а его, сон есть сон, и каким бы он  ни  был,  все
равно  кажется  естественным.  Кто-то  шел   навстречу,   мерное   сопенье
приближалось, и колокольчики зазвенели вдали. Он шагнул за  валун  и  стал
ждать. Он не боялся встречи, он знал, что в любую минуту сможет  взлететь.
Кто-то наплывал на него, темный, жаркий, потный, со всех сторон,  и  когда
он рванулся в воздух, то понял, что уже поздно, ибо и там душное, красное,
расплывчатое, как свет фонаря  в  тумане,  уже  заполнило  пространство  и
прижимало его к Земле. И он вцепился пальцами в это душное и ударил наугад
ногой, но руки вязли, а ноги держал кто-то цепкий, сильный.
   - Да успокойся ты! - услышал он сквозь темноту и нахлынувшую тошноту. -
Не шевелись так сильно. Проснись!
   И он увидел, что сон кончился, что лежит он в своей палате и оба соседа
держат его за руки и за ноги.
   - Отпустите, - сказал он тихо.
   - Не тушуйся, Коля, - сказал сосед. - Все в  порядке.  Поначалу  мутит,
это наркоз отходит. Закрой глаза и спи.
   И он послушался и заснул, на этот раз без сновидений.


   Он быстро встал на ноги, рана заживала и  отрастали  волосы  на  бритой
голове, и только головные боли не проходили. Он спрашивал об этом  врачей,
но они успокаивали его, говорили, что так всегда бывает в первые недели, а
сама операция прошла удачно, опухоль оказалась доброкачественной,  удалили
ее без труда, и самое главное - набраться терпения. Николай и сам  считал,
что все будет нормально, и  о  плохом  старался  не  думать,  но  боли  не
прекращались и даже нарастали. Приходила Дина,  заботливая,  преувеличенно
веселая, кормила его апельсинами и придумывала,  как  они  хорошо  заживут
после.
   Ему хотелось рисовать. Он соскучился  по  своей  комнате  и  по  запаху
красок, и по шуршанию карандаша по бумаге. Как выздоравливающему, ему дали
нагрузку - рисовать больничную газету и санитарные бюллетени, и  он  делал
эту пустячную работу на совесть, а для себя набрасывал эскизы  по  памяти.
Он хотел нарисовать свой сон.
   Вскоре с него сняли повязку и выписали. Профессор лично разговаривал  с
ним, объяснял, как важно сейчас  изменить  привычный  образ  жизни,  какие
лекарства нужно принимать и самое главное - не паниковать, даже если  боли
усилятся.
   А он и так не паниковал, и все же оставался  неприятный  осадок,  будто
все его обманывают и разговаривают с ним, как с маленьким, или,  что  хуже
всего, как с безнадежным больным.
   Дина отвезла его домой на такси, и он не узнал  свою  комнату.  Женская
рука коснулась ее, этюды развешаны по стенам, мольберты сдвинуты к окну, а
пол так чисто вымыт, что по нему было боязно ступать.
   - Где же мой беспорядок? - сокрушался он.
   Дина так и осталась у него, и ему, привыкшему к одиночеству, было  даже
тягостно ее присутствие, но одновременно и приятно, что она,  единственный
близкий ему человек, проявляет участие и заботу.
   А ему по ночам снились кошмары. Он бежал от кого-то невидимого, а  тело
его,  словно  слепленное  из  сырой  глины,   все   время   разваливалось,
распадалось, и приходилось останавливаться, прикреплять руки, ноги, голову
на прежние места, но части тела путались, снова отваливались,  взлетали  в
воздух или теряли форму, растекались вязкими лужицами на асфальте,  и  сам
этот процесс непрерывной лепки  самого  себя  был  тягостен,  невыносим  и
навязчив до того, что и днем он не мог отвязаться  от  этого  ощущения,  и
было  только  одно  средство  ослабить  его  -  рисовать.  И  он   рисовал
бесчисленные автопортреты, жуткие, деформированные, словно бы видел себя в
неисчислимых кривых зеркалах.
   Дина с беспокойством следила за его работой, советовала прекратить ее и
больше отдыхать, лежать или гулять. Ей были непонятны  его  кошмары,  и  в
глубине души, должно быть, она считала его психическим больным. А он и  не
старался объяснять ей что-нибудь, он просто работал до тех  пор,  пока  не
приходила боль, и ему волей-неволей  надо  было  ложиться  на  диван  вниз
лицом, чтобы Дина не видела его лица. И она сама старалась  не  попадаться
на глаза, потому  что  знала  -  ему  неприятно,  если  кто-то  видит  его
слабость.
   Изредка он выходил во  двор  и  прогуливался  по  скверику,  отвлекаясь
немного, но одно раздражало его - сочувственные взгляды соседей и  шепоток
за спиной. И однажды он услышал, как кто-то сказал  ему  вслед:  "Бедняга.
Рак у него. Долго не протянет".
   Он и сам подозревал неладное. Еще  в  больнице  он  видел,  как  быстро
поправляются оперированные, а ему с каждым днем  становилось  все  хуже  и
хуже. Вечером он спросил Дину напрямик:
   - Я знаю, что у меня злокачественная опухоль, и ты знаешь об этом лучше
меня. Ведь я прекрасно вижу, как ты заботишься обо  мне,  хочешь  скрасить
мне последние дни. И  знаешь  что,  не  надо  мучить  себя.  Нас  с  тобой
по-прежнему ничего не связывает, ты  свободна,  как  и  раньше.  Если  это
просто жалость, то право же, не стоит, я не нуждаюсь в этом.
   - Это все? - холодно спросила Дина. - Или еще что-нибудь скажешь?
   - И скажу. Я знаю, что скоро умру, и не думай, что я  боюсь  смерти.  В
конце концов у меня есть все это.
   Он обвел рукой стены с развешанными картинами.
   - А я тоже часть этой комнаты, - вызывающе сказала  Дина,  -  и  никуда
отсюда я не уйду. Мне здесь нравится. Что, съел?
   - Ну ладно, скажи мне  одно:  сколько  мне  осталось  жить?  Только  не
придумывай.
   - Не знаю. И никто не знает. Я перечитала уйму  книг,  разговаривала  с
профессором, сроки самые разные.
   - Ну хоть на что я могу рассчитывать? На год? На месяц?
   - От недели до года, - четко выговорила Дина. - Ясно? Никто  не  знает,
как пойдет дальше процесс, куда прежде всего прорастет опухоль. И если  ты
думаешь... если ты будешь раскисать, если я услышу от  тебя  еще  подобные
слова, то учти, я надаю тебе таких пощечин... таких...
   И она не выдержала, убежала в ванную и заперлась там,  а  чтобы  он  не
слышал ее плача, включила воду.
   Ночью он  лежал  на  спине  с  открытыми  глазами,  думал  о  своей  не
слишком-то удавшейся жизни и еще о том, что его  любимому  сну  так  и  не
суждено сбыться. Никогда не полетит он  над  красной  равниной  незнакомой
страны по двум очень простым причинам. Во-первых - потому, что  такого  не
может быть, чтобы человек летал без руля и ветрил, и во-вторых  -  потому,
что он скоро умрет. Смерти он и в самом деле не боялся, и не  потому,  что
верил в бессмертие, а потому, что знал - это единственное, чего не избежит
никто.
   Пульсировала артерия в том месте,  где  был  удален  кусочек  кости,  и
сквозь кожу, казалось, можно было прощупать мозг. Наверное, опухоль быстро
росла и уже появились метастазы, если от него отступились хирурги.
   Неведомыми путями вдруг в нормальном  человеческом  организме  начинали
расти опухоли. Никто не знал толком,  откуда  они  берутся,  и  главное  -
почему они растут там, а не в другом месте,  у  этого  человека,  а  не  у
другого. Но  они  росли,  разнообразные  в  своем  строении  и  росте,  но
одинаково чуждые организму, плоть от плоти его,  они  становились  злейшим
его врагом, убивающим медленно, подло и неизбежно. И можно было что-нибудь
сделать раньше, тогда, когда опухоль только начинала расти, но сейчас было
слишком поздно, он сам вырастил  собственную  смерть,  выкормил  ее  своей
кровью, сохранил от холода  и  жары,  и  несправедливость  этого  казалась
непостижимой.
   Приснился сон, путаный  и  кошмарный.  Отец  учил  его  плавать,  и  он
барахтался в воде, пускал пузыри, но отец снова и снова бросал его в  воду
и смеялся, а потом оказалось, что это не вода, а бросает его отец с  крыши
высокого дома, и он учится летать. Было страшно, он кричал,  кувыркался  в
воздухе, а люди на тротуаре шли мимо и вверх не глядели.
   Он проснулся от страха. От страха высоты или, быть может, самой смерти,
затаившейся в глубине. Сердце учащенно билось, ладони и лоб мокры от пота.
И он услышал, что Дина тоже не спала, она тихонько плакала, отвернувшись к
стене. И ему подумалось, что ее горе должно быть сильнее  его  страха,  он
умирает, а ей, единственному близкому человеку, еще предстоят  и  горе,  и
одиночество, и, может быть,  неудавшаяся  судьба.  И  он  погладил  ее  по
вздрагивающей спине и сказал:
   - Не бойся. Я раздумал умирать. Пожалуй, я останусь жить, если так тебе
нужен.
   Но она заплакала еще громче, прижалась к нему, и утро настало  для  них
безрадостное.
   Дина ушла на работу, а он так и остался в постели, расслабился, размяк.
Не хотелось вставать, мыться, не хотелось есть, спать тоже не хотелось. Он
рассеянно осматривал  стены  с  картинами  и  этюдами,  мольберты,  тюбики
красок,  кисти  в  стаканах,  и  мнилось  ему,  что  все  это  напрасно  и
бессмысленно, что не так уж и велика его власть над превращением красок  в
новую реальность, власть над искусством. И что из  того,  если  после  его
смерти останутся эти холсты, сохранившие оттиски его  души,  с  рельефными
мазками, с отпечатками пальцев на высохшей краске, со всем тем, что раньше
было им самим, что из того, если его  самого  не  будет!  И  пришла  боль,
сдавила голову, выплеснула в грудь, живот, ноги горячую волну,  и  он  лег
ничком, сжал зубы и лежал так, пока боль не ушла за пределы  тела.  И  тут
его разобрала злость. Почему он, мужчина, должен  смиряться  перед  болью,
почему он расслабляется, отдается ей на растерзание? И в  конечном  счете,
почему  он  должен  склоняться  перед  близкой   смертью   с   покорностью
обреченного?
   Он подумал о Дине и чуть ли не впервые почувствовал, как дорога ему эта
женщина, почти неизвестная ему, и как все-таки подло, не  по-мужски  ведет
он себя с ней: смиряется перед неизбежным, а не борется, не ищет выхода до
конца, до последнего, как и положено мужчине, человеку.  Но  как  найти  в
себе те  резервы,  способные  противостоять  боли,  способные  противиться
безостановочному росту опухоли? Где найти  ту  точку  опоры,  опершись  на
которую, он сможет изменить свою судьбу? Злость придала  его  размышлениям
ясность и безжалостность. Только в самом себе можно отыскать точку  опоры,
ни в бессильных лекарствах, ни в слабом ноже хирурга нет спасения, и  если
бы он нашел в себе  нечто,  противодействующее  болезни,  и  усилием  воли
остановил и даже повернул бы вспять смертоносный рост опухоли...
   Когда человек занозит руку, то он вытаскивает занозу другой рукой.  Это
волевое, направленное усилие. В то же время миллионы лейкоцитов  со  всего
тела, не подчиняясь усилиям и воле человека, собираются в том  месте,  где
проникла заноза, и противостоят чужеродному телу. И если бы  человек  сам,
таким же волевым усилием,  как  движение  руки,  смог  бы  целеустремленно
направить своих защитников в место прорыва обороны, и  если  бы  он  смог,
взяв на  себя  полностью  управление  организмом,  выработать  необходимые
антитела и, не дожидаясь, когда враг  перейдет  в  наступление,  выдворить
его, то, быть может, тогда человек станет  полным  хозяином  самого  себя.
Именно тогда, когда человек вырвет у природы управление собой,  он  станет
настоящим человеком, и, быть может, даже - сверхчеловеком...
   И он снова принялся за работу. Писалось тяжело, мелко дрожала  рука,  и
эта дрожь выводила из себя. Он  бросил  с  размаху  кисть.  Охряный  мазок
окрасил стену. Вытянул руку перед глазами и долго гневно смотрел  на  нее,
непослушную, словно бы одним взглядом можно было заставить ее не  дрожать.
Сжал и разжал пальцы. Они подчинялись его воле, но дрожь  не  зависела  от
желания, и тогда, успокаиваясь и сосредоточиваясь, он стал искать  в  себе
те веревочки, дернув за которые, можно было бы управлять неуправляемым  до
сих пор. И подобно тому, как человек и сам  не  знает,  как  он  поднимает
руку, и что именно заставляет сократиться эти мышцы и на нужную  величину,
так и Николай нашел в себе это что-то  и  усилием  воли  прекратил  дрожь.
Первая  победа  далась  ему  нелегко.  Он  вспотел  и,  обессиленный,  лег
передохнуть. Часто билось сердце, его удары отдавались в голове, и  первые
признаки  наступающей  боли  запульсировали  в  висках.  И  Николай  решил
противоборствовать недугу, не плыть по течению, ожидая, когда боль пощадит
его. Он стал нащупывать  в  себе  ту  запретную,  спрятанную  от  человека
пружину, и, напрягаясь, мучаясь, разыскал ее и сдвинул  с  места.  Сначала
неуверенно, потом более осмысленно, учился он этому  странному  искусству,
как учится ходить ребенок, как балерины учатся  владеть  своим  телом,  но
искусству более потаенному, глубокому и запретному для  человека.  И  боль
отступила,  не  успев  парализовать  его  волю,  ушла  по  своим   тропам.
Разгоряченный непривычной работой, Николай  уже  быстрее  нащупал  рычажок
управления сердцем, умерил его частоту, а потом приказал  потовым  железам
приуменьшить свою работу и, измученный вконец, послал приказ заснуть и  не
заметил сам, как реальность перешла в сон.
   Ни в тот день, ни позднее он так и не мог понять, что же  изменилось  в
нем, что же заставило слепую природу уступить свою привилегию  осмысленной
воле и продолжать уступать шаг за шагом, день за днем, все более  и  более
глубокие подвалы, тайники, кладовые... И все же он задумывался  над  этим,
читал доступную литературу и постепенно приходил к выводу парадоксальному,
неожиданному и чуть ли не кощунственному.
   Он скрывал происходящее от Дины, хотел сам найти  разгадку  и  однажды,
после очередной  изматывающей  тренировки,  во  время  которой  он  учился
управлять щитовидной железой, он заснул и увидел сон.  Но  во  сне  он  не
нашел отдыха. Даже места не переменил. Он по-прежнему  находился  в  своей
комнате  и  занимался  тем,  что  рассматривал  свое   лицо   в   зеркале.
Одновременно он видел все,  что  находится  внутри  головы  и  видел  свою
опухоль, разросшуюся, с метастазами, и сосуды, и ток крови по ним, и  пути
нервных волокон, идущие к мозгу. Напряжением воли,  словно  в  мозгу  были
мышцы, он сжал  опухоль,  отграничил  ее  и  переместил  в  борозду  между
полушариями. Во сне он  почувствовал  облегчение,  чувство  давления,  уже
привычное за последние месяцы, исчезло. С метастазами он обошелся проще  -
вывел их за пределы черепа и брезгливо,  как  червяков,  смахнул  на  пол,
раздавил ногой.
   Казалось, что он мог  бы  таким  же  путем  удалить  и  опухоль,  но  в
бесконечном абсурде сна почему-то не хотелось делать этого, словно бы  это
уже была и не опухоль вовсе, а часть мозга,  необходимая  и  близкая  ему.
Потом взгляд его переместился ниже, к животу, и он увидел то, о чем еще не
знал дотоле - под  печенью  находилась  еще  одна  опухоль,  побольше,  не
дававшая пока о себе знать. Но он не стал  удалять  ее  и  даже  почему-то
обрадовался ее размерам; он просто облек ее в капсулу и  прорастил  тонкие
ниточки нервов, идущие от опухоли к мозгу. Теперь они казались ему уже  не
опухолями, выросшими на погибель, а  чуть  ли  не  новыми  органами  тела,
едиными и взаимосвязанными со всем организмом.  Он  прошелся  по  комнате.
Было легко и свободно. Я здоров, сказал он сам себе, я совершенно  здоров.
Он вышел на  балкон,  взобрался  на  перила,  посмотрел  вниз,  балансируя
руками. С высоты  девятого  этажа  люди  казались  лилипутами,  с  тонкими
голосами. Не волнуясь и не испытывая  страха,  он  ступил  в  воздух,  как
входят купальщики в воду, и не упал, а  повис  рядом  с  перилами,  ощутив
усиленную пульсацию в животе, но она не  была  болезненной,  а  будто  это
просто заработал новый орган его тела, неведомый до сих пор на  Земле.  Он
наклонился и лег на воздух плашмя, раскинув руки,  и  медленно  поплыл  по
ветру. Он знал, что  где-то  его  ждет  бесконечная  красная  равнина,  но
почему-то, чтобы попасть туда, надо было лететь вверх. Он не мог объяснить
этого,  он  просто  знал,  и  эта  убежденность  сна,   иррациональная   и
нелогичная, не удивляла его. И  он  поднялся  выше  и  еще  выше,  пересек
облака, и когда разреженный воздух и холод заставили участить дыхание,  он
облек себя плотной, блестящей на солнце оболочкой и перестал дышать. Выше,
в бледно-фиолетовом небе, засветились первые звезды.
   Оказывается, он проспал весь день, и Дина разбудила его.
   - Ты опять ничего не ел? - спросила она тихо.
   Веки у нее были красные и косметика не могла скрыть этого.
   - Не переживай так сильно, - сказал он. - Мне кажется,  что  я  уже  не
умру.
   С этого дня он и в самом деле стал  выздоравливать.  По  крайней  мере,
боль уже не изматывала его, появился аппетит, и он, не знающий физиологии,
даже научился управлять пищеварением и выделять нужные ферменты  в  нужных
количествах. Он по-прежнему не делился с Диной. Не  хотелось  обнадеживать
ее: вдруг все это только иллюзия, самовнушение и последняя передышка перед
смертью. К тому же не хотелось, чтобы Дина приняла его за  душевнобольного
и увеличила бы свою и без того непомерную жалость к нему. Но  она  и  сама
заметила, что он пополнел, много работал и уже не лежал  целыми  днями  на
диване, глядя в потолок.
   - Сходи к врачу, - сказала она как-то.  -  Проверься.  С  тобой  что-то
творится...
   - Неладное? - закончил он. - Непохожее на описания умных книг? Еще  бы,
ведь я должен находиться при смерти.
   - Вдруг ошибка в диагнозе? - быстро зашептала Дина. - Вдруг у  тебя  не
злокачественная опухоль, бывают же ошибки. Сходи, пожалуйста, я тебя очень
прошу. Я совсем извелась.
   - Хорошо, - согласился он. - Это нетрудно.
   Но к врачам не спешил, а все чаще наведывался  в  читальный  зал,  брал
книги с непривычными названиями и пытался разобраться во всем том,  о  чем
смутно догадывался. В конце концов, хотя и не поняв  многого,  он  все  же
сформулировал  для  себя  теорию,  которая  должна  была   объяснить   его
метаморфозу.
   Он раздумывал о путях эволюции и пришел к  выводу,  что  она  неминуемо
приведет к созданию нового человека.  И  не  путем  уменьшения  зубов  или
исчезновения аппендикса  должен  совершенствоваться  человек,  а  эволюция
пойдет по пути дальнейшего овладевания человеком своим собственным телом.
   Он  разделил  весь  живой  мир  на  несколько  категорий  по   принципу
увеличения степеней свободы.
   Растения и одноклеточные -  без  воли,  без  разума,  жизнь  на  уровне
сложных химических реакций, полная зависимость от внешней среды.
   Низшие  животные  -   существование   нервной   системы,   рефлекторное
управление движением.
   Высшие  животные  -  значительное  повышение   волевых   действий,   но
неспособность изменять внешнюю среду, бессилие перед слепотой инстинктов.
   Человек -  осмысленная  воля,  подавление  инстинктов,  воздействие  на
природу,  разумное  управление  анимальной  нервной  системой,  но  полная
неспособность управлять безусловными рефлексами, вегетативной системой,  а
отсюда - относительность свободы и беззащитность тела перед болезнями.
   Природа еще не доверила человека его собственной воле и не отдала  весь
организм в его власть. И именно отсюда должна исходить  следующая  ступень
эволюции  -  полное  овладевание  не  только  рефлексами  и  деятельностью
внутренних  органов,   но   и   биохимическими   реакциями,   иммунитетом,
фагоцитозом, подсознанием. И не будет никаких темных чердаков и  нежданных
болезней. Человек подчинит  себе  свое  тело  и  отпадет  необходимость  в
лекарствах, хирургическом ноже и, может быть, в самой медицине.
   Эволюция слепа,  но  она  постоянно  нащупывает  пути  к  совершенству,
ошибаясь, производя нежизнеспособные организмы,  но  медленно  вырабатывая
нового человека, не только  разумного,  но  и  свободного.  Свободного  от
болезней, от старости, от слепоты инстинктов, способного  управлять  своим
телом так же, как он сейчас управляет своими  мышцами.  И  если  овладение
мышцами и волей подняло человека на такую высокую ступень развития, то что
же будет тогда, когда новый человек усилием воли начнет и