не   говорила  ничего  подобного.   Там  же
утверждалось,   что  она  отказалась  подчиниться  церкви.   Неправда!   Она
согласилась  передать   дело   на   рассмотрение  Руанского  трибунала,   за
исключением того,  что  она  свершила по  велению бога  во  исполнение своей
миссии;  она оставляла за  собой право представить эти свои деяния только на
суд  божий.  Она  отказывалась  признавать  церковь  в  лице  Кошона  и  его
сообщников,  но  согласна была  предстать пред  судом  папы  или  Базельским
советом.
     В одном из этих "Двенадцати наветов" утверждалось,  будто бы она, по ее
собственному признанию,  угрожала смертью тем,  кто ей не подчинялся.  Явная
ложь!  В  следующем пункте говорилось,  будто она провозглашала,  что все ею
содеянное она свершила по велению бога.  В  действительности же она сказала:
"Все содеянное мною доброе..." И вы знаете, что по ее требованию исправление
было в свое время внесено в протокол.
     Дальше  утверждалось,  будто  она  заявляла,  что  никогда не  грешила.
Никогда она не говорила этого.
     В следующем пункте ей вменялось в грех ношение мужской одежды. Если это
и  так,  то  на  это она имела разрешение от  весьма высоких и  авторитетных
деятелей католической церкви -  архиепископа Реймского и  всего  трибунала в
Пуатье.
     Десятый пункт усматривал ее  вину в  том,  что  она  якобы "оклеветала"
святых угодниц -  Екатерину и Маргариту, заявив, что они беседовали с ней не
по-английски,   а   по-французски  и  высказались  в  поддержку  французской
политики.
     Эти  "Двенадцать наветов" должны  были  отправить сперва на  просмотр и
одобрение ученых богословов Парижского университета.  Они  были переписаны и
готовы к вечеру 4 апреля.  Тут Маншон совершил еще один смелый поступок:  на
полях чистовой копии он  написал,  что  многие утверждения,  приписываемые в
этих двенадцати пунктах Жанне, прямо противоположны тому, что она фактически
говорила.  Но  это свидетельство не могло показаться значительным Парижскому
университету,  как и  не  Могло повлиять на его решение или пробудить в  нем
гуманные чувства -  конечно, если таковые имелись, - ибо человеческих чувств
он  никогда не проявлял,  когда действовал в  качестве политического орудия,
как это и было в данном случае. Но как бы то ни было, добрый Маншон поступил
мужественно.
     "Двенадцать наветов" были посланы в Париж на другой день,  5 апреля. Во
второй половине этого дня в Руане начались волнения;  толпы народа запрудили
все главные улицы,  возбужденно толкуя о происшедшем и охотясь за новостями:
прошел  слух,   что   Жанна   д'Арк  больна  и   состояние  ее   безнадежно.
Действительно,  эти моральные пытки измучили ее до смерти,  и она захворала.
Главари английской партии были в  смятении:  ведь если бы  Жанна умерла,  не
осужденная церковью,  сошла  в  могилу незапятнанной,  то  жалость и  любовь
народа обратили бы все ее обиды и страдания,  да и самую ее смерть, в святое
мученичество,  и  после  смерти  она  оказалась  бы  во  Франции  еще  более
могущественной силой, чем была при жизни.
     Граф  Варвик  и  английский  кардинал  Винчестерский  {Прим.   стр.378}
поспешили в  крепость и  немедленно послали за лекарями.  Варвик был человек
жестокий,  грубый,  черствый,  человек безжалостный.  Перед ним  в  железной
клетке лежала больная девушка,  закованная в цепи, - такое зрелище, казалось
бы,  могло удержать от  непристойных речей;  но Варвик без всякого стеснения
громко начал поучать врачей, и она все слышала:
     - Смотрите,  ухаживайте за  ней  хорошенько!  Король  Англии  вовсе  не
желает, чтобы она умерла своей смертью. Она ему дорога, - он дорого заплатил
за  нее и  желает,  чтобы она умерла не  иначе как на  костре.  Делайте все!
Приказываю вылечить ее во что бы то ни стало!
     Врачи спросили Жанну о причине болезни. Она сказала, что епископ города
Бовэ прислал ей рыбы и это, вероятно, от нее.
     Тогда  Жан  д'Эстивэ  закричал  на  нее,   начал  всячески  поносить  и
оскорблять.  Ему показалось,  что Жанна обвиняет епископа в попытке отравить
ее,  а это ему очень не понравилось,  ибо он был одним из самых раболепных и
бессовестных холопов  Кошона.  Он  выходил из  себя  при  мысли,  что  Жанна
компрометирует его господина в глазах этих могущественных английских владык:
ведь эти люди могли уничтожить Кошона и  сделали бы это немедленно,  если бы
убедились,  что он способен избавить Жанну от костра, отравив ее и тем самым
лишив англичан тех реальных преимуществ, которые они приобрели, выкупив ее у
герцога Бургундского.
     Жанну сильно лихорадило, и врачи предложили пустить ей кровь.
     - С этим поосторожнее,  -  предупредил Варвик,  -  она догадлива и еще,
чего доброго, убьет себя.
     Он боялся,  что Жанна, страшась костра, может сорвать повязку и умереть
от потери крови.
     Но врачи все же пустили ей кровь, и вскоре ей стало лучше.
     Впрочем,  ненадолго. Жан д'Эстивэ никак не мог успокоиться, - история с
рыбой и намек на отравление сильно встревожили его ограниченный ум.  Поэтому
вечером он опять пришел к  ней в  каземат и распекал ее до тех пор,  пока ее
снова не начало лихорадить.
     Уж  будьте уверены -  когда Варвик услыхал об  этом,  его гнев не  знал
предела:  еще бы!  -  жертва опять может ускользнуть от них, и все благодаря
чрезмерному  усердию  этого  навязчивого  дурака.   Варвик  осыпал  д'Эстивэ
отборнейшей   бранью,   я   бы   сказал,   бранью   удивительной   по   силе
выразительности,  ибо,  как говорили люди культурные,  хотя она была и самой
низкой пробы,  но  весьма доходчива.  После этого услужливый холоп больше не
вмешивался.
     Жанна хворала более двух недель;  наконец ей  стало лучше.  Она все еще
была  очень  слаба,  но  уже  могла  переносить краткие  допросы без  особой
опасности для  жизни.  Кошон  счел  возможным возобновить свои  занятия.  Он
созвал некоторых из своих богословов и  отправился с  ними в  темницу.  Мы с
Маншоном последовали за  ними для составления протокола,  то есть для записи
того, что могло быть выгодно для Кошона, опуская все остальное.
     Вид  Жанны испугал меня.  Увы,  от  нее  осталась только тень!  Мне  не
верилось, что это тщедушное маленькое создание со скорбным лицом и согбенной
фигуркой -  та самая Жанна д'Арк, которую я так часто видел, - огонь, порыв,
вдохновение;  та  самая Жанна д'Арк,  что  во  главе своих отрядов мчалась в
атаку на боевом коне, как молния, сквозь тучи смертоносных стрел, под грохот
орудийных залпов. Я был потрясен. Сердце мое разрывалось на части.
     Но Кошона это не тронуло.  Он произнес свою очередную речь,  как всегда
лицемерную,  коварную,  полную лжи и обмана.  Он сказал Жанне,  что среди ее
прежних ответов есть такие, которые кажутся противоречащими основам религии;
а  так как она неграмотна и незнакома со священным писанием,  то он привел к
ней ученых богословов,  добрых и мудрых людей, чтобы просветить ее, если она
этого пожелает.
     - Мы,  служители церкви,  -  говорил он,  - всегда готовы как по доброй
воле,  так и  по  велению нашего долга радеть о  спасении души твоей и  тела
твоего  в  такой  же  мере,  как  бы  мы  это  сделали для  своих  ближайших
родственников или для самих себя.  И,  думая о благе твоем,  мы лишь следуем
примеру нашей святой церкви,  которая никогда не закрывает материнского лона
своего, приемля всех, кто пожелает вернуться к ней.
     Жанна поблагодарила его за эти слова и сказала:
     - Болезнь моя, по-видимому, приведет меня к смерти; и если будет угодно
богу,  чтобы  я  умерла  здесь,  я  бы  просила  позволения  исповедаться  и
причаститься святых тайн, а также прошу похоронить меня в освященной земле.
     Кошон сразу же ухватился за счастливую возможность; это ослабевшее тело
трепещет перед муками ада,  боится уйти из  жизни без  покаяния.  Наконец-то
этот неукротимый дух сдается! И он промолвил:
     - Ну что ж,  если ты желаешь вкусить святых тайн, поступай так, как все
добрые католики: подчинись нашей матери-церкви.
     Он с нетерпением ждал ответа. Но когда ответ последовал, в словах Жанны
не было покорности,  -  она твердо держалась прежних позиций.  Отвернувшись,
она устало проговорила:
     - Мне больше нечего сказать.
     Кошон взорвался: он грозно возвысил голос и сказал, что чем ближе она к
смерти,  тем  больше  ей  следовало бы  стремиться исправить свою  жизнь,  и
наотрез отказался выполнить ее просьбу, если она не подчинится церкви. Жанна
ответила:
     - Если я  умру в этой тюрьме,  я прошу вас похоронить меня в освященной
земле. Если же и этого нельзя, я отдаю себя в руки моего спасителя.
     Беседа продолжалась более  спокойно,  но  Кошон  не  удержался и  снова
потребовал, чтобы она подчинила себя и все дела свои суду церкви. Его угрозы
и запугивания не привели ни к чему. Тело ее было слабым, но дух, неукротимый
дух  Жанны д'Арк,  не  угасал,  и  от  него  исходили та  ясность мысли,  та
решительность и непреклонность,  которые были так хорошо известны этим людям
и за которые они так искренне ее ненавидели.
     - Будь что будет,  а  я не скажу ничего другого,  кроме того,  что было
мной уже сказано на суде.
     Тогда  мудрые  богословы пришли  на  помощь Кошону,  и  все  вместе они
замучили  ее  своими  рассуждениями,  аргументами и  цитатами из  священного
писания;  при этом они без конца твердили,  что она обязана причаститься,  и
пытались соблазнить ее этим,  надеясь, что она уступит и согласится передать
свою миссию на суд церкви,  то.  есть на их суд,  как будто они представляли
собой всю церковь!  Но и это не дало ничего. Если бы меня спросили, я мог бы
предсказать им это заранее.  Но они никогда меня ни о чем не спрашивали, - я
был в их глазах слишком мелкой козявкой.
     Беседа закончилась угрозой,  - угрозой жестокой и ужасной, рассчитанной
на то,  чтобы заставить христианку-католичку почувствовать, как почва уходит
у нее из-под ног.
     - Церковь  взывает  к  тебе  -  подчинись!  Если  ты  ослушаешься,  она
отступится от тебя как от язычницы!
     Вы представляете,  что это значит -  отлучить от церкви! Быть покинутой
церковью -  этой высшей властью,  в руках которой судьба рода человеческого!
Быть  покинутой церковью,  скипетр которой простирается выше  самых  дальних
созвездий,  мерцающих в  небе,  чье  могущество господствует над  миллионами
живущих  и  над  миллиардами усопших  и  дрожащих  в  чистилище  в  ожидании
искупления или гибели!  Быть покинутой церковью,  чье благоволение открывает
перед тобой врата рая  и  чей  гнев ввергает тебя в  неугасимое пламя адской
бездны; быть покинутой властью, сила которой затмевает власть любого земного
владыки  настолько,  насколько мощь  и  блеск  земного  монарха  затмевает и
подавляет пестроту деревенской ярмарки! Быть покинутой королем - о да, - это
смерть,  а  смерть  страшна,  но  быть  покинутой  Римом,  быть  отвергнутой
церковью?  Ах,  перед этим ужасом смерть - ничто, ибо это означает осуждение
на жизнь вечную, и на какую жизнь!
     Мысленно я  представлял себе красные,  бушующие волны в безбрежном море
огня, мне рисовались бесчисленные множества черных грешников, подбрасываемых
языками пламени,  стонущих,  воющих и снова ввергаемых в пучину; я знал, что
Жанна в своем воображении видела точно такую же картину,  когда сидела молча
в  глубоком раздумье.  И  я  поверил,  что теперь она может уступить,  и она
непременно уступит,  ибо  эти  люди  способны были  исполнить свою  угрозу и
предать ее на вечные муки;  движимые злобой и ненавистью,  они были способны
на все.
     Но какой же я  был глупец,  допуская подобные мысли и  сомнения!  Разве
Жанна д'Арк такая,  как другие? Верность принципу, верность истине, верность
своему слову -  все это было частью ее  самой,  ее плотью и  кровью.  Она не
могла измениться,  не могла отрешиться от этих прекрасных качеств.  Она была
олицетворением  верности,   воплощением  стойкости.   На   чем  она  однажды
остановилась, на том она и будет стоять до конца; и даже самый ад не сдвинет
ее с места.
     "Голоса" не  разрешали ей подчиниться незаконным вымогательствам судей,
и она не уступит никогда.  Она будет терпеливо ждать,  безропотно ждать, - и
будь что будет.
     Мое  сердце  изнывало в  тоске,  когда  я  выходил из  темницы,  а  она
оставалась безмятежной и ничем не озабоченной.  Она поступила так, как велел
ей долг,  и этого достаточно;  последствия - не ее дело. Прощальные слова ее
были полны кротости и удовлетворенного спокойствия:
     - Я  родилась  и  крестилась  доброй  христианкой  и  такой  же  доброй
христианкой хочу умереть.



Глава XV

     Прошло еще две недели,  наступило 2 мая; в воздухе потеплело, в долинах
и  на  полянах появились первые  луговые цветы,  в  лесах  защебетали птицы,
природа сияла и  нежилась под солнцем,  всюду свежесть и обновление,  сердца
наполнились  радостью,   в  мире  пробудились  надежды.  Равнина  за  Сеной,
бархатисто-зеленая, мягко простиралась вдаль; река была прозрачна и ласкова;
островки,  заросшие кустарником,  были очаровательны, но еще более прекрасны
были их нарядные отражения в сверкающих водах реки;  и Руан, если смотреть с
высокого обрыва над мостом,  стал снова отрадой для глаз,  представляя собой
самую прелестную панораму города, какую можно где-либо видеть под прозрачным
куполом голубых небес.
     Сказав,  что  сердца наполнились радостью и  надеждой,  я  подразумевал
пробуждение природы и всего живого вообще.  Но были исключения:  мы - друзья
Жанны д'Арк,  и наша героиня - несчастная узница, брошенная в каменный склеп
под  мрачные своды огромной крепости,  томящаяся без  света и  тепла,  когда
вокруг -  лишь протяни руку -  все залито солнцем,  жаждущая увидеть хотя бы
крохотный луч в своей темнице,  -  но, увы - ее лишили даже этого ничтожного
блага мерзавцы в черных сутанах, готовившие ей гибель и поносившие ее доброе
имя.
     Кошону  не  терпелось продолжать свое  грязное дело.  Теперь  он  хотел
испробовать новый  план:  нельзя ли  чего-нибудь достичь путем  убедительной
аргументации и  елейного  красноречия,  изливаемых на  неисправимую пленницу
устами опытного оратора.  Таков  был  его  план.  Но  читать ей  "Двенадцать
пунктов" нового обвинительного заключения он  не  посмел.  Нет,  даже  Кошон
стыдился показывать ей  эту чудовищную клевету;  червяк стыда,  издыхавший в
недрах его жирного тела, на этот раз проявил признаки жизни.
     Итак,  в  погожий  день  второго  мая  вся  черная  свора  собралась  в
просторном зале крепостного замка.  Епископ из Бовэ поднялся на свой трон, а
шестьдесят два члена коллегии уселись перед ним;  стража и писцы заняли свои
места, и на кафедре появился оратор.
     Затем мы услышали в  отдалении звон цепей:  Жанна вошла в сопровождении
тюремщиков и  села  на  свою одинокую скамью.  Теперь,  после двухнедельного
отдыха  от   изнурительных  допросов,   она  казалась  здоровой  и   заметно
похорошела.
     Она взглянула на судей, увидела оратора и сразу же поняла обстановку.
     Оратор заготовил свою речь заранее,  она  была переписана и  спрятана в
рукаве.  Речь  была так  объемиста,  что  походила на  книгу.  Начал он  без
запинки,  однако  посредине  какого-то  цветистого периода  память  изменила
оратору и  ему  пришлось заглянуть в  рукопись,  что в  значительной степени
испортило эффект. Через минуту то же самое повторилось еще раз и, наконец, в
третий   раз.   Оратор  покраснел  от   смущения,   присутствующие  выразили
сочувствие,  и  бедняга  совсем  растерялся.  Тогда  Жанна  бросила реплику,
которая окончательно до-канала его. Она сказала:
     - Читайте вашу "книгу", а потом я отвечу.
     Надо было видеть,  как смеялись эти дряхлые старцы, многие хватались за
животы,  а  незадачливый оратор имел  такой  глупый и  беспомощный вид,  что
вызывал всеобщую жалость,  и даже я готов был ему посочувствовать. Да, Жанна
после отдыха была в  хорошем настроении,  и  присущее ей чувство юмора снова
пробивалось наружу.  Она сделала ему замечание совершенно серьезно,  но  мне
был понятен скрытый смысл ее слов.
     Когда оратор снова обрел дар речи,  он последовал благоразумному совету
Жанны и больше не пытался блеснуть искусством импровизации, а прочел остаток
речи по "книге".  Он свел двенадцать пунктов к  шести,  и  эти шесть тезисов
размазал, как умел, в своей обвинительной речи.
     Время от времени он останавливался и задавал вопросы, а Жанна отвечала.
Подробнейшим  образом   были   истолкованы  сущность   и   значение   церкви
воинствующей, и от Жанны еще раз потребовали, чтобы она подчинилась ей.
     Ответ был прежний.
     Потом у нее спросили:
     - Веришь ли ты, что церковь способна заблуждаться?
     - Я  верю,  что она заблуждаться не  может;  но  за  дела и  слова мои,
совершенные и  произнесенные по  велению господа,  я  буду отчитываться лишь
перед ним.
     - Не  хочешь ли  ты  этим сказать,  что у  тебя не  может быть судьи на
Земле? Разве святейший отец наш папа не судья тебе?
     - Об этом я вам ничего не скажу.  Милосердный господь -  владыка мой, и
ему одному я подчинюсь во всем.
     И тогда последовали страшные слова:
     - Если  ты  не  подчинишься церкви,  высокие судьи здесь присутствующие
признают тебя еретичкой и ты будешь сожжена на костре.
     О,  такая угроза сразила бы  насмерть меня или вас,  но в  сердце Жанны
д'Арк  пробудилась  прежняя  отвага.   Она  порывисто  встала,  и  ее  ответ
прозвучал,  как  вдохновенный  призыв,  как  воинственный клич,  как  сигнал
боевого рожка:
     - Я  могу сказать только то,  что  уже сказала,  и  в  пламени костра я
повторю то же самое!
     Услышать еще  раз ее  вдохновенный голос,  увидеть еще раз воинственный
блеск ее  глаз -  как это действовало возбуждающе!  Многие были взволнованы;
каждый,  кто  был  человеком,  будь то  друг или недруг,  не  мог оставаться
равнодушным. Маншон, эта добрая душа, рискнул своей жизнью вторично, написав
на  полях  протокола красивым каллиграфическим почерком замечательные слова:
"Superba  responsio!"  ["Превосходный  ответ!"  (лат.)]  С  тех  пор  прошло
шестьдесят лет,  но слова эти сохранились,  и вы можете прочесть их там и по
сей день.
     "Superba responsio!"  Да,  именно так.  Ибо  этот  "превосходный ответ"
прозвучал в устах девятнадцатилетней девушки,  когда смерть и ад смотрели ей
прямо в лицо.
     Разумеется,  не забыли вытащить за уши и вопрос о мужской одежде и, как
всегда,  прения на  эту тему тянулись до бесконечности.  Был заброшен старый
крючок с  приманкой:  если  она  добровольно отречется от  этой  одежды,  ей
позволят присутствовать на мессе. Но Жанна отвечала так, как не раз отвечала
до этого:
     - Я  готова ходить в  женском платье на все церковные службы,  если мне
разрешат, а вернувшись в тюрьму - одеваться в мужское.
     Ей  расставлялись ловушки в  самой соблазнительной форме:  хитрые судьи
делали ей разные условные предложения и  с  невинным видом пытались добиться
ее  согласия на  одну часть предложения,  не  оговаривая,  что  они согласны
выполнить его вторую часть. Но она легко разгадывала игру и расстраивала ее.
Ловушки были примерно такого образца:
     - Ты  согласилась бы сделать то-то и  то-то,  если бы мы тебе разрешили
то-то и то-то? На это она отвечала:
     - Когда вы мне разрешите, тогда и узнаете.
     Да,   2  мая  Жанна  чувствовала  себя  отлично.   Она  блистала  умом,
находчивостью,  и поймать ее на чем-либо было невозможно.  Заседание длилось
целый  день;   борьба  велась  на   старых  позициях,   которые  приходилось
отвоевывать вновь шаг  за  шагом;  оратор-обвинитель пускал в  ход  все свои
доводы,  все свое красноречие,  но  успеха не  имел и,  огорченный,  оставил
кафедру.  Итак,  шестьдесят  два  блюстителя закона  отступили  на  исходные
рубежи, а их одинокий противник по-прежнему удерживал командную высоту.



Глава XVI

     Прекрасная погода,  великолепная погода,  чудна