии, но нам отвели какой-то постоялый  двор,  давно,  еще  при
красных, переоборудованный под казарму.
     Покуда мы  приводили  себя  в  Божеский  вид,  прапорщик  Мишрис  все
порывался, несмотря на больную ногу, бежать в город на поиски нашей сестры
милосердия. Мы отослали Ольгу в Мелитополь с ранеными после первого же дня
боев и,  к  счастью,  Верден  ей  пережить  не  пришлось.  Я  еле  удержал
прапорщика, велев ему сперва  позаботиться  о  взводе,  а  затем  пообещав
отправиться на поиски вместе с ним.
     Штабс-капитан Дьяков, едва стряхнув пыль  с  кителя,  заторопился  на
телеграф, чтобы дать весточку супруге, а мы решили совершить  променад  по
городу Мелитополю, предварительно нанеся визит в городской госпиталь, где,
по моим предположениям, должна была находиться Ольга. Отправились мы  туда
всей компанией - я, поручик  Успенский,  прапорщик  Мишрис  и  наш  цыган,
которого, несмотря на все личные моменты, грех было оставлять одного.
     В госпитале Ольги не оказалось.  Мы  проведали  раненых  и  пошли  на
главную улицу. Признаться, чувствовали мы себя  не  очень  уютно,  хотя  и
надели свежие кители, которые имели, как нам казалось,  вполене  приличный
вид, да и бороды успели подбрить. Но выглядели мы, конечно, не ком иль фо.
Особенно, по сравнению с блестящими офицерами, заполнившими мелитопольские
улицы. Мы знали им цену, но зато у каждого на кителе сверкал  чуть  ли  не
целый иконостас. Мы свои награды, по старой привычке, не надевали.  В  бою
всякое случается, легко остаться без кителя, посему  наши  кресты  надежно
прятались. В общем, барышни принимали нас, судя по всему,  за  штрафников.
Того же мнения были, очевидно, и патрули.  Поручика  Успенского  два  раза
останавливали за  неотдание  чести,  и  каждый  раз  приходилось  выяснять
отношения.
     В конце концов, мы ввалились в какое-то заведение, которое по здешним
меркам вполне  могло  считаться  рестораном  и,  подсчитав  наши  финансы,
заказали что-то более-менее приличное и бутылку "Смирновской" впридачу. На
"Смирновской"  настоял  поручик  Успенский,  заявивший,  что  картофельный
самогон стоит у него комом в горле.
     Мы  сидели,  покуривая  "Мемфис"  и  мелкими   стопочками   уничтожая
"Смирновскую". Время от времени до нас доносились обрывки разговоров, и мы
узнали много любопытного - от подробностей поимки главаря местной чеки  до
предстоящего посещения Мелитополя Бароном.
     Мы с поручиком Успенским углубились в  высокоученый  спор  на  весьма
животрепещущую тему,  -  сколькими  снарядами  дивизионной  гаубицы  можно
накрыть нашу роту. Он, помнится, утверждал, что одного  вполне  хватит,  и
лично брался навести орудие. Я все-таки был большим пессимистом и  считал,
что понадобится не менее трех снарядов. И то, кто-нибудь да выкрутится. Мы
приводили аргумент за аргументом, перечисляя памятные  нам  по  Германской
типы снарядов, как вдруг я заметил странную  метаморфозу,  произошедшую  с
прапорщиком Мишрисом. Прапорщик неподвижно застыл, держа в руке  вилку,  а
взгляд его при этом был устремлен куда-то в угол. Я  проследил  за  ним  и
понял, в чем дело. Бедный Мишрис!
     В углу, в окружении веселой  компании  в  новеньких  мундирах,  среди
шампанского ми цветов восседала  Ольга.  И  вид  ее  совсем  не  напоминад
военнопленную. Скорее, наоборот.
     Через минуту мы все смотрели в ту сторону.  Вероятно,  взгляды  наших
прапорщиков были способны в тот момент  прожечь  даже  асбест,  но  сияние
Ольги отражало их без всякого для нее вреда. Офицеры горланили,  хохотали,
один из них теребил гитару. Ольга весело смеялась.
     Первым предложил устроить  драку  поручик  Успенский.  Офицеров  было
пятеро, но он брал на себя  двоих.  Прапорщик  Немно  сверкнул  глазами  и
пообещал вспороть первого же  супротивника,  как  карася  на  кухне.  Один
Мишрис молчал и, не  отрываясь,  смотрел  на  Ольгу.  Я  понял,  что  пора
вмешаться.
     Прежде всего я объявил, что мордобоя не будет. Мы деремся с красными,
а не  с  тыловиками.  Возмущенный  Немно  возразил,  что  долг  офицера  -
заступаться за женщин. Мне было жаль прапорщика Мишриса, но я  не  мог  не
поинтересоваться,  оскорбляет  ли  кто-нибудь  нашу   сестру   милосердия.
Воцарилось молчание, наконец, поручик Успенский предложил послать ей букет
орхидей. Я отклонил эту идею по причине отсутствия в  Мелитополе  орхидей,
но предложил нечто иное.
     В зале этого заведения было  место  для  оркестра,  и  музыканты  уже
начали занимать места. Я вынул из бумажника несколько последних сотенных и
подошел к оркестрантам.  Возле  них  уже  торчали  два  тыловых  капитана,
желавшие заказать какую-нибудь "Девочку Надю", но я сослался  на  то,  что
нам завтра на фронт,  и  сейчас  мы  уходим,  и  попросил  сыграть  "Белую
акацию". С указанием адресата.
     Расплатившись, мы пошли к выходу. Тут дирижер прокашлялся и  объявил,
что по просьбе офицеров Сорокинского отряда для  сестры  милосердия  Ольги
имярек исполняется романс "Белая акация". Уже  в  дверях  я  заметил,  что
Ольга дернулась, беспокойно обводя глазами зал, но нас там не было.  Выйдя
на улицу под звуки нашей "Акации", мы  поплелись  к  постоялому  двору.  В
городе делать было больше нечего.
     Наутро прапорщик Мишрис твердым  голосом  -  во  всяком  случае,  ему
казалось, что он говорит твердым голосом - попросил нас в его  присутствии
об Ольге не упоминать. Я сдержал поручика Успенского, который  полез  было
комментировать это высказывание, и предложил  ему  вспомнить,  что  и  ему
самому - поручику Успенскому, - было когда-то  девятнадцать  лет.  На  это
поручик хмыкнул и пустился в мемуары о том, каким он  был  в  девятнадцать
лет, когда учился на втором курсе Харьковского  технологического.  Рассказ
обещал быть, как всегда, весьма  живописным,  но  тут  прибыл  вестовой  с
приказом явиться к штабс-капитану Дьякову.
     Наш командир велел немедленно собираться. Нам предстояло выступить  в
составе 34-й дивизии на Токмак. При этом штабс-капитан Дьяков посмотрел на
меня, как бы спрашивая, понял ли я его. Я понял. Полгода назад мы оставили
Токмак. Теперь появился шанс вернуться.
     Надо было спешить, и я лишь попросил штабс-капитана не брать  с  нами
нашу сестру милосердия. Штабс-капитан чрезвычайно удивился, а  когда  я  в
двух словах объяснил суть дела, посмотрел на меня  весьма  укоризнено.  Но
уже через минуту заметил,  что  мы,  пожалуй,  не  успеем  забрать  ее  из
госпиталя. Или с того места, где она в это утро пребывает.
     Полчаса спустя мы выстроились во дворе, а еще через  несколько  минут
грузились на повозки. Как я понял, красные пытались стабилизировать фронт,
и Яков Александрович спешит закрепить успех. Овладев  Токмаком,  мы  могли
непосредственно грозить Александровску и выходить  на  подступы  к  Южному
Донбассу. В общем, у Якова Александровича тут были свои резоны. У нас тоже
были  свои  резоны.  Того  декабрьского  боя  я  не  простил  краснопузым,
оставалось надеяться, что город будет  оборонять  та  же  красно-чухонская
дивизия, что так лихо обрабатывала нас из полковых гаубиц. Впрочем,  ждать
осталось недолго.

     Генерал Туркул явился с поздравлениями и страшно удивился, увидев  на
мне старые  погоны.  Когда  же  я  заявил,  что  обойдусь  и  старыми,  он
вознегодовал и сказал, что из-за таких офицеров, как  я,  мы  и  проиграли
войну. Ибо офицер без амбиции - это половина офицера. Я согласился считать
себя за половину, но пожелал узнать, какие амбиции у нас еще остались.
     Туркул же напомнил, что борьба далеко еще  не  окончена.  В  ответ  я
предположил, что в скором времени буду годен лишь в  качестве  чучела  для
отработки приемов штыкового  боя.  Тогда  генерал  обозвал  меня  штатской
штафиркой,  усадил  за  стол  и  полчаса  подряд  посвящал  меня  в  тайны
мадридского двора. С его рарешения кое-что доверяю бумаге.
     Основная часть армии  переводится  в  Болгарию,  причем  Барон  имеет
надежду закрепиться там прочнее, чем в Турции. Штаб и тылы перебрасываются
в Сербию. Туда же переводят наши училища, причем,  из  них  будут  созданы
новые, объединенные учебные заведения. Туркул считает, что  в  руководстве
училищем слишком много  выживших  из  ума  рамоликов  или  просто  тыловой
сволочи. Такие офицеры, как я, фронтовики, да еще  приват-доценты,  должны
их заменить. Он, Туркул, уже говорил с Витковским, и после моего лечения в
санатории мне кинут еще одну звездочку. А  будучи  полковником,  я  получу
право, по крайней мере, теоретически, возглавить учебный процес в  том  же
Константиновском училище. Говоря по-штатскому,  стать  заведующим  учебной
частью. И, стало быть, буду растить новых "дроздов"  и  новых  сорокинцев.
Для будущих боев с большевизией.
     Не верю я в эти будущие бои. Хотя, конечно, преподавать в училище все
же лучше, чем бродить с шарманкой по Белграду. Тем более,  что  у  меня  и
шарманки-то нет. Впрочем,  я  что-то  замечтался,  так  далеко  забираться
покуда не стоит.
     Напоследок Туркул  поинтересовался,  по-прежнему  ли  я  собираюсь  в
Гиссарлык. Я успокоил его, сообщив, что идэ фикс просто так  не  проходит.
Тогда он меня порадовал - Витковский уже договорился об аренде  катера,  и
на  следующей  неделе  мы  можем  отправляться.  Ежели,  конечно,   Кемаль
позволит. Его аскеры, по слухам, уже подходят к столице.

     Мы ехали целый день, не встретив ни одного краснопузого. Только  один
раз над головой промелькнул "Фарман", но тут же ушел на север,  а  за  ним
погнанись два наших "Ньюпора".  Штабс-капитан  Дьяков  поведал,  что  наша
конница ушла вперед, она уже, вероятно, под Токмаком,  мы  же  подойдем  к
городу не раньше ночи. Однако,  вышло  иначе:  верст  за  десять  командир
бригады остановил колонну, и мы, выставив охранение,  заночевали  прямо  в
поле. Штабс-капитан Дьяков вернулся от командира и сообщил, что  атаковать
будем на рассвете, и, по его просьбе, нас  поставили  в  авангард.  Токмак
обороняют какие-то сборные части, и красной чухны среди них, похоже,  нет.
Это нам еще предстоит увидеть.
     Отряд был поднят в серой предрассветной  мгле,  роты  выстроились,  и
штабс-капитан Дьяков рассказал новичкам о декабрьском  бое  под  Токмаком.
Получилось это у  него  неплохо.  Я  видел,  как  заблестели  глаза  нашей
молодежи, и понял, что красным сегодня придется туго. Последовал приказ: в
плен брать только тех, кто сразу же  бросил  винтовку  и  поднял  руки.  Я
понимал, что  означает  такой  приказ  на  практике.  Сегодня  пленных  не
ожидалось.
     Мы решили рискнуть, и двинулись прямо в повозках по той самой дороге,
по которой  отступали  в  декабре.  Теперь  вокруг  колосилась  золотистая
пшеница, утреннее небо сияло безмятежной голубизной, и  мы  с  трудом,  по
нескольким плохо засыпанным воронкам, узнали то место, где нас  напоследок
накрыло и где погиб поручик Дидковский. Я даже поискал  глазами  вокруг  в
надежде увидеть поблизости деревянный крест,  на  котором  висит  подбитая
ватой  зимняя  офицерская  фуражка,  но  все  было   залито   поспевающими
колосьями, и я понял, что искать тут нечего.
     Мы шли на полной скорости,  подстегивая  лошадей,  прямо  к  околице.
Заметили нас поздно, - возможно, в первые минуты вообще приняли за  своих.
Как только начали неуверенно постреливать, я  дунул  в  свисток,  и  рота,
соскочив с повозок, развернулась в цепь слева от дороги. Первая  рота  шла
справа от шоссе. Артиллерии у нас не было, но мы подошли столь близко, что
этим можно было пренебречь.
     Мы ворвались в первую траншею, проходившую у самого въезда  в  город,
и,  не  разбираясь,  перекололи  штыками  сонных  краснопузых.  Нескольким
удалось  засесть  в  блиндаже,  но   поручик   Успенский   швырнул   через
вентиляционную отдушину ручную бомбу, и можно было идти дальше.
     Нам казалось, что  краснопузые  готовят  что-то  серьезное,  хотелось
наконец-то сцепиться и припомнить им все, но улицы города были неузнаваемо
пусты - красные в бой не вступали. Время  от  времени  отдельные  герои  в
нижнем белье и с винтовкой выбегали на улицу прямо на наши  штыки,  но  ни
тут, ни поблизости мы не слышали даже стрельбы. Наконец, мы  оказались  на
грязном пустыре, который  служил  чем-то  вроде  центральной  площади.  За
пустырем возвышалось кирпичное строение о двух этажах, над коим неподвижно
висел красный флаг, рядом  стояли  четыре  гаубицы  и  несколько  зарядных
ящиков, а чуть в стороне - два броневика.
     Я послал взвод прапорщика Мишриса прямиком  на  здание  с  флагом,  -
вероятно, местный совдеп; прапорщик Немно повел своих к  батарее,  а  я  с
первым взводом направился к броневикам. Броневики  стояли  тихо,  так  что
можно было подумать, что они пусты, но из  раскрытого  люка  мы  явственно
слышали храп. Поручик Успенский предложил просто кинуть в  каждый  люк  по
ручной бомбе, но броневиков было жалко, и  я  приказал  брать  их  целыми.
Поручик Успенский поморщился, вытащил револьвер и забрался на башню  одной
из машин, под номером 12. Номер счастливый, но, очевидно, не для  экипажа.
Грохнуло несколько выстрелов, и поручик с той же гримасой  слез  с  башни,
предложив своим подчиненным доставать дичь. Почти одновременно двое  наших
юнкеров разделались с экипажем соседнего броневика, номер которого  я  уже
не помню.
     Несколько минут ушло на извлечение трупов. В одном  из  броневиков  в
экипаже оказалась дама, точнее, бабища в кожанке, к которой был  приверчен
орден красного знамени. Рядом с трупами  было  найдено  несколько  бутылок
самогона, правда, большей частью пустых. Поручик Успенский  нравоучительно
заметил, что пить, как известно,  вредно,  и  попытался  завести  одну  из
машин. Броневик взревел, дернулся и покатил прямо к крыльцу совдепа.
     Тем временем нам навстречу спешил прапорщик Немно с докладом о взятии
батареи. Красные проспали и ее. Оставался совдеп, но от Мишриса вестей  не
было, и тут на верхнем  этаже  с  грохотом  вылетели  стекла,  и  началась
стрельба. Я уже хотел было послать туда первый взвод, но стрельба  тут  же
стихла, и через некоторое время из распахнутых дверей показалось несколько
шатающихся фигур в кальсонах и  с  поднятыми  руками.  За  ними  шли  орлы
прапорщика Мишриса, подталкавая краснопузых  штыками,  чтоб  те  сохраняли
равновесие.
     Прапорщик Мишрис сообщил, что совдеп - а это  действительно  оказался
совдеп - очищен, сопротивление оказал только один тип, заколотый на месте,
а этих он привел просто показать.
     Я не стал рассматривать и тем более расспрашивать эту публику.  Белье
на них было шелковое, морды наетые, и мне оставалось  приказать  поставить
их тут же к стенке. Краснопузых - их было около дюжины - расставили  вдоль
кирпичной стены совдепа, и  поручик  Успенский  предложил  желающим  спеть
"Интернационал".  Желающих  не  оказалось,  только  один  худой  господин,
успевший, в отличие от причих, надеть галифе,  назвал  поручика  нехорошим
словом и потребовал папиросу. Успенский зарычал, но  папиросу  выдал.  Тут
какой-то тип с выпадающим из подштанников  брюхом  бухнулся  на  колени  и
начал нести такую околесицу,  что  всем  стало  противно.  Поручик  махнул
рукой, и залп скосил всю шеренгу. Уцелел лишь худой господин с папиросой -
поручик поставил его курить рядом с собой.
     Тем временем на площадь  высыпала  наша  первая  рота,  гоня  впереди
полсотни красных. Оказывается, штабс-капитан Дьяков накрыл казарму и  взял
красную роту - вернее, все, что от нее осталось, - в  плен.  Мы  построили
пленных, и штабс-капитан Дьяков  выбрал  десяток  в  шелковом  белье  и  с
длинными волосами. Вдобавок, среди пленных  обнаруужились  трое  эстонцев,
которых тут же присоединили к этой компании.  Грохнул  еще  один  залп,  и
конвой погнал уцелевших пленных к ближайшему сараю.
     Господину с папиросой повезло. Покуда он курил,  все  закончилось,  а
дважды, как известно, не расстреливают. Да и нам, говоря по чести, хватило
впечатлений. Я предложил ему вторую папиросу, и мы поговорили.
     В общем, краснопузые были сами виноваты. Они не ждали нас  так  рано,
но  это  еще  не  означает,  что  можно  манкировать  караулами  и  боевым
охранением. Правда, в Токмаке стояла сборная команда - остатки потрепанных
нами еще в первых летних боях частей. Командование все  поджидало  приезда
лично товарища Уборевича и не спешило укреплять оборону. Ну и достукались.
     Худой господин оказался  самым  настоящим  комиссаром,  прибывшим  из
штаба Уборевича два дня тому назад. В общем, ему повезло  вторично:  такую
птицу мы тут же отправили к Якову Александровичу, и у него  появился  шанс
продлить свои дни вторично.
     В Токмак уже входили части нашей бригады. Стало ясно, что бой на этом
и кончился. Нас похвалили за броневики и гаубицы, но  лично  я  чувствовал
себя немного обманутым. Мы шли сюда не для того, чтобы брать в плен сонный
совдеп в кальсонах. Мы хотели  боя  по  всем  правилам,  чтоб  краснопузые
припомнили те, декабрьские дни, когда выкуривали нас отс