Но из него - я  имею  в
виду, из анекдота, конечно; а впрочем, и из прута тоже - можно уяснить  на
будущее, как я ухитрялся, гонясь за мечтой, упускать в реальном  мире  то,
что, казалось, само шло в руки.
     Моя уверенность,  что  книги  являются  существенной,  и  даже  самой
существенной,  частью  жизни,  все  крепла  да  крепла.  Другие  мальчишки
двенадцати-тринадцати лет мечтали путешествовать в диких просторах Дакоты,
Монтаны, Вайоминга, мечтали законтрактоваться  в  компанию,  возглавляемую
юной красавицей - это было одной из наипопулярнейших тем книжек  в  мягких
обложках, мечтали искать сокровища, награбленные и  спрятанные  бандитами,
или эмигрировать в Австралию либо Южно-Африканскую  Республику.  Иначе  им
уже с этих лет  пришлось  бы  лицом  к  лицу  столкнуться  с  реальностями
контрактной системы, с тем, что им предстоит, как и их родителям, изо  дня
в день надрываться на ферме или в штучной торговле. Я хотел одного:  чтобы
мне дали читать.
     Я понимал, что сия, так сказать,  наглая  претензия  возмутительна  и
неслыханна. К  тому  же  она  была  и  практически  невыполнима.  Школа  в
Уоппингер-Фоллз, в глазах налогоплательщиков представлявшая  собою  весьма
сомнительный пережиток времен обязательного классного  присутствия,  учила
как можно меньшему  как  можно  быстрее.  Родителям  необходима  была  вся
энергия детей, чтобы выстоять или даже подкопить деньжат в надежде  -  как
правило, иллюзорной - выкупиться из контракта. И мать, и учителя  смотрели
косо на мое стремление вести себя, будто я все еще  дитя  малое  -  в  том
возрасте, когда мои сверстники  уже  старались  приносить  семье  реальную
пользу.
     Далее. Если бы я даже как-то  ухитрился  найти  деньги  на  обучение,
жалкая и захудалая Поукипсинская средняя  школа-интернат,  предназначенная
для профессионального натаскиванья отпрысков местных  богачей,  отнюдь  не
была тем, чего я хотел. Не то, чтобы я уже точно мог сказать, чего  именно
хочу; я только чувствовал, что перспектива учиться коммерческим  расчетам,
составлению биржевых сводок и тому подобному совершенно не  отвечает  моим
желаниям.
     Денег ни на какой колледж у нас, разумеется, не было. Наше  положение
помаленьку все ухудшалось да ухудшалось; отец начал  поговаривать  о  том,
чтобы продать кузню и законтрактоваться. Мои мечты  о  Гарварде  или  Йеле
были столь же праздными, сколь мечты  отца  о  том,  что  вот  мы  соберем
хороший урожай и выпутаемся из долгов. Я и не знал тогда - мне пришлось  с
этим столкнуться позже, - что колледжи  неудержимо  становятся  культурным
захолустьем и приходят в упадок, представляя собою разительный контраст  с
процветающими  университетами  Конфедерации  или  Европы.  Обыватель   уже
спрашивал, зачем вообще нужны Соединенным Штатам колледжи; ведь те, кто их
посещает, учатся  лишь  недовольству  и  сомнению  в  освященных  временем
устоях.  Постоянный  надзор  за  положением  на  факультетах,  немедленное
увольнение   преподавателей,   заподозренных   в   малейшем   отходе    от
общепризнанных взглядов - все это, разумеется, не способствовало улучшению
ситуации или повышению уровня преподавания.
     Теперь, когда я  вышел  из  возраста  пОрок,  мать  лишь  настойчиво,
нескончаемо пилила меня за праздность и  злостное  потворство  собственным
прихотям.
     - Мир суров, Ходж, и никто никогда ничего не даст  тебе  даром.  Твой
отец ко всему относился легко - слишком легко, и это частенько шло ему  во
вред, - но даже он всегда понимал, в чем его долг.
     - Да, мэм, - вежливо отвечал я, не вполне соображая, куда она клонит.
     - Упорный, честный труд - вот единственное,  что  достойно  человека.
Никаких надежд на чудеса, никаких миражей. Каждодневно трудись и во что бы
то ни стало оставайся свободным. Ты не должен зависеть ни от людей, ни  от
обстоятельств. И ты не  должен  сваливать  на  них  вину,  если  по  своей
нерадивости в чем-то не успел. Будь  сам  себе  хозяином.  Только  так  ты
добьешься того, чего хочешь.
     Она говорила об ответственности и долге так,  будто  это  гирьки  для
взвешивания ценности человека; но предметы более возвышенные, вроде  любви
или сострадания, не упоминались никогда. Не  хочу  сказать,  что  мы  были
какой-то  особенно  пуританской  семьей;   я   знал,   что   наши   соседи
волей-неволей смотрят  на  мир  столь  же  сурово.  Это  я  постоянно  был
виноватым  и  оттого  беззащитным;  не  только  из-за  желания  продолжать
учиться, но из-за чего-то еще - неопределенного, но возмущавшего мою  мать
настолько, что она не могла простить меня ни на минуту.
     Детские  мои  потасовки  с  Мэри  Маккачн  имели  самые  естественные
последствия, но в один прекрасный день она сочла, что я слишком молод  для
нее, и обратила свои зазывные взоры куда-то в другую сторону.  Я,  в  свою
очередь, приударил за Агнес Джонс - очаровательной  юной  женщиной,  вдруг
вылупившейся из худющей пацанки,  которую  я  всегда  мелко  видел.  Агнес
отнеслась к моим устремлениям сочувственно и  поощряла  меня,  как  могла.
Однако ее планы относительно моего будущего сводились к тому, что вот я на
ней женюсь и примусь помогать ее папеньке на ферме - а на такую карьеру  я
мог рассчитывать и дома.
     Конечно, я и сам был не подарок: я с аппетитом ел  трижды  в  день  и
привык спать в кровати. Я прекрасно  знал,  как  на  меня  смотрят  и  как
усмехаются. Здоровенный увалень семнадцати  лет,  ленивый  настолько,  что
палец о палец не ударит; только шляется туда-сюда, витая  в  облаках,  или
лежит, уткнувшись носом в книжку. Ах, жаль, жаль, ведь Бэкмэйкеры -  такие
трудолюбивые  люди!  Могу  себе  представить,  как  на  фоне  общей   моей
расхлябанности поразила бы мою мать та энергия, с которой  я  обращался  с
Агнес.
     Да нет, я вовсе не был растленным малым и  не  слишком  отличался  от
других парней из Уоппингер-фоллз, которые мало  того,  что  срывали  цветы
удовольствий везде, где  могли,  но  зачастую  делали  это  силком,  а  не
уговором. Я не обдумывал этого специально и подробно, но ощущал едва ли не
все  время,  насколько,  в  сущности,  мир  вокруг  меня  скуден  любовью.
Непререкаемая  традиция  поздних   браков   породила   идиотски   раздутое
преклонение  перед  целомудрием,  имевшее  два  следствия:  во-первых,  за
поруганную честь сестер и дочерей неукоснительно  мстили,  и  общество  не
делало ни малейших попыток помешать самосудам, а во-вторых, тайные  связи,
по скотски теша тщеславие, стали еще слаще. Но и возмездие,  и  распутство
совершались как бы машинально, они вызывались ситуациями, а не  страстями.
Возрожденцы (*15) - а мы,  сельские  жители,  от  всей  души  любили  этих
странников, которые время от времени появлялись у нас, чтобы поведать нам,
сколь мы грешны - осуждали нас за распущенность и  ставили  нам  в  пример
добродетели наших  дедов  и  прадедов.  Мы  внимали  их  советам  -  но  с
поправками, которые  делали  эти  советы  приемлемыми  для  нас;  конечно,
странники совсем не того хотели.
     А вот как я последовал наставлению матери быть себе хозяином. Долг по
отношению к ней и к отцу лучше всего, видимо, было уплатить, освободив  их
от тяжкой необходимости  содержать  меня  -  ведь  я  не  чувствовал  себя
способным начать содержать их. Мысль о том, что у  меня  перед  родителями
есть еще и моральные обязательства, долго сидела гвоздем у меня в  голове;
я сомневался, вправе ли поступить по отношению к ним так, как  велел  долг
практический. По отношению же  к  Агнес  я  не  чувствовал  ровно  никаких
обязательств.
     Через несколько месяцев после того, как мне исполнилось семнадцать, я
завернул три любимых книги в свою свежую, белую  хлопчатобумажную  рубашку
и, романтичнейшим образом пожелав Агнес счастливо оставаться - возьмись за
нас ее отец, сбылись бы, конечно, ее представления о счастье, а не мои,  -
оставил Уоппингер-фоллз и отправился в Нью-Йорк.



                   2. О РЕШЕНИЯХ, МИНИБИЛЯХ И ТИНОГРАФАХ

     Я полагал, что смогу пройти восемьдесят миль за четыре дня  с  учетом
времени, потребного,  чтоб  заработать  себе  еду  -  если,  конечно,  мне
посчастливится находить фермеров или фермерш, которым захочется давать мне
какую-то работу, а потом еще и давать за нее какую-то еду. Стоял  июнь,  и
ночевки под открытым небом отнюдь не обещали быть  неприятными,  а  старый
почтовый тракт проходил так близко от Гудзона, что я мог  купаться,  когда
только пожелаю.
     То, что путешественника подстерегают  разнообразные  опасности,  было
нормой для Соединенных Штатов в 1938 году. Я не больно-то боялся, что меня
ограбит какая-нибудь шайка, зная,  что  организованные  хищники  наверняка
пренебрегут такой добычей; а от  воров-одиночек,  я  чувствовал,  я  сумею
уберечься. Но мне совсем не улыбалось быть  схваченным  за  бродяжничество
одной из трех полиций: национальной ли, губернаторской, или  местной,  без
разницы. Я был свободным - а потому уязвимым куда больше, чем  любой,  кто
на контракте, со своей рабочей карточкой в кармане и  своей  компанией  за
спиной. Свободный - законная добыча федеральных констеблей,  подчиняющихся
штату конных полицейских, даже таможенников;  после  чисто  символического
разбирательства он неизбежно оказывался  среди  кандальников,  на  которых
только и держались еще  дороги,  каналы,  да  и  вообще  все  общественные
работы.
     Отвратительное качество дорог  при  очевидном  избытке  рабочей  силы
поражало  многих,  и  все  попытки  объяснить  его  тем,   что   прокладка
магистралей с покрытием стоит слишком дорого, а содержание магистралей без
покрытия в хорошем состоянии невозможно, в сущности, ничего не  объясняли.
Лишь намек на то, что кто-то видел, как заключенные работают  в  поместьях
крупных  вигов,   или   что   их   ссужают   контролируемым   иностранцами
предприятиям, вызывал понимающие кивки.
     В семнадцать лет не очень-то беспокоишься о возможных бедах. Я  решил
быть настороже - и  забыл  о  полициях,  шайках,  да  и  вообще  обо  всем
неприятном. Как и хотела моя мать, я собирался сам строить свое будущее  -
и расчерчивал сейчас площадку под фундамент.
     Двигаясь поначалу  так  шустро,  как  только  мог,  я  миновал  давно
знакомые деревни; выйдя за пределы, в которых доселе текла  моя  жизнь,  я
стал часто замедлять шаг  -  поглазеть  на  что-то  новое  и  неизвестное,
побродить по лесу, подкрепиться земляникой или ранней голубикой. И отмахал
я куда меньше, чем хотел,  когда  набрел  на  ферму,  где,  в  отличие  от
нескольких предыдущих, хозяйка согласилась накормить меня  ужином  и  даже
пустить поспать на конюшне, если я наколю ей дров  -  изрядную  поленницу,
должен сказать! - и подою двух коровенок.
     Долгий моцион и горячая еда сняли возбуждение и заснул я мгновенно, а
проснулся, когда солнце стояло уже высоко.  Утор,  как  и  накануне,  было
теплым и ярким; вскоре убогие деревеньки и бьющиеся в нескончаемой  агонии
фермы по  сторонам  почтового  тракта  сменились  каменными  и  кирпичными
стенами  богатых  поместий.  По  временам  в  просветах   между   старыми,
ухоженными деревьями виднелись великолепные особняки,  то  ли  построенные
лет сто назад, то ли так, чтобы  походить  на  постройки  той  благодатной
эпохи. Я не мог не разделять всеобщей неприязни к богатым вигам, владевшим
всем этим;  богатство  их,  резко  выделяясь  на  фоне  повальной  нищеты,
источником своим имело совершенно  колониальную  эксплуатацию  Соединенных
Штатов - но не мог я и не восхищаться красотой окружающих мест.
     Дорога здесь тоже сделалась более оживленной; стали попадаться другие
путники, множество фургонов, раз или два  -  экипажи,  иногда  -  бродячие
торговцы, то и дело - леди и джентльмены на великолепных лошадях. Здесь  я
впервые увидел женщин, сидящих в седле по-мужски - манера возмутительная с
точки зрения чувствительных жителей Уоппингер-Фоллз, до сих пор осуждавших
заимствованную через англичан из Китайской Империи моду на брюки у женщин.
Твердо зная, что и у женщин тоже две ноги, я  находил  оба  обычая  вполне
здравыми.
     Почтовый  тракт,  однако,  был  предоставлен  в  мое   исключительное
пользование на протяжении нескольких миль между  двумя  поворотами,  когда
из-за каменной стены слева донеслись какие-то суматошные  звуки.  Потом  я
услышал  гневный  вопль   и   пронзительные   неразборчивые   выкрики.   Я
остановился, непроизвольно переложив свой узелок в левую руку, как если бы
хотел высвободить правую для обороны - хотя от кого, я понятия не имел.
     А крики вс„ приближались. Наконец мальчишка примерно моего  возраста,
совершенно ошалевший, перемахнул через стену, сбив с ее  гребня  несколько
замшелых камней; камни скатились в канаву.  Он  увидел  меня  и  в  испуге
остолбенел на краю дороги, совсем уже не понимая, куда бежать.
     Он был босой; рубаху ему заменял джутовый мешок с прорезями для  рук,
полотняные штаны висели лохмотьями. Лицо у него было посмуглее, чем у меня
хоть после целого лета работы в поле под палящим солнцем.
     Решившись наконец, он рванул поперек дороги, высоко вскидывая пятки и
настороженно озираясь. Великолепный рыжий жеребец  взлетел  над  стеной  в
головокружительно высоком прыжке, и всадник взревел:
     - Вот ты где, черная погань!
     Подняв хлыст, плотно сжав губы и яростно вытаращив глаза, он поскакал
прямо на беглеца. Несчастный уворачивался и метался из стороны в  сторону,
ничуть не сомневаясь - как не сомневался в том и я, -  что  всадник  хочет
его затоптать. Он промчался мимо меня так близко, что я отчетливо  услышал
его хриплое дыхание.
     Всадник тоже развернулся, стремительно  обогнув  меня,  будто  я  был
столбом у дальнего поворота ипподромной дорожки. Непроизвольно я  выбросил
руку, чтобы ухватиться за поводья и остановить несущуюся на меня  громаду.
Мои пальцы и впрямь коснулись повода и даже стиснули его на какую-то  долю
секунды; потом разжались.
     И вновь я остался на дороге один - и преследуемый,  и  преследователь
сноровисто махнули назад за ограду. Весь этот ужас не длился и двух минут;
я напрягал слух, но крики удалялись. Опять наступила тишина. Белка, игриво
помахав хвостом, сбежала по стволу дерева, чтобы тут же  вскарабкаться  на
другое. Будто мне все привиделось.
     Я переложил узелок обратно в правую руку и снова зашагал - но уже  не
так бодро. Ноги у меня отяжелели, мышцы руки непроизвольно подергивались.
     Почему не вцепился я изо всех сил в поводья и не задержал охотника по
крайней мере настолько, чтобы преследуемый им  смуглый  зверек  не  убежал
подальше? Что заставило меня отступиться? Ведь  это  был  не  страх  -  во
всяком случае, не  страх  в  обычном  смысле;  я  совсем  не  робел  перед
всадником, я это помнил. Я  был  уверен  -  замахнись  он  на  меня  своим
хлыстом, я запросто стащил бы его с лошади.
     И все же -  струсил.  Струсил  вмешаться,  влезть  не  в  свое  дело,
совершить  поступок  по  первому  побуждению.  Меня  парализовала   боязнь
противопоставить  свои  симпатии  и  пристрастия   естественному   течению
событий.
     Я медленно брел по дороге - и сгорал от стыда. Я мог,  я  должен  был
спасти человеческое существо от унижения и боли; возможно, в  моей  власти
было за одно короткое мгновение изменить целую  жизнь.  Я  был  повинен  в
малодушии куда худшем, нежели обыкновенный страх за собственную шкуру.  Но
хоть весь изойди слезами, хоть что делай - одно  невозможно:  вернуться  в
прошлое и повести себя там иначе.
     Остаток дня я пребывал в мрачности, то нещадно грызя себя, то немощно
оправдывая. Беглец мог быть и правонарушителем, и слугой; его  вина  могла
заключаться  в  нерасторопности,  непочтительности,   воровстве,   попытке
убийства... Но могло быть и совсем иначе. В любом случае, какую бы кару не
избрал белый всадник, опасаться ему было нечего.  Белого  нельзя  было  ни
наказать, ни даже привлечь к ответственности. Общество единодушно ратовало
за переселение негров в Африку, добровольное  либо  принудительное  -  все
равно; ну а  негры,  ушедшие  на  запад,  к  непокоренным  сиу  (*16)  или
"проколотым носам" (*17)  воспринимались  вообще  как  средоточия  порока.
Всякий черный, не уплывший в Либерию или Сьерра-Леоне, вне зависимости  от
наличия у него средств на проезд, был виноват в том, что происходит с  ним
на территории Союза, только сам.
     Я страдал, потому что всегда испытывал хотя  и  смутное,  но  упорное
нежелание  соглашаться  с  большинством.  Нежелание  это  я  не  мог  себе
объяснить. Возможно, оно представляло  собою  всего  лишь  сентиментальный
бунт против матери в защиту дедушки Бэкмэйкера. Какая разница. Из-за  него
я не мог оправдать свою слабость тем,  что,  действуй  я  согласно  своему
желанию, я поступил бы возмутительно. Для меня это не было возмутительным.
     В  конце  концов  я  счел  за  лучшее  прекратить   самобичевание   и
постараться  вернуть  вчерашнее   расположение   духа;   воспоминание   об
отвратительной сцене мне удалось несколько приглушить. Я  даже  попробовал
убедить себя, что все было не так серьезно, как это  могло  показаться  со
стороны, или что преследуемый ухитрился ускользнуть от  преследователя.  Я
не в силах был сделать бывшее не бывшим; оставалось как-то  избавиться  от
чувства вины.
     В ту ночь я спал невдалеке от дороги, а  поутру  чуть  свет  двинулся
дальше. Хотя я находился сейчас немногим более чем  в  двадцати  милях  от
громадного города, ландшафт почти не  менялся.  Быть  может,  фермы  стали
помельче да стояли  потеснее  друг  к  другу;  контраст  их  с  поместьями
сделался еще разительнее. Однако транспорт шел теперь сплошным потоком,  а
в городишках к нему добавлялись еще и вагоны конки,  едущие  по  уложенным
посреди булыжных мостовых стальным рельсам.
     Вечерело, когда я пересек Спайтн-Дайвил-Крик (*18) и вступил на землю
Манхэттена. Между мною и городом простиралась теперь дикая пустошь; там  и
сям торчали лачуги скваттеров, выстроенные из старых досок, бочарных  реек
и прочей рухляди. Тощие козы да шелудивые коты выискивали, чем поживиться,
среди чудовищных нагромождений битых бутылок. Мутные ручьи, вслепую тычась
то в одну, то в другую гору отбросов, пробивались к рекам. И без слов было
ясно: вот край изгоев и беглецов, мужчин  и  женщин,  которых  как  бы  не
существует и которых закон терпит лишь до тех пор, пока они носа не  кажут
из своих ужасных трущоб.
     Как ни чуждо, как ни отвратительно  было  мне  это  место,  двигаться
дальше, чтобы попасть в город уже  в  сумерках,  мне  никак  не  хотелось;
однако вряд ли среди лачуг можно было отыскать место  для  ночлега.  Сойти
хоть  на  шаг   с   почтового   тракта   с   его   упорядоченностью,   его
цивилизованностью  -  и  затеряешься  в  зловонном  хаосе   навек.   Чадом
изломанных судеб несло оттуда, и я ощущал опасность.
     Но затем угасавшее  сияние  дня  высветило  словно  из  другого  мира
перенесенный сюда особняк, угодья которого  еще  не  захватила  жадная  до
чужого  шпана.  Он  был  разрушен,  окружавшие  его  когда-то  сады   едва
угадывались в месиве дикого кустарника и сорных трав.  По-видимому,  некий
сторож или смотритель  до  сих  пор  либо,  по  крайней  мере,  до  самого
последнего времени, оберегал это жалкое величие; я не  мог  поверить,  что
здание и деревья могли долго сохраняться здесь, не будучи, что называется,
раскуроченными напрочь.
     Уже  почти  стемнело,  когда  я,  продвигаясь   со   всей   возможной
осторожностью,  набрел  на  ветхую  беседку.  Крыша  ее  провалилась;  все
подступы к ней плотно прикрывали заросли матерых роз - они  будут  хорошей
защитой от любого нежданного посетителя, так я  решил,  продираясь  сквозь
них и в кровь исколов себе все пальцы. Как укрытие  от  непогоды  беседка,
скорее всего, не отличалась от обыкновенного шалаша - но то,  что  она  до
сих пор стояла, доказывало, на мой взгляд, что она надежнее.
     Я вытянул