дом за Яном спустя три года покинула  село  и
сестра Янова, красавица Тереза. Много  парней  сохло  по  статной  Терезе,
только не выбрала она из них ни единого, жила себе ни богу свечка ни черту
кочерга; такой и  ушла  восвояси.  Вот  и  повелось  с  тех  пор:  справит
очередной Самуилов приемыш дважды девятый день рождения  -  откуда  только
знал Самуил-баца, когда родились его найденыши?! - и вскоре  расстается  с
отцовским домом.
     Куда уходили, где оседали - не знал никто.
     Разве что, может, кроме старого Самуила. Да  этот  разве  скажет?!  -
проще немую Баганту разговорить...
     И если бы сказал кто шафлярцам, что уважаемый всеми Самуил-баца тайно
учит своих приемных детей воровскому ремеслу, поскольку сам природный вор,
и даже не такой вор, каких мало, а такой, каких и вовсе-то нет на свете  -
ох, и намяли бы пастухи болтуну-всезнайке бока!
     А зря.


     Дорога на Тынец испокон веку считалась оживленной. Скрипели  повозки,
запряженные меланхолично моргающими волами,  время  от  времени  пролетал,
покрикивая, спешащий верховой, богомольцы серыми стайками брели в тынецкий
монастырь, пользующийся славой святого места; по обочине  местные  пастухи
гнали на продажу блеющих овец, и  бродячие  монахи  блудливо  цеплялись  к
бабам, отправившимся с утра на рынок.
     Марта ехала на телеге, почти целиком заставленной дерюжными мешками с
мукой. Мучная пыль пудрой оседала на темных волосах женщины, набивалась  в
рот и в нос, затрудняя дыхание, но все же это  было  лучше,  чем  тащиться
пешком. Одноухий Джош развалистой  рысцой  бежал  рядом,  вывалив  розовый
язык,  и  искоса  поглядывал  на  правившего  волами  мельника  -   тихого
крохотного старичка с благостным выражением на выцветшем от возраста лице,
отчего мельник напоминал затертые статуи святых, каких много  понаставлено
заботами окрестных резчиков в церквях Ополья и Тенчина.
     С другой стороны телеги шагал сын мельника  -  низкорослый  крепыш  с
плечами шириной в стол. При виде его медвежьей  стати  сразу  приходило  в
голову,  что  мельничиха  в  молодости  согрешила  с  кем-то  из   ядреных
здоровяков-гуралей [гурали - вольные горцы  Подгалья,  чей  быт  в  родных
горах был подобен быту  запорожских  казаков],  любивших  в  свободное  от
разбоя время молоть муку на чужих жерновах.
     Изредка сын мельника отставал и, делая вид, что  попросту  глядит  по
сторонам, по-звериному быстро косился на собаку Марты,  зажигая  в  глазах
неприятные зеленые огоньки. Сама  Марта  один  раз  заметила  это,  но  не
придала значения: мало ли что, может,  парня  в  детстве  сельские  кобели
рвали, вот и не любит собак!
     Пегая морда Джоша излучала полнейшее равнодушие ко всему на свете.
     - До самого Тыньца  с  нами  поедешь,  дочка?  -  добродушно  спросил
мельник, погладив ладошкой вспотевшую на солнце плешь. - Ты думай, а то  я
еще волов у Жабьей Струги поить  стану...  что  ж  тебе  зря  ждать  возле
колодца-то!
     - А где этот колодец? - поинтересовалась Марта.
     - Да тут рядышком, за сгоревшим явором, где  поворот  к  монастырю...
как подъезжать станем, услышишь: лягухи там стрекочут, что твои соловьи!
     - Нет, дедушка, тогда  я  вас  ждать  не  стану.  Мне-то  как  раз  в
монастырь и надо, к аббату Ивоничу.
     - К Яну Ивоничу? Божий человек,  таких  на  нашей  земле  по  пальцам
перечесть можно... бедных оделяет,  к  монастырским  крестьянам  милостив,
исповедует чище святого Павла, чужого гроша в жизни не взял...
     Марта невольно улыбнулась, как если бы мельник  сказал  что-то  очень
смешное, и старик недовольно заворочался, заметив краем глаза эту улыбку.
     - Святой человек ксендз [ксендз - священнослужитель] Ян,  -  еще  раз
повторил он с нажимом. - Глядишь, вскорости епископом станет. Люди  и  так
уже судачат: настоятель тынецкого монастыря - и не епископ. Не  поладил  с
кем в Риме, что ли? А ты знакома с ним, дочка, или как?
     - Немного, - Марта обеими руками взбила свои пышные волосы, и белесое
облачко мучной пыли заклубилось над женщиной.
     Мельник прицокнул языком - не то волов подгонял, не то удивлялся, что
его случайная попутчица знакома с таким угодным Господу человеком, как  Ян
Ивонич, настоятель тынецкого монастыря бенедиктинцев.
     Подъезжая к Жабьей Струге, издалека кивавшей им колодезным  журавлем,
Марта даже не услышала, а скорей почуяла хриплое ворчание Джоша. Не  успев
ничего сообразить, она метнулась с  телеги  на  землю  и  мертвой  хваткой
вцепилась в густую шерсть пса за мгновение до того, как одноухий чуть было
не помчался вперед, к колодцу.
     - Что с тобой, Джош?! -  Марта  понимала,  что  долго  ей  собаку  не
удержать, да и вообще Джош-Молчальник был не из тех, кого  может  удержать
женщина.
     За что в свое время и поплатился.
     Пес упрямо тянул ее к колодцу.
     Продолжая одной рукой придерживать собаку, Марта дошла до поворота  и
увидела Жабью Стругу.
     Неподалеку от бревенчатого сруба, ограждавшего колодец, к раскидистой
яблоне прижался спиной молодой цыган,  скорее  цыганенок,  выставив  перед
собой кривой нож.
     - Не подходи! - подстреленной рысью шипел парнишка,  яростно  сверкая
глазами, и ярко-алая рубаха его  пламенела  на  ветру.  -  Клянусь  мамой,
зарежу! Не подходи!..
     Вокруг толстой ветви яблони был плотно обмотан кожаный повод  коня  -
красавца гнедого, заседланного на удивление старым и поношенным деревянным
седлом, на какое не сядет ни один уважающий  себя  всадник,  а  тем  более
природный цыган.
     Конь нервничал, мотал головой и фыркал.
     Цыгана лениво, с неторопливым спокойствием  людей,  умеющих  убивать,
окружало пятеро мужиков. Двое держали короткие, с толстым  обухом  топоры,
более удобные для работы, чем легкие пастушьи чупаги; третий  доставал  из
ножен свой нож, в отличие от цыганского  широкий  и  прямой,  а  четвертый
тряпицей наскоро перевязывал пятому рассеченную  руку.  Видимо,  цыганенок
уже успел расстараться.  По  лицам  мужиков  ясно  было  видно,  что  жить
мальчишке остается считанные  минуты.  Просто  никому  не  хотелось  лезть
первым и зря кровавиться.
     Джош рычал, скалясь страшной пастью, и тянул Марту вперед.
     - Это цыган, - успокаивающе бросила женщина псу. -  Конокрад.  Ты  же
никогда не связывался с конокрадами, Молчальник! Да что ты, в самом  деле,
ведь посекут топорами - и его, и нас с тобою!
     Пес не слышал.
     - Не возьму я их, Джош, - чуть не плакала  Марта,  из  последних  сил
держа пса. - Сам знаешь, надорвалась я  с  тобой,  много  не  вынесу...  и
устала с дороги. С княжичем - это ведь так, забава одна была, как  тебе  у
деревенского дурня яблоко с воза  снять...  да  стой  ты!  Черт  с  тобой,
Джош...
     На последних словах Марта поспешно захлопнула рот, наскоро огляделась
по сторонам и, отпустив собаку, пошла к мужикам и конокраду.
     Джош беззвучно ступал следом.
     - За что парня губите, люди  добрые?  -  спросила  Марта,  подойдя  к
раненому.
     - Коня свел, падлюка! - ответил тот  властным  голосом,  по  которому
сразу можно было признать сельского войта. -  Я-то  думал  -  все,  сгинул
жеребец, уведут в Силезию или  за  Дунай,  и  пиши  пропало...  не  успели
увести, племя египетское!
     - Не подходи! - безнадежно вскрикнул цыганенок.  -  Ай,  не  подходи,
жизни лишу!
     Марта протянула руку и легко коснулась предплечья раненого, чуть выше
наспех замотанного тряпицей пореза. Человек встрепенулся, хотя  порез  был
пустяковый, и даже задень его Марта, боли особой  не  причинил  бы,  потом
часто-часто заморгал, словно ему в глаз попала соринка,  помотал  кудлатой
головой и недоумевающе уставился на своих спутников.
     - Эй, мужики! - крикнул он. - Погодьте! А  за  что  мы  цыгана  этого
рубить собрались?!
     Ближайший обладатель топора - коренастый угрюмый бородач - повернулся
и выразительно постучал себя обухом по лбу. Правда, лоб  у  него  даже  на
первый взгляд был такой, что можно было стукнуть и посильнее - если топора
не жалко.
     - Сдурел, Саблик?! Он же коня у тебя свел!
     - Коня?!
     - Ну да! Твоего гнедого! Да ты что,  ослеп  -  вот  же  твой  жеребец
стоит!
     - Это не мой жеребец! - с уверенностью заявил раненный Саблик.
     - Не твой?
     - Не мой. Сроду у меня гнедых не водилось.
     - Так ты ж сам заорал, как мы к Струге  подъехали:  держите,  братья,
конокрада чертова, вражью силу! Я и приметил - вроде  бы  знакомый  гнедой
под цыганом гарцует! Еще обрадовался  -  спешился  кучерявый,  коня  поить
стал, а то ушел бы верхами!..
     - Не мой конь, - Саблик отвернулся и стал  перевязывать  пострадавшую
руку заново, ловко помогая здоровой руке зубами. -  Сроду  не  водилось  у
меня гнедых. Не люблю.
     - Тогда за что мы цыгана рубим?!
     - Не знаю. Может, он в твое ведро плюнул.
     Бородач сунул топор за пояс и вразвалочку подошел к Саблику. Постоял,
глядя на того  с  явным  желанием  дать  раненому  по  уху,  после  звучно
высморкался Саблику под ноги и двинулся к колодцу.
     Остальные, пожимая плечами, потянулись за ним.
     Марта проводила их усталым взглядом и направилась к цыганенку.
     - Не подходи, - цыганенок сунул ей в лицо нож, чуть не порезав  губу,
и теснее прижался спиной к яблоне. - Убью!
     Марта не ответила.
     - Не подходи! - еще раз взвизгнул  парнишка  и  заплакал,  садясь  на
землю.
     Джош облизал цыганенку мокрые щеки и лег рядом,  покусывая  стебельки
травы.
     - Мотал бы ты отсюда, -  Марта  отерла  пот  со  лба  и  поняла,  что
испугалась -  дико,  смертно  испугалась,  просто  раньше  не  успела  это
заметить, а и заметила, так не пустила в сердце.
     Кинулся бы Джош-сумасброд на мужиков, лег бы под топорами за  дурость
свою неуемную...
     - Друц, - забормотал  цыганенок,  уставясь  в  землю.  -  Зовут  меня
Друц!.. я для тебя, госпожа, я за тебя... наш табор в Силезию третьего дня
ушел, там ярмарка знатная, а я не успел!..  задержался  я  тут...  хочешь,
госпожа, вынь мою душу, топчи ее, дави каблуками -  благодарить  стану,  в
ножки поклонюсь! Хочешь?!
     Золотая серьга в его левом ухе качалась, играя солнечными зайчиками.
     - Дурак ты, Друц-конокрад, - устало отозвалась Марта,  вздрогнув  при
словах Друца о душе. - Прыгай-ка лучше в седло и гони к своим  в  Силезию.
Опомнятся мужики - ни я, ни Господь Бог  тебя  с  их  топоров  не  снимут.
Понял? А гнедого твоего Бовуром звать -  так  и  запомни,  потому  что  на
другое имя он не откликнется. И не надо на меня глазеть,  рот  разинув,  я
тебе не икона Божьей Матери... ну, скачи!


     ...Старичок-мельник, так и не выпрягший волов  из  своей  телеги,  от
края дороги наблюдал за  происходящим.  Когда  пыль  взвилась  за  цыганом
Друцем, прилипшим к спине краденого жеребца,  мельник  покачал  головой  и
задумчиво оттопырил нижнюю губу.
     - А не та ли это баба, о которой  давеча  ночью  нам  Петушиное  Перо
сказывал? - спросил он у самого себя.
     И сам себе ответил:
     - Может, и та. А спешить все равно не надо...
     -  Какая  баба?  -  поинтересовался  его  могучий   сын,   исподлобья
поглядывая на припавшего к ведру одноухого пса.
     - А та, что у черта купленную душу из-под носа увела. Как цыган  коня
из чужой конюшни.
     Мельник  еще  раз  покачал  головой,  улыбнулся  тихой  бесхитростной
улыбочкой и повторил:
     - А спешить все равно не надо...


     Стены тынецкого монастыря, сложенные из тщательно пригнанных  друг  к
другу глыб тесаного камня, выросли перед Мартой и Джошем как из-под земли.
Вот еще только что был лес, тропинка петляла  меж  задумчивыми  сумрачными
вязами и древними дубами, не позволявшими видеть ничего  дальше  ближайших
стволов - и вдруг лес как-то сразу кончился, словно обрезанный  гигантским
ножом, а над головами уже нависают  отвесные  монастырские  стены,  больше
смахивающие на крепостные. Тынецкий монастырь в смутные времена  и  впрямь
частенько служил крепостью, причем стены, на которые  сейчас  с  искренним
благоговением смотрели Марта и Джош, ни разу не были взяты неприятелем. То
ли Господь хранил святых отцов и укрывшихся у них мирян, то ли  закованный
в камень оплот веры просто оказался не по зубам нападающим. Впрочем,  одно
другому не помеха, и даже наоборот...
     Вблизи, когда путники оказались перед массивными, окованными  железом
воротами монастыря, ощущение давящей  на  плечи  огромной  массы  сурового
камня только усилилось. И, стараясь  развеять  это  гнетущее  впечатление,
усугубляемое царившей вокруг тишиной, Марта  решительно  и  громко  трижды
ударила в ворота привешенным снаружи чугунным кольцом.
     Некоторое время ничего не происходило.  Потом  по  ту  сторону  ворот
послышались неспешно приближающиеся шаги, и в  левой  створке  со  скрипом
отворилось небольшое окошечко. Спустя мгновение в нем возникла  остроносая
физиономия монаха-привратника, сверлившего Марту подозрительным взглядом.
     - Кто такая? - неприветливо осведомился монах. - Зачем явилась?
     - Марта Ивонич я, сестра настоятеля вашего, - скромно потупила  глаза
Марта. - Совета пришла спросить у святого отца, брата моего в миру.
     - Сестра? - в скрипучем голосе  монаха  звучало  подозрение,  готовое
перейти в уверенность. - Что-то не припомню я, чтоб у  аббата  Яна  сестры
водились!
     - А ты у него самого спроси, отче, - кротко улыбнулась Марта, проводя
ладонью по гладкому  дереву  ворот  и  как  бы  случайно  задев  при  этом
торчавший из окошка длинный монашеский нос.
     Привратник отшатнулся, хотел было  выругаться,  но  вдруг  застыл  на
месте, словно пытаясь что-то  вспомнить.  Так  и  не  вспомнив,  обреченно
махнул рукой и начал вытаскивать из петель тяжелый засов.
     -  Входи,  сестра,  -  виновато  пробормотал  он,  впуская  Марту   и
юркнувшего следом одноухого пса. - Для тех, кто  просит  у  нас  совета  и
утешения,  двери  наши  всегда  открыты.   Сейчас   схожу,   доложу   отцу
настоятелю...


     Являвшихся к нему мирян  настоятель  тынецкого  монастыря  ксендз  Ян
Ивонич предпочитал принимать не в исповедальне и не в аббатских покоях,  а
в узкой келье, где кроме  жесткой  лежанки,  грубой  деревянной  скамьи  и
низкого стола из некрашеных дубовых досок, ничего не было.
     За исключением распятия на стене, разумеется.
     Здесь отец Ян молился в одиночестве,  здесь  же  выслушивал  исповеди
родовитых шляхтичей и шляхтянок, претендующих на особое  внимание  аббата,
отпускал грехи, давал советы, после которых многие уходили  с  облегченным
сердцем, а кое-кто и вскоре принимал постриг. Знали бы эти  люди,  что  на
самом деле происходило в  то  неуловимое  мгновение,  когда  бремя  грехов
спадало с их души, или когда важное решение, еще  минуту  назад  рождавшее
бурю сомнений, вдруг оказывалось простым и единственно возможным! Но  люди
покидали монастырь, аббат оставался, и все шло своим чередом.
     Отца Яна многие считали святым. И хотя прижизненная  канонизация  ему
не грозила - даже святой Станислав Костка  сподобился  приобщения  к  лику
лишь  после  того,  как  отдал  Богу  душу  -  тем   не   менее   тынецкие
отцы-бенедиктинцы и  священнослужители  соседних  монастырей  были  твердо
уверены, что уж епископский-то сан не минует  ксендза  Ивонича,  причем  в
самое ближайшее время.
     И только сам отец  Ян,  Яносик  Ивонич,  старший  из  приемных  детей
Самуила-бацы, знал истинную цену своей святости.
     Кроткий аббат был вором.
     Сонмы греховных мыслей и вожделений, сомнений и  страхов,  украденных
из голов исповедующихся и просящих совета мирян терзали его. Люди  уходили
просветленными и очистившимися, чувствуя  в  себе  Благодать  Божью,  люди
называли отца Яна святым - а он оставался один  на  один  с  их  гордыней,
любострастием и чревоугодием, все чаще не  выдерживая,  срываясь  и  долго
потом замаливая собственные - а  по  сути  чужие  -  прегрешения...  Когда
молодой Яносик становился послушником, а затем принимал  постриг  и  давал
обеты, он и представить не мог, с чем ему придется  столкнуться  в  стенах
монастыря, этой обители веры  и  благочестия!  Да  будь  он  действительно
святым - никогда бы не достичь Яну Ивоничу не то что епископского сана, но
и должности настоятеля, в которой он сейчас пребывал. Свято место пусто не
бывает, желающих на него предостаточно. И  плетутся  в  стенах  монастырей
интриги не хуже, чем в королевских  дворцах  и  княжеских  замках;  редко,
очень редко пускают в ход святые отцы яд и клинок, зато клевета  и  наветы
ядовитее иной  отравы  и  острее  булатного  ножа.  Будь  ты  хоть  трижды
блаженным бессребреником - епископом  до  самой  смерти  не  станешь,  ибо
найдутся угодники похитрее, попроворнее тебя!
     Все это  ксендз  Ян  понял  быстро.  А  поняв  -  принялся  за  дело.
Самуил-баца  мог  гордиться  старшим   сыном:   не   раз   кто-нибудь   из
отцов-бенедиктинцев внезапно  забывал,  о  чем  хотел  донести  тогдашнему
аббату, или прилюдно спотыкался посреди молитвы, запамятовав слова, годами
беспрепятственно слетавшие с языка; а  то  и  сам  престарелый  настоятель
начинал вдруг ни с того ни с сего благоволеть к молодому монаху,  которого
еще недавно считал юным выскочкой, метившим на  его  место  (и  совершенно
правильно считал!)...
     День за днем, год за годом украденные во имя благой цели черные думы,
корыстные помыслы, зависть, тщеславие, доносы и интриги скользкой плесенью
оседали в душе брата (позже - отца) Яна, и время от времени Ивонич начинал
задыхаться, тонуть в этой мерзости, не отличая врожденного  от  краденого.
Тогда он на несколько недель исчезал из монастыря - якобы по делам  святой
католической церкви - в потайном месте сменял свое одеяние  на  мирское  и
ударялся во все тяжкие, ныряя с головой в  пучину  пьянства,  чревоугодия,
кутежа и продажной любви, давая выход накопившимся в нем чужим страстям  и
желаниям.
     Это  случалось  нечасто  -  лишь  тогда,  когда  кладовая  его   души
оказывалась переполнена той дрянью, которую отец Ян выносил из чужих  душ.
Для блага других - и ради собственной выгоды. Всяко бывало, и до  сих  пор
мучился сорокалетний аббат  Ян,  считавшийся  святым,  страшным  вопросом:
благо творит он или зло? Угодно ли Богу то, что он делает,  или  уже  ждет
его в аду Сатана, радостно потирая руки в предвкушении?..
     Ответа настоятель не нашел до сих пор.


     Присев на край узкого монашеского ложа, Марта  молча  наблюдала,  как
отец Ян не торопясь устраивается на скамье напротив нее.  Строгое  бледное
лицо аббата с высоким лбом и обильно усыпавшей виски сединой действительно
напоминало лик святого, и Марта подумала,  что  Яносику  весьма  пошел  бы
светящийся нимб вокруг головы. На аббате была  белая  длиннополая  риза  с
пелериной, какую носили все бенедиктинцы, но, даже не зная, кто он,  Марта
никогда бы не спутала Яна с рядовым монахом  из  ордена  св.Бенедикта  или
любого другого.
     - Ну, здравствуй, сестра, - негромко  сказал  аббат  и  посмотрел  ей
прямо в глаза.
     - Здравствуй... святой отец, - чуть улыбнулась Марта.
     Улыбка вышла печальной и едва ли не вымученной.
     - Давно мы не виделись с тобой, Марта. И поэтому я не  верю,  что  ты
случайно появилась здесь. Рассказывай.
     - Не знаю даже, с чего начать, Ян...
     - С начала, Марта, с начала.  Слыхала,  небось,  что  в  начале  было
Слово?
     - С начала? Я нарушила одну из наших Заповедей, Яносик.
     - Какую же? - тонкие брови аббата еле  заметно  приподнялись,  но  на
лице при этом не дрогнул ни один мускул.
     - Я встала на пути у Великого Здрайцы.
     На этот раз Ян не смог скрыть своего волнения.
     - Ты рискнула помериться силами с Нечистым?!
     - Да.
     - И... что же?
     -  Я  украла  у  него  душу.  Душу,  купленную  им;   душу,   которая
принадлежала ему по Праву. И с тех пор он ищет меня. Меня - и того, в  ком
отныне живет принадлежащая ему душа.
     После этих слов