о  большевики  заботят
его, действительно, больше, чем Барон. Но говорить со мной об этом  он  не
хотел.
     Разговор пора было заканчивать,  и  я  попросил  показать  мне  перед
отъездом двух пленных полковников,  чтобы  я  мог  сослаться  на  виденное
своими глазами. Упырь кивнул и вдруг спросил, неужели такие, как я,  верят
в победу Барона. Я задумался, не желая отвечать лозунгом, а затем ответил,
как мог. Воюю я не за  Барона,  а  против  господ  большевиков,  поскольку
считаю их победу гибелью для страны. И воевать буду  до  конца.  Даже  без
всяких шансов на победу.
     Упырь встал, и я подумал, как мне поступить, если он подаст мне руку.
Пожать его руку я бы не смог. Понял ли он меня, или его обуревали такие же
чувства, но мы лишь кивнули друг другу.
     За порогом меня ждали двое "хлопцев", которые без особых слов  отвели
меня в какую-то хату, где  накормили  обедом  и  предложили  самогона.  От
самогона я отказался, а обедом брезговать не стал, тем более, что  кормили
у Упыря не в пример Барону. Потом  меня  снова  отвели  в  пустую  хату  с
единственным табуретом и предложили подождать. Я постелил "Голос махновца"
прямо на глиняный пол и  решил  подремать,  но  тут  дверь  отворилась,  и
появился господин Зеньковский. На этот раз обошлось без  интереса  к  моей
шпионской работе и запугиваний упырьским взглядом.  Он  лишь  заявил,  что
"штаб" и "батько" дали согласие на обмен и что нам надо спешить.
     Он провел меня  к  какому-то  погребу,  где  я  мог  лицезреть  обоих
полковников. Вид у них был неважный: их раздели до  белья,  зато  украсили
обильными кровоподтеками. Впрочем, они были живы, а  это  покуда  главное.
Меня они встретили как ангела-избавителя, но я мог  лишь  посоветовать  им
набраться терпения.
     Зеньковский,  похоже,  действительно   получил   приказ   торопиться,
поскольку прервал наш разговор и  повел  меня  за  околицу,  поясняя,  что
вместе  со  мной  в  Мелитополь  вернется  старший  Матюшенко,  который  и
договорится обо всех деталях обмена. Мелитополь неблизко,  придется  ехать
туда верхом.
     Последнее меня не особо  устраивало,  но  возражать  я  не  стал.  За
околицей нас уже ждал Мыкола Матюшенко в компании пяти "хлопцев". Все  они
были при конях, а еще один, буланый красавец, похоже, поджидал меня.
     Я честно предупредил, что последний раз ездил верхом три года  назад.
К тому же, согласно Уставу Петра Великого, пехотному офицеру  не  положено
ездить верхом в присутствии кавалеристов, дабы не позориться. И недаром  в
армии пехотных верхом на лошади называют "собаками на заборе".
     "Хлопцы" посмеялись, но уверили меня, что Лютик - так звали  буланого
- конь хороший, только не надо сильно рвать удила.  Ну,  это  я,  положим,
знал и сам.
     Обратный путь я помню плохо. Мы ехали весь вечер и  почти  всю  ночь,
время  от  времени  останавливаясь  на  короткий  отдых.  Ехать  верхом  с
непривычки было трудно, но постепенно я приспособился, тем боее, что Лютик
вел себя очень  толейрантно.  На  одном  из  привалов  Мыкола  посоветовал
угостить коня сахаром - для пущей взаимной симпатии.  Лютик  слопал  сахар
прямо с ладони и, как показалось, подмигнул мне. Впрочем, это уже  запахло
цыганской мистикой в духе прапорщика Немно, тем более, стемнело.
     Под  уторо,  проехав  Веселое,  "хлопцы"  распрощались  и   повернули
обратно, мы же двинулись дальше. Но где-то через час я  почувствовал,  что
больше не могу: спина раскалывалась от боли, и  ноги  одеревенели,  словно
протезы. Я предложил Мыколе передохнуть, на что тот согласился, да и  кони
устали. Мне, однако, он не советовал особенно  отдыхать,  поскольку  потом
будет еще хуже. Но, поспав полчаса прямо в траве, не обращая  внимания  на
сырость и выпавшую росу, я почувствовал себя значительно лучше  и  влез  в
седло вполне бодро.
     В Мелитополь мы въехали еще  до  полудня  и  тут  же  были  задержаны
патрулем. К счастью, мой пропуск с подписью Барона спас нас от  ареста,  и
вскоре мы входили в кабинет Выграну.
     Полковник выслушал мой короткий  рассказ,  внимательно  посмотрел  на
меня и велел идти в соседнюю комнату отсыпаться. Я так  и  сделал,  и  все
остальные детали Выграну уточнял уже с Матюшенко.
     Обмен  состоялся  той  же  ночью  и  вновь  напомнил  мне  главу   из
приключенческого романа о разбойниках. Выехали мы затемно, долго  блуждали
по проселкам и, наконец, оказались у  какого-то  перекрестка.  Там  стояло
несколько тачанок, а вдали темнели силуэты дву-трех десятков всадников. Мы
с Выграну вышли вперед, уточнили с бывшим там Зеньковским последние детали
и затем отпустили наших пленников. Люди Упыря,  в  свою  очередь,  вернули
полковников, по-прежнему в одном белье,  на  которое  им  накинули  старые
шинели. Я попрощался с Матюшенко и хотел вернуть  ему  Лютика,  но  Мыкола
заявил, что "батько" дарит мне коня на память. Моих возражений он  слушать
не стал и тут же уехал. Делать было нечего,  и  Лютика  я  решил  оставить
себе, тем более, мне было известно, что воевать теперь придется  в  степи,
где конь не помешает.
     Уже в Мелитополе я обнаружил привязанную к  седлу  сумку,  в  которой
лежала заботливо замотанная в  тряпки  бутыль  самогона,  Трудно  сказать,
проездила она со мной все это время,  или  гвардейцы  Упыря  подсунули  ее
напоследок. Самогон оказался все тот же, картофельный.
     На полковников было тяжело смотреть. Перенесли они  немало,  и  нервы
под конец уже не выдерживали. Один  из  них  все  порывался  записать  мою
фамилию, но бумаги ни у кого не оказалось,  и  он  обещал  обязательно  ее
запомнить. Не исключено, что именно ему я обязан трехцветной  ленточкой  и
новыми погонами. Впрочем, тут Барон мог и сам распорядиться.
     Их высокоблагородий мы отправили в госпиталь, чтоб они немного пришли
в себя, а потом вдвоем с Выграну распили самогон  и  всю  ночь  болтали  о
какой-то довоенной ерунде. Ни об Упыре, ни вообще об этой проклятой  войне
мы, помнится, не сказали ни слова.
     Наутро Выграну предложил мен от имени  Барона  месячный  отпуск.  Это
было более чем соблазнительно, но я знал, что  не  смогу  отдыхать,  когда
отряд на фронте. Я отказался,  и  тогда  Выграну,  уже  от  своего  имени,
предложил  мне  перейти  под  его  начальство.  Служить  с  Выграну  было,
действительно, интересно, но  мне  хотелось  довоевать  с  сорокинцами.  Я
поблагодарил и распрощался с полковником. Больше мы не  виделись  -  через
месяц Выграну погиб в бою с "зелеными" недалеко от Феодосии.
     Отряд уже должен был находиться в Дмитриевке, недалеко от Каховки,  и
я решил не  ехать  туда  железной  дорогой,  а  напрямую,  через  Калгу  и
Торгаевку, пристроившись к какому-нибудь обозу. Так удобнее и из-за Лютика
- везти его железной дорогой хлопотно.
     Мне повезло. Удалось пристроиться к небольшой колонне  13-й  дивизии,
где сразу встретились знакомые  офицеры.  От  них  я  узнал,  что  дивизия
выдвигается двумя колоннами - на Большую Лепетиху и на  Британы.  Я  решил
ехать вместе с ними до Торгаевки, а там свернуть к югу, благо было близко.
Лютик сразу вызвал общий интерес, и мне  впевые  предложили  его  продать.
Впоследствии мне предлагали это неоднократно, но каждый раз я отказывался,
мотовируя тем, что Лютик - военный трорфей, отбитый в кровавом бою лично у
Упыря. Мои собеседники тут же начинали посматривать на меня с  опаской,  а
Лютик - с иронией. Конь был, действительно, отличный, и мы  с  прапорщиком
Немно долго гадали, из какой экономии Упырь его увел.
     Поручик Успенский заявляет, что не верит моему рассказу. Лютика я, по
его мнению, выиграл у полковника Выграну в шмен-де-фер,  а  все  остальное
выдумал. Иначе, заявляет поручик, ему непонятно, почему год назад я ничего
не рассказал в отряде. Он прав, тогда я не распространялся,  зачем  вызвал
меня Выграну.  И  вовсе  не  из  скромности.  Просто,  тогда  бы  пришлось
рассказать об Упыре, а этого мне делать не хотелось. Все  было  бы  проще,
окажись Упырь обыкновенным  головорезм,  как  его  рисовали  наш  ОСВАГ  и
большевистская РОСТА. Увы, это было не так. Я понял, что Упырь - это очень
серьезно.  И  очень  страшно.  Но  даже  он  ничего  не  мог  поделать   с
большевиками. А это было страшенее всего.


     14 июня

     Сегодня я  был  вновь  приглашен  на  заседание  военно-исторического
кружка, или военно-исторической  комиссии,  -  уж  не  знаю,  что  это,  -
проходившее под председательством генерала Туркула. Часть времени, к моему
удивлению, оказалась посвященной моему скромному труду.  Попросив  у  меня
разрешение, генерал Туркул  рассказал  о  моих  записках.  Признаться,  он
употреблял, говоря о них, излишне хвалебный тон, проводя параллели чуть ли
не с Денисом Давыдовым. Я  был  уже  готов  попросить  его  не  вводить  в
заблуждение почтенную публику, но Антон Васильевич, плеснув меду,  перешел
к критической  части.  Ему  кажется,  что  многое  требуется  исправить  и
дополнить.
     Его не устраивает, что я не касаюсь, или почти не касаюсь  того,  что
было со мной  до  войны.  Ему  кажется,  что  это  требуется  для  полноты
рассказа. Его абсолютно не устраивает мое ерническое отношение к  Ледяному
походу, величайшему из великих, который, по его мнению, также должен найти
отражение  в  моих  записках.  И,  наконец,  он  не  может  согласиться  с
некоторыми  характеристиками.  Это  касается,   прежде   всего,   генерала
Андгуладзе, Фельдфебеля и самого Барона.
     Не знаю, что и ответить.  Я  плохо  знаком  с  генералом  Андгуладзе,
поэтому описал лишь то, что видел  своими  глазами.  Особо  благоприятного
впечатления он на меня не произвел. Барона я также знаю мало, но,  отдавая
должное его организаторскому таланту, повторю еще раз: лучше бы он не  лез
в военные вопросы и оставил бы их Якову Александровичу. Хуже,  по  крайней
мере, не было бы.
     Может быть, я в  чем-то  несправедлив  по  отношению  к  Фельдфебелю.
Вероятно, тут есть и личный  момент.  Как  истый  "гнилой",  по  выражению
Туркула, интеллигент, я не люблю бурбонов. В Фельдфебеле  есть  что-то  от
африканского носорога. В марте 17-го  он  с  неполным  батальоном  пытался
подавить восстание в Петрограде. Они не успели пройти и сотни метров,  как
от батальона ничего не осталось, а сам Фельфебель чудом уцелел. Я лично на
фронте с весны 15-го, нагляделся всякого и очень  не  люблю  командиров  с
придурью. Пусть уж Фельдфебель на меня за это не обижается.
     Ледяной поход мне описывать не  хочется.  О  нем  уже  писали  и  еще
напишут. Признаться, ни у кого из нас тогда, зимой 18-го, не было и мысли,
что мы участвуем в историческом деянии, чуть ли не в  Анабазисе.  Сначала,
по крайней мере, первые несколько дней после Ростова,  мы  были  в  полной
растерянности, не понимая, куда нам идти.  Льда,  правда,  не  было,  зато
каждый день шел снег, а наши шинели  согревали  плохо.  Вдобавок,  поручик
Михайлюк подвернул ногу  еще  в  Ростове,  и  нам  с  поручиком  Дидковким
приходилось чуть ли не тащить  его  волоком,  особенно  к  концу  дневного
перехода. У меня от холода дико болели зубы, не давая по ночам спать.
     Через несколько дней потеплело, снег быстро таял, и мы  очутились  по
колено в грязи, а на смену растерянности пришло  еще  худшее  чувство.  Мы
шли, грязные и небритые, от станицы к станице, а казаки, в лучшем  случае,
соглашались дать нам немного  хлеба.  Или  продать,  особенно  за  золотые
империалы. О помощи и, тем более, о добровольцах в первые недели и речи не
было. Мы чувствовали себя, мягко говоря, странно, - шли спасать страну,  а
к нам относились, как к бродягам. Будто-бы никому, кроме нас, это не  было
нужно.
     А потом страшные дни  под  Екатеринодаром,  когда  надежда  сменялась
отчаянием, гибель  Лавра  Георгиевича  и  полное  безразличие,  покорность
судьбе, когда мы уползали обратно в степь. О Ледяном походе еще напишут, а
я - плохой свидетель. Воспеть его я, пожалуй, не смогу.
     О том, что было до войны, писать не стоит. Это совсем другая история,
да и я в те легендарные времена был другим человеком. Ничего особенного  в
моей жизни не было. Вольнолюбивая болтовня  в  старших  классах  гимназии.
Телячий восторг 18 октября 5-го года,  когда  Харьков  узнал  о  манифесте
Государя. Потом -  страшные  месяцы  террора,  Думское  позорище,  сборник
"Вехи". Затем - желание забыть о политике и  заняться  чистой  наукой.  И,
наконец, Великая Война,  воззвание  Государя,  бесконечные  списки  убитых
офицеров на газетных страницах и решение уйти туда, где  ты  действительно
нужен. А потом - фронт. До самого Голого Поля.
     Все это, наверное, выглядит  наивно,  но  менять  поздно,  да  и  нет
возможности. Во всяком случае, лучше уж так, чем как-нибудь по-другому.

     Обоз шел медленно, и в Торгаевку мы попали только утром 8 июля. Я  не
спешил и,  вволю  выспавшись  на  телеге,  часами  смотрел  в  безоблачное
таврийское небо. Лютик бежал, привязанный  к  повозке,  время  от  времени
бросая на меня критические взгляды. Я  понимал,  что  не  тяну  на  лихого
кавалериста, да и в седло влезать покуда не хотелось.
     Дорога лежала по давнему чумацкому шляху: в далекие годы здесь ходили
запорожцы, возвращаясь из набегов на татар. Мы теперь не  возвращались,  а
наступали из Крыма, и странно было думать, что вся эта земля - от  Каховки
до Архангельска - уже чужая. И мы  шли  на  север  набегом,  как  когда-то
крымские Гиреи.
     В Торгаевке мы расстались, я сел верхом на Лютика и не  спеша  поехал
на юго-запад, к Дмитриевке. Было жарко, нам с Лютиком хотелось пить, но  я
знал, что в жару ни людям, ни лошадям пить нальзя. Степь  вокруг  забелела
ковылем, вокруг было ни души, поля пшеницы исчезли, - казалось, что  мы  и
вправду заехали не в свой век.
     Ехать пришлось значительно дольше, чем я думал. Под вечер мы оба -  и
Лютик, и я - устали: я - с непривычки, он - от такого  всадника,  и  я  уж
хотел заночевать прямо в поле. К счастью, нам,  наконец,  попался  большой
воз с сеном, влекомый равнодушными ко всему волами, и возчик сообщил,  что
Дмитриевка совсем рядом. И действительно, через пару километров  я  увидел
белые мазанки, высокий колодезный журавль и небольшую церквушку с зелеными
куполами. Я еще успел подумать, что отчего-то не видать охранения, как  из
кювета бодро выскочили трое незнакомых мне юнкеров  вместе  с  молоденьким
подпоручиком и загородили мне путь.
     Я представился, на что мне было заявлено, что они меня  не  знают,  и
подпоручик потребовал сойти с коня и сдать оружие.  Офицерская  книжка  их
немного успокоила, но меня все же взяли в плен и повели в центр  села.  По
дороге я попросил пригласить штабс-капитана Дьякова,  но  узнал,  что  его
сейчас в Дмитриевке нет, а заменяющий его поручик занят. Я сообразил в чем
дело, и потребовал отвести меня к поручику Успенскому.
     Поручик Успенский, как я и предполагал, играл в преферанс.  Меня  тут
же освободили и познакомили с подполковником Штиглицем, чей батальон стоял
в селе вместе с нашим отрядом. Патруль оказался именно из этого батальона,
и меня они, естественно, не знали. Вдобавок, фронт был близко,  и  офицеры
редко  ездили  в  одиночку,  что  и  вызвало  подозрение   у   бдительного
подпоручика.
     Поручик Успенский первым делом поинтересовался, где я  достал  такого
одра и кто на нем ездит - я на Лютике или Лютик  на  мне.  Лютик,  услыхав
такое, похоже, обиделся и заржал.  Подполковник  Штиглиц,  оказавшийся  из
семьи знаменитых коннозаводчиков Штиглицев, заступился  за  моего  коня  и
посоветовал немедленно его расседлать и поводить по кругу,  и  лишь  затем
давать пить. Расседлывать коня я не умел, но один из солдат пришел мне  на
помощь,  и  Лютик  наконец-то  получил  возможность  передохнуть.  Поручик
Успенский заметил, что лучше бы было приехать на авто, и  ушел  доигрывать
партию. Я знал, что в таком  состоянии  его  лучше  не  трогать,  и  решил
отправиться на поиски отряда сам.
     Но тут как из-под земли появился прапорщик Немно, козырнул и,  увидев
Лютика,  расплылся  в  улыбке.  Прапорщик  лично  занялся  конем,  попутно
посвящая меня в подробности последних дней.
     Отряд прибыл в Дмитриевку два дня назад и разместился на другом конце
села. Офицеры нашей роты заняли одну из хат, где  меня  уже  ждала  койка;
штабс-капитан Дьяков уехал на денек в  Чаплинку  повидаться  с  приехавшей
туда супругой, а поручик Успенский второй день подряд играет в  преферанс.
Больше новостей не было, если не считать  того,  что,  пока  мы  стояли  в
резерве, бои шли чуть западнее, у Днепра, и Яков  Александрович  со  своим
штабом находится поблизости, на хуторе Балтазаровка.
     Впрочем, вскоре я убедился, что кое-что изменилось.  Во  дворе  нашей
хаты стояло несколько лошадей, и  прапорщик  объяснил,  что  штабс-капитан
Дьяков приказал всем офицерам быть готовыми наступать по-конному,  и  даже
посадил на коней один из взводов первой роты. Что  ж,  нас  ждала  степная
война, и это было неглупо. Прапорщик Немно оказался  главным  инструктором
отряда по верховой езде, хотя, как он мне признался, сам ездит  неважно  и
полагается скорее на интуицию. Я хотел было  спросить  его,  как  поживают
прапорщик Мишрис и Ольга, но  тут  из  хаты  появился  Мишрис  собственной
персоной и принялся задавать мне вопросы. Я ограничился  тем,  что  весьма
туманно объяснил свой вызов в штаб якобы  для  консультаций  и  представил
Мишрису Лютика. Прапорщик похвастался, что у него теперь  тоже  есть  свой
конь по имени Злыдень, и поинтересовался, есть ли у меня  шашка.  Я  хотел
спросить и его об Ольге, но почувствовал, что не стоит. Иначе прапорщик не
томился бы таким чудным вечером в одиночестве.
     Ольгу я увидел позже, когда уже совсем стемнело, и мы  с  прапорщиком
Немно вышли прогуляться по селу. Ольга  шла  в  компании  двух  незнакомых
офицеров, вероятно, из батальона Штиглица, и о чем-то весьма  оживленно  с
ними беседовала. При виде  Ольги  лицо  Немно  поскучнело,  и  я  мысленно
посочувствовал обоим нашим прапорщикам.
     Наутро вернулся штабс-капитан Дьяков и ввел меня в курс дела. Крупных
боев  покуда  не  было,  и  корпус  Якова   Александровича   готовился   к
форсированию Днепра. У нас по-прежнему был некомплект - не  более  трех  с
половиной тысяч штыков и  около  пятисот  сабель.  Правда,  нам  в  помощь
придали Туземную бригаду, но эти орлы - хуже  чеченцев,  так  что  на  них
рассчитывать не приходилось. В общем, здесь было сравнительно  тихо,  зато
за Днепром творилось что-то непонятное. Ходили  слухи,  что  там  восстали
пейзане и теснят краснопузых и, якобы, наш корпус собирается прийти им  на
помощь. О дальнейших планах командования нас не  информировали,  но  можно
было предположить, что готовится наступление  в  направлении  Николаева  и
Херсона.
     Признаться, и сейчас, по прошествии почти целого года, мне  не  очень
понятен смысл нашей заднепровской операции. Интересно,  что  неясен  он  и
Якову Александровичу. Красные, ежели верить их пропаганде,  были  уверены,
что  наше  наступление  имеет  целью   помощь   полякам.   По-моему,   это
исключается. Тогда поляки уже откатывались к  Варшаве,  и  наш  десант  за
Днепр выручить их не мог. Резерв  Якову  Александровичу  не  дали,  и  наш
корпус должен был  опять  наступать  против  вдесятеро  превосходящих  сил
красных. Вдобавок, Барон запретил нам прорываться к повстанцам, что лишало
нас единственной поддержки.
     В общем, создается впечатление, что Крымский корпус опять должен  был
отвлекать на себя красные резервы. А может, и того хуже,  -  наступать  за
Днепр предписали французы, с которыми Барону конфликтовать не хотелось.
     Теперь становилось очевидным, что наше наступление обречено с  самого
начала. К счастью, тогда мы этого не знали. Как не знали и того, что  наша
армия  ничего  не  сможет  сделать  с  железным  мальчиком  Уборевичем,  и
наступление Барона захлебнется в Южном Донбассе, приб