оздухе,
поднес к ране. Его пальцы дрожали от напряжения, всегда доброе  лицо  было
строгим и почти неузнаваемым. Склонился над Йожефом, чуть ли не  ввинчивая
пальцы в рану, внезапно шумно выдохнул, открыл глаза и покачал головой.
     Светлана рухнула на колени, с плачем поползла к Колдуну,  ее  длинные
черные волосы свисали  до  пола,  закрывая  лицо.  Колдун  еще  раз  шумно
выдохнул воздух, печально поднял брови,  обвел  комнату  глазами  и  вдруг
встретился взглядом с застывшим от боли Павлом. Поманил его согнутым,  все
еще  дрожащим  от  напряжения  пальцем,  и  прошептал:   "Пробуй,   Павел,
пробуй..."
     Светлана застыла посреди  комнаты,  подняв  голову  и  резко  прервав
рыдания, а Павел отпустил платье мамы, встал и медленно подошел к  Йожефу.
Врачи, тесня друг друга плечами, переминались в дверях.
     Павел вгляделся в бледное лицо с впавшими закрытыми  глазами,  острым
носом и тонкими синими губами, сосредоточил взгляд на  точке  чуть  повыше
переносицы Йожефа - и поток чужой боли, которую он  ощутил,  когда  Колдун
совершал свои манипуляции, вдруг, словно прорвав плотину, хлынул  в  него,
чуть не захлестнув собственное сознание Павла.
     Павел застонал от этого неожиданного напора чужой боли,  но,  сначала
неуверенно, пробуя, ошибаясь и снова пробуя, сумел  отвести  эту  боль  от
своего сознания, направить в обход, следя за тем, чтобы  течение  было  не
слишком медленным  и  не  слишком  быстрым,  и  одновременно  представляя,
сосредоточенно глядя на лоб  Йожефа,  как  навстречу  этому  потоку  боли,
скользя над ним, стремится длинное извилистое белое облачко теплоты. Поток
вошел в берега, стал иссякать, а облачко теплоты,  постепенно  сгущаясь  и
заполняя  безликое  пространство,   все   уплотнялось   и   уплотнялось...
превращалось в свечу... Свеча зажглась... Павел мысленно  очень  осторожно
взял эту свечу и, прикрывая рукой от неизвестно откуда  дующего  холодного
ветерка, пронес над потоком, стараясь не оглядываться  по  сторонам  и  не
оступиться - ни в коем случае не оступиться! - и поставил на  лоб  Йожефа.
Свеча мгновенно оплыла, огонек растворился во лбу - и там, где только  что
струился поток боли, осталась высохшая  земля.  Холодный  ветерок  поменял
направление, стал теплым - и где-то загорелось маленькое солнышко.
     Губы Йожефа шевельнулись и разжались. Он вздохнул. Павел опустился на
пол возле носилок, и Колдун молча положил руку ему на лоб.
     "Слава Создателю..." - прошептала Светлана.
     И  Павел  впервые  в  жизни  почувствовал  чужой  фон.  Фон  радости,
изумления,  облегчения  и  восхищения  переполнял  комнату   Колдуна.   Он
посмотрел на мерно  дышащего  Йожефа  и  ощутил  во  лбу  ровное  приятное
тепло...
     Потом, позже, Колдун учил его надолго задерживать дыхание и  изгонять
боль, почти мгновенно  расслабляться  и  засыпать,  одним  только  волевым
усилием нагревать и охлаждать собственное тело. Павел с интересом и охотой
перенимал приемы Колдуна и  радовался,  когда  тело  начинало  подчиняться
мысленным приказам.


     Год, когда  Павлу  исполнилось  тринадцать,  запомнился  ему  началом
обучения. Он вместе со сверстниками - а таких набралось в Городе У Лесного
Ручья чуть  больше  пятидесяти  -  и  мастерами,  определенными  городским
Советом,  побывал  на  лесоповале  и  в  каменоломне,   на   строительстве
деревянной дороги к Городу Плясунов и в угольной шахте за Днепром, в цехах
ткачей и лодочников, обувщиков и  гончаров,  пивоваров  и  табачников,  на
пристани  и  в  фруктовом  саду,  у  гребцов  и  грузчиков,   пожарных   и
полицейских, плотников и патронщиков, водолазов и собирателей трав, врачей
и выращивателей. За год он успел попробовать себя на  многих  работах,  но
так и не определил, какая же ему больше по душе. В конце концов он  решил,
что будет делать то, что сочтет необходимым Совет - и у него в запасе  был
ведь еще целый год до начала постоянной  работы.  За  этот  год  он  хотел
побывать  в  других  городах,  а  потом,  уже  официально  став  взрослым,
попутешествовать по Лесной Стране, узнать, что  там,  за  самыми  дальними
городами.  Чередование  месяца  работы  с  месяцем   отдыха   давало   все
возможности для такого путешествия.  Уже  тогда,  в  тринадцать  лет,  его
тянуло к странствиям. Он  чувствовал  себя  вполне  здоровым,  только  вот
немота, отделяющая и отдаляющая его от сверстников и сверстниц...
     В следующем году обучение продолжалось. Июль запомнился ему не только
как месяц Большого Пожара Иерусалима, когда  от  чьей-то  упавшей  на  пол
свечи выгорело почти полгорода, а зарево было видно не то, что от  Лесного
Ручья, но, говорят, даже из Города  Матери  Божьей.  Июль  стал  особенным
месяцем по совсем другой причине.
     Как-то в пятницу, вернувшись от свечников, Павел узнал от  мамы,  что
заходил дежурный полицейский Стас и передал просьбу Колдуна навестить  его
сегодня вечером. Павел напился воды из колодца, надел чистую белую рубашку
- она уже трещала под мышками и была коротковата - и направился к Колдуну.
     Возле изгороди Колдуна сидели на камнях Стас и Янош  Лесоруб,  дымили
сигаретами. У толстяка Стаса, маявшегося от духоты, был развязан воротник,
автомат он закинул за спину и втолковывал что-то  гиганту  Яношу,  который
рассеянно кивал и поглядывал по сторонам. Павел кивком поздоровался с ними
и вошел в дом Колдуна.
     Колдун встретил его приветливо, провел в свою полутемную комнату, где
из кувшинов привычно тянулся к потолку душистый дым, уложил на  лежанку  и
туго обмотал до самых ног длинным куском материи, оставив открытой  только
голову, так что Павел стал похож на мумии сказочных египетских фараонов из
книг. В довершение  всего  Колдун  привязал  Павла  веревками  к  лежанке,
приговаривая: "Сегодня работа будет долгой, готовься, терпи, долгой  будет
работа... Долгой будет работа,  нужно  лежать  спокойно,  пока  не  зайдет
солнце и не догорит свеча". Павел воспринимал все эти действия  совершенно
спокойно, хотя в душе не верил, что Колдун может ему помочь. Слишком много
было сделано попыток, слишком часто Павлу снилось, что он говорит и  поет,
и, просыпаясь, он пытался вслух повторить те  слова,  которые  только  что
произносил  во  сне  -  и   ничего   не   получалось,   кроме   сдавленных
полустонов-полурыданий.
     "Лежи, лежи, пока не стемнеет, пока не  догорит  свеча",  -  бормотал
Колдун, вынимая из разных мешочков на полках все новые и новые пучки  трав
и бросая их в кувшины. В  кувшинах  потрескивало,  дым  заполнял  комнату,
свеча в углу горела ровно, лишь иногда  подрагивая  от  движений  бесшумно
скользившего в полумраке Колдуна.
     Потом Колдун незаметно исчез, и Павел  остался  лежать  в  непонятной
полудреме,  навеянной  ладонями  Колдуна  и  дымящимися  травами.  Он   не
представлял, сколько прошло времени и скрылось ли  солнце  -  единственное
окно в комнате было плотно  затянуто  медвежьей  шкурой,  закрыта  была  и
дверь. По телу растекались приятные слабость и тепло. За  окном  крикнули:
"Добрый вечер!" - и Павел узнал голос Стаса, который, оказывается, до  сих
пор сидел у дома Колдуна, продолжая, наверное, беседу с Яношем  Лесорубом.
Вдруг за дверью что-то загрохотало, что-то зазвенело, разбиваясь, раздался
вопль Колдуна - и тут же оборвался. Что-то рушилось, трещало, дрожал  пол,
падали с полок кувшины, словно в дом ворвался свирепый великан  и  крушил,
крушил... Коротко простонал Колдун и  затих,  дверь  рывком  распахнулась,
грохнула о стену, и оцепеневший  Павел  увидел,  как  в  комнату  ввалился
кто-то огромный, страшный, до ужаса знакомый. Разинутая  пасть  с  черными
крючковатыми клыками, длинные когти, редкая шерсть, толстые кривые  нижние
лапы... Болотным смрадом повеяло в комнате, встрепенулась и погасла свеча,
и в тусклом вечернем свете Павел увидел лежащего  в  коридоре  Колдуна.  А
огромный медведь надвигался на лежанку, протягивая когтистые лапы.
     Павел рванулся, но не смог сделать ни одного движения - слишком  туго
охватывала  его  тело  материя,  слишком  прочно  были  завязаны  веревки.
Медведь, вес тот же страшный медведь из детства, та же  слюнявая  пасть...
Надо было крикнуть, позвать на помощь, во что бы то ни  стало  позвать  на
помощь, чтобы услышали Янош и Стас и прибежали сюда с автоматом. Крикнуть,
пока не поздно!..
     Медведь приближался.  Павел  зажмурился,  набрал  в  легкие  побольше
воздуха - а сердце чуть не выпрыгивало из груди, - напряг все  силы  и,  с
размаху обрушив какую-то внутреннюю преграду, закричал: "А-а! Помогите!.."
     Он не открывал глаз, с ужасом чувствуя, что вот-от  смердящие  черные
клыки вцепятся в лицо, сдерут кожу,  вырвут  глаза,  разворотят  рот  -  и
продолжал, продолжал кричать: "Помоги-ите! Ста-а-ас!.."
     Кто-то рядом охнул и воскликнул  голосом  Яноша  Лесоруба:  "Вот  так
чудо! Колдун, Стас, он заговорил, клянусь Создателем! У  тебя  получилось,
Колдун!"
     Павел открыл глаза, увидел возле себя медведя с лицом Яноша  Лесоруба
и медвежьей мордой в  руке,  увидел  за  дверью  улыбающегося  невредимого
Колдуна и изумленно-восхищенного полицейского Стаса - и потерял сознание.


     ...Колдун не раз  предлагал  Павлу  работать  вместе,  но  Павлу  это
занятие было  почему-то  не  по  душе.  Может  быть,  потом,  позже,  а  в
пятнадцать лет его привлекало совсем другое. В тот год он начал  работать,
а значит, стал взрослым. Он возил  доски  с  лесоповала  на  строительство
дороги к Городу Плясунов, был  наблюдателем  на  пожарной  каланче,  латал
дощатые тротуары, смолил  лодки  на  Иордане,  а  в  сезон  дождей  сбивал
табуреты в длинном теплом цехе плотников.  Табуреты  возили  в  Иерусалим,
получая взамен на удивление прочные, ладные и красивые рубашки - Иерусалим
всегда славился  своей  ткацкой  фабрикой,  и  после  Большого  Пожара  ее
помогали отстраивать и горожане Лесного Ручья, и вавилоняне, и Плясуны.
     А  в  месячные  перерывы  Павел  осуществлял  свою  давнюю  мечту   -
путешествовал по городам Лесной Страны. Где по парусом, где на веслах,  по
деревянной дороге и пешком он посетил Иерусалим  и  Город  Матери  Божьей,
Вавилон и Город Плясунов, Эдем и  Лондон,  Город  Полковника  Медведева  и
Капернаум, Могучих Быков и Устье, Город Ольги и Город У  Обрыва,  Холмы  и
Высокие Травы, Иорданских Людей и Вифлеем.
     Везде,  в  общем-то,  было  одно  и  то  же,  везде  жили  такие   же
неторопливые и нелюбопытствующие люди, только, может быть, чуть отличались
друг от друга дома - там ставни, а там двери с узорами, да пиво  было  где
слабее, а где покрепче. Такие  же  храмы,  такие  же  древние  автомобили,
выцветшие коробки автобусов с выбитыми стеклами во дворах  вместо  сараев,
большие грузовики, танки.
     Павел возмужал и вытянулся за  этот  год,  перегнал  ростом  отца,  и
вместо худого подростка зеркало отражало теперь высокого крепкого парня  с
темными, слегка  волнистыми  волосами  до  плеч.  У  парня  было  открытое
загорелое лицо с чуть задумчивыми карими глазами. Все чаще и чаще, проходя
деревянными тротуарами  городов,  он  ощущал  на  себе  взгляды  встречных
девчонок.
     Влюбился он в Эдеме. Ее звали Татьяной и  ей  тоже  было  пятнадцать.
Геннисаретское озеро  плескалось  у  их  ног,  и  красное  большое  солнце
медленно тонуло в нем и даже, казалось, тихо  шипело,  остывая.  В  легком
вечернем  тумане  едва  проступали  тени  сосен,  тянуло  гарью  с  Болота
Одинокого Охотника - в тот год то  тут,  то  там  горел  торф,  -  вдалеке
стучала дрезина и бледные звезды искали свои отражения в темной  воде.  Он
читал ей стихи фантазеров-основателей, он рассказывал о других городах,  о
думах своих и мечтаниях своих, он осторожно гладил ее нежные-нежные плечи,
а она молча смотрела на озеро и чуть улыбалась улыбкой  Джоконды,  которую
навеки запечатлел в книге основатель по имени Леонардо.
     Он встречал ее после работы у веревочного цеха и они  вновь  и  вновь
уходили на берег озера или гуляли по Эдемскому лесу, и он шутливо  называл
ее Евой и предлагал вместе отправиться на поиски дерева познания  добра  и
зла. Она смеялась в ответ и целовала его, и  ерошила  его  длинные  темные
волосы.
     И наконец случилось у них то, что случилось  у  Евы  с  Адамом  после
изгнания из сада Эдемского - был вечер,  лесная  поляна,  сладко  и  остро
перед закатом пахли зеленые розы, отражаясь  в  широко  раскрытых  зеленых
глазах Татьяны, и улыбка блуждала на губах ее...
     Потом он вернулся в свой город, но  каждый  вечер  под  одобрительное
подмигиванье и шутки парней бросал кувшины со смолой, раздевался, прямо  с
лодки прыгал в Иордан и оттирал песком липкие черные руки, а потом бежал к
мосту  и,  разгоняя  и  разгоняя  дрезину,  мчался  к  городу  на   берегу
Геннисаретского озера, где жила, где ждала улыбчивая любовь его...
     Когда миновал нескончаемый сезон  дождей,  Малахия  Недомерок  сказал
ему, что видел Татьяну в Тихой Долине с тремя эдемскими парнями. Павел  не
поверил и примчался в  Эдем,  и  вечером  встретил  ее  на  посиделках  за
тамошней питейкой. Она действительно была с  тремя  парнями,  и  улыбалась
своей неяркой улыбкой, когда  эдемцы  били  его.  Опять  досталось  ребру,
сломанному в детстве медведем, но ребро зажило, а эдемцев они  с  ребятами
из бригады подкараулили  и  устроили  им  битву  Иисуса  Навина  с  царями
Аморрейскими с принудительным купанием в Геннисаретском  озере,  и  солнце
стояло над Гаваоном... Ребро зажило и эдемцы были разбиты, но сердце  ныло
еще очень долго, и Павел с тех пор  не  отвечал  на  призывы  сверстниц  и
женщин постарше. Именно в те  годы  потрясли  его  горькие  и  беспощадные
строки стихов неведомой Эмили Дикинсон: "Говорят - Время смягчает. Никогда
не смягчает - нет! Страданье - как сухожилия - крепнет с ходом лет.  Время
- лишь Проба горя - нет снадобья бесполезней - ведь если оно исцелило - не
было - значит - болезни"...


     Хотя новый год начинал он с тяжелой душой, страсть к путешествиям  не
пропала. Он твердо решил пройти всю Лесную Страну  с  севера  на  юг  и  с
запада на восток и узнать, если ли где-то  пределы,  есть  ли  неизвестные
города, а если пределы есть - то что там, за пределами? В Совете не знали,
что находится за пределами, никто ничего не знал и  не  стремился  узнать.
Пожимали плечами, предлагали кружку  пива,  партию  в  шашки,  домино  или
"подкидного дурака", отмахивались, отшучивались,  удивлялись.  А  он  брал
острую пику против волков и медведей и шел напрямик, держась  пол  солнцу,
через леса и ручьи, холмы и луга, обходя болота и озера,  ночуя  в  траве,
подложив под  голову  куртку,  убивая  черных  волков,  избегая  встреч  с
медведями.
     Переправившись на пароме через Днепр в Холмах, он в тот  год  побывал
далеко за Болотом Маленького Войцеха и не открыл новых городов, и так и не
дошел до края безымянного леса. В  другой  стороне,  за  быстрым  холодным
Фисоном, подмывающим Город Плясунов, тоже тянулся лес. Он хотел  добраться
до устья Фисона, взял лодку у Плясунов и отправился вверх по течению -  но
на пятый день пути, шагая по берегу и волоча на веревке  лодку,  с  трудом
преодолевая быстрину, дошел до места, где  Фисон  водопадом  многометровой
высоты обрушивался из узкого прохода в  серых  скалах,  основания  которых
погружались  в  болото.  Болото  он   обогнуть   не   сумел   и   вернулся
раздосадованный, но не оставил намерение в дальнейшем все равно  пробиться
к истокам.
     В феврале следующего года он миновал Долину Трех  Озер  и  направился
прямо на запад. Продолжалась вереница  событий,  делавших  его  все  более
непохожим на жителей Лесной Страны, потому что этот  месяц  стал  известен
всем от Лондона до Холмов и от Устья до Плясунов,  как  Февраль  Небесного
Грома.


     Павел уже седьмой день шел берегом широкого лесного ручья с  холодной
прозрачной водой. Крупные зеленые рыбы  парили  над  песчаным  дном,  едва
заметно шевеля длинными хвостами, и тени их  четко  выделялись  на  песке.
Небо, как всегда, было безоблачным, в бесконечном безмятежном лесу  стояла
привычная глубокая тишина, которую только  изредка  нарушал  далекий  стук
голубого дятла-прыгуна.
     И внезапно в этой тишине  над  лесом  возник  странный  шум,  как  от
сильного  ветра.  Потом  Павел  так  и  не  смог  восстановить  в   памяти
последовательность событий. Что было раньше - страшный грохот, от которого
заложило уши, или внезапный жар, опаливший лицо; огненный  столб  в  небе,
растворивший  солнце,  или  пылевая  туча,  взметнувшаяся  над   пылающими
верхушками деревьев?..
     Он помнил всплески грохота, помнил, как столб пропал и  вдруг  возник
совсем рядом, за ручьем - и словно лопнуло что-то  в  голове,  закружились
огненные круги, и в грохоте и дыме навалилась пыльная горячая темнота...
     Он очнулся от боли в груди - едкий острый воздух  резал  легкие,  над
ручьем белым месивом клубился пар, с  громким  треском  горели  деревья  и
густой дым заволакивал небо. Голова раскалывалась от дергающей боли, глаза
готовы  были  выскочить  из  глазниц.  Треск  горящего  леса  приближался,
обступал со всех сторон, и оглушенный, ошалевший от случившегося страшного
Чуда Павел все-таки нашел в себе  силы  подняться  и  попытаться  уйти  от
лесного пожара.
     Он пробирался назад, на восток, и вода обмелевшего ручья была  черна,
и несло по ручью бурую мертвую рыбу и обгоревшие ветки, и солнце увязло  в
дымном тумане, и пахло гарью...
     С обожженными ресницами и волосами, полуоглохший, едва удерживаясь на
ногах от  непонятного  головокружения,  вырвался  Павел  из  зоны  лесного
пожара. Пожар захлебнулся в болоте, преграждавшем путь к Долине Трех Озер,
ушел на юг, к обширной пустоши, выгоревшей еще добрый десяток лет назад по
вине охотников на медведей, да так и не поросшей больше лесом.
     И наступили странные светлые ночи. Павел лежал  на  траве  у  лесного
ручья, смотрел в  небо  и  не  видел  звезд,  потому  что  небо  светилось
необъяснимым бледным светом. И волей-неволей приходила на ум сказка Иоанна
Богослова. Правда, Павел тогда уже глубоко сомневался в том, что Создатель
Мира до сих пор  обращает  внимание  на  Лесную  Страну,  занятый  другими
делами. Конечно, мог он сотворить тот огненный столб  и  наслать  на  его,
Павла, голову, чтобы покарать за сомнения... Да вот только не  слишком  ли
большой почет посылать такую грандиозную шумную кару? И  ведь  кара-то  не
достигла  цели.  Уж  наверное  Создатель  бы  не  промахнулся.   Или   это
предупреждение? Но чем тогда виноват лес, чем виновата сварившаяся  заживо
рыба? Нет, думал Павел, скорее всего,  грохочущий  огненный  столб  сродни
молниям, которые полосуют небо в сезон дождей. А что касается грома  среди
ясного неба, этих странных  светлых  ночей  -  так  ведь  говорил  же  тот
любитель поразмышлять, тот сказочный принц Гамлет: "Горацио, много в  мире
есть того, что вашей философии не снилось..." Просто не  объясненное  пока
явление. А почему солнце красное по утрам и вечерам? Почему приходит  ночь
и кто зажигает звезды? Почему Иордан течет именно с юга на север, и раз  в
несколько лет, но обязательно в мае, плывут по нему большие белые лепестки
каких-то цветов, заполняя все пространство от берега до  берега?  Огненный
гремящий столб - тоже из вереницы таких "почему".
     Назад, к парому, Павел шел намного дольше - часто  кружилась  голова,
временами шумело в ушах, словно налетал ветер, хотя лес стоял  неподвижно,
обессилев от пожара, - и  приходилось  делать  частые  остановки,  лежать,
обмотав голову мокрой курткой,  и  ждать,  пока  перестанут  мелькать  под
опущенными веками размытые огненные полосы.
     Очередной приступ головокружения подстерег Павла на  краю  болота,  в
котором терялся ручей. Выпала из рук длинная жердь, он  оступился,  шагнул
мимо кочки - и упал в коричнево-зеленую жижу, почти сразу погрузившись  по
грудь. Пахнуло гнилой медвежьей паст