несколько ином качестве, чем сейчас.
     Михал слонялся вокруг, стесняясь  зайти  и  справиться  о  Мардулином
здоровье. Сам воевода пострадал не слишком: обгорели ладони, и в ближайший
месяц Райцежу было бы больно не то что палаш - хворостину в руки взять; да
в голове до сих пор плясали черти после страшного  удара  о  воду  Гронча,
когда рушился туда в обнимку с Мардулой.
     Походив туда-сюда, Михал убирался восвояси,  чтобы  через  час-другой
заявиться снова.
     По Шафлярам бесцельно шлялся Джош, объевшийся  и  оттого  склонный  к
меланхолии, а за ним вереницей брели чуть ли  не  все  шафлярские  собаки.
Только что на их глазах Молчальник умудрился стащить у Хробака, громадного
косматого пса, его любимую баранью лопатку, которую Хробак зарыл в землю и
для пущей безопасности улегся в двух шагах от схрона; и собачьему восторгу
не было предела - особенно когда одноухий ворюга потаскал кость,  потаскал
и вернул обалдевшему Хробаку, даже не рыкнувшему на похитителя.
     Две поджарые суки недоуменно переглядывались и облаивали Молчальника,
игнорировавшего их блохастые прелести.
     Цыганистый парень, приятель Мардулы, еще в самую рань привел  в  село
Беату и самолично проводил ее к Самуиловой хате.  Михал  кинулся  к  жене,
обнял, потом застеснялся и куда-то исчез, поэтому счастливая  Беата  мигом
попала под опеку Терезы Ивонич, сойдясь с последней необычайно  быстро.  И
часа не прошло, как обе женщины вовсю шушукались в  углу  двора,  и  Беата
только  диву  давалась,  внимая  советам  Терезы:  нет,  не   такими   она
представляла  себе  краковских  купчих,  совсем  не  такими!   В   Висниче
говаривали, что купеческие женки - что крольчихи, и деток куча, и  мужиков
в постели, как муравьев вокруг пролитого  меда!  А  красавица-Тереза  была
донельзя совестливой, душевной,  мужа  называла  не  иначе  как  "хозяин",
потомство воспитывала в строгости, и, слушая ее, Беата душой  чувствовала:
не врет!
     И впрямь такая.
     Даже несколько раз призадумалась Беата Райцеж, в  девичестве  Сокаль:
не многовато ли совести на одну женщину?
     Ответа она не знала.
     Видимо, Тереза что-то почувствовала, потому что прервала на полуслове
рассказ о младенческих болячках и способах борьбы с ними  -  и  пристально
глянула на Михалову жену.
     - Муж у меня хороший, - невпопад заявила Тереза. -  Добрый,  умный...
честный. А купцу честь с совестью - одна морока. Ни купить, ни продать, ни
объегорить! Вот и приходится...
     Тереза не договорила, поморгала длиннющими ресницами  и  вернулась  к
разговору про опрелости да вздутые животики.


     Ближе к вечеру приемные дети Самуила-бацы стали собираться на  отцову
могилу. Когда каждый из них в свое время  покидал  Шафляры,  отец  брал  с
птенца клятву: в ночь сороковин просидеть от заката до восхода над  местом
его последнего упокоения. Чем-то это напоминало старые гуральские сказки -
ходил старший сын на могилу к отцу, да не дошел, ходил средний, да  заснул
на  кладбище,  а  младший  всю  ночь  высидел,  и  достались  ему  к  утру
меч-саморуб, конь-крылач и  скатерть-самобранка.  На  подобное  наследство
Самуиловы приемыши не рассчитывали, но обещание, данное  отцу,  собирались
выполнить. И впрямь: отчего в ночь, когда сороковины заходят, не  посидеть
над отцовской могилкой, не поразмыслить о покойном и о собственной  жизни,
какая там она сложилась; может, и неплохо оно - остановиться, замолчать  и
подумать.
     Скажи, батька Самуил, как жить дальше?
     Это тебе не меч-саморуб...
     Перед самым выходом, когда солнце расплескалось алым огнем о  вершину
Криваня, Михал все-таки  набрался  смелости  и  зашел  проведать  Мардулу.
Сперва он не знал, куда деваться от смущения, когда Мардулина мать, до сих
пор еще статная и миловидная Янтося, кинулась воеводе в ноги и со  слезами
стала благодарить за сына своего непутевого, за жизнь его молодую. Еле-еле
угомонив Янтосю, Михал приблизился к постели и встал над разбойником.
     Мардула, похоже, спал или  был  без  сознания.  Он  лежал  совершенно
голый, раскинувшись на спине, ожоги мало-помалу подсыхали, но не  слишком,
смазанные маслом; дышал разбойник ровно, и жизнь  его,  по  всему  видать,
была вне опасности.
     Михал молча смотрел  на  похитителя  своей  жены  и  видел  почему-то
Самуилову хату, вот этого же раненого гураля  на  печи  и  старого  батьку
рядом. Видать, долго решался Самуил-баца, прежде чем взялся учить  тайному
воровскому ремеслу сына своего побратима. Неровен  час,  распустит  парень
язык - не мальчик ведь, не  прикажешь,  как  своим  приемышам  поначалу  -
начнут люди коситься, и прости-прощай спокойная жизнь!
     Воевода присел, легко тронул Мардулино запястье...  Разбойник  сейчас
был открыт, беспомощен, Михалек мог украсть у него все, что угодно: память
о науке Самуила-бацы или  память  об  обстоятельствах  смерти  последнего,
выскрести до дна зло на него,  воеводу  Райцежа,  или  отрезать  и  унести
ломоть знаний о тайных укрытиях в местных лесах. Вот оно, бери - не хочу!
     Улыбнувшись, Михал легонько взъерошил спящему Мардуле волосы и  пошел
к двери.
     Вслед воеводе из-под дрогнувших ресниц пронзительно  сверкнул  взгляд
разбойника.
     Возможно, это было хорошо - то, что Михал не видел этого взгляда; как
и то, что он не стал рыться в душе человека, которого считал беспомощным.


     Шафлярское кладбище располагалось меньше чем  в  получасе  ходьбы  от
села. Если сразу от южной околицы взять наискосок через  волнующееся  море
папоротников и  дикого  овса,  после  пересечь  небольшую  рощицу,  словно
отбившуюся от отца-леса и теперь в нерешительности замершую на непривычном
месте, то за могучим явором  уже  было  рукой  подать  -  вот  оно,  место
упокоения шафлярцев, отдавших душу Богу, а тело родной земле Подгалья!
     Никакой еды и питья Самуиловы приемыши с собой не  взяли,  хоть  мама
Баганта со всей материнской настойчивостью и совала им в руки узелки -  на
сытый желудок плохо думается, да и батька Самуил обиделся бы, если б  дети
его на его же  могиле  в  ночь  заходящих  сороковин  трапезничать  стали!
Провожать их никто не провожал, даже не  высунулся  в  окошко,  чтоб  хоть
одним глазком посмотреть;  понимали  шафлярцы  -  ни  к  чему  лишний  раз
соваться в чужое горе, лезть любопытными  пальцами  в  живое,  разверстое,
кричащее... вот завтра и помянем  Самуила-бацу,  как  у  порядочных  людей
заведено, а этой ночью пусть уж дети сами отца поминают!
     Только тощий монах-доминиканец в рясе с капюшоном вылез  по  пояс  из
окна дома Зновальских, раздвинув ставни, буркнул что-то  себе  под  нос  и
немедленно скрылся - доносить побежал, хоть и не о чем тут было  доносить;
или просто не придал значения.
     - Да пропади ты пропадом! - пробормотал  хмурый  аббат  Ян,  полоснув
взглядом по ставням, так  и  оставшимся  открытыми,  и  ничего  больше  не
добавил.
     Шел себе, молчал.
     ...Нетопырь с когда-то перебитым и после плохо сросшимся крылом висел
на ветке явора вниз головой и  диву  давался.  Подходило  его  времечко  -
правильное, ночное, когда смотрят не глазами и живут одним мгновением -  а
тут людишки какие-то шляются,  хотя  людям  давно  пора  забиться  в  свои
деревянные норы и спать, либо горланить песни, собравшись на  лугу  вокруг
костра. Нетопырь перебрал коготками, кожистые крылья хлопнули раз-другой -
но нет, зверек остался висеть, напоминая сухой лист, и лишь уныло  моргнул
круглыми глазенками.
     Луна, выглянувшая из-за каменистого плеча Криваня, припомнила золотые
деньки, то бишь ночки, когда была она молодым рогатым месяцем, и замерцала
тоскливо, обсыпая желтой пыльцой кучку людей у могильного холмика. Луна не
понимала, почему люди выбрали именно этот холмик, хотя вокруг на  кладбище
было предостаточно других, точно  таких  же,  но  решила  не  задумываться
лишний раз над человеческими прихотями, а то и без того на лице пятна!
     Разве что вспомнилось ни с того ни с сего сквозь дрему: надвигающийся
рассвет, свои последние минуты перед тем, как убраться  восвояси,  люди  -
кажется, те же самые, только теперь их было гораздо меньше -  сбившиеся  у
дощатой ограды, и туманы, сизые туманы старого погоста...
     Оставалось уже не так далеко до полуночи, когда поблизости от  тихого
шафлярского кладбища зафыркала лошадь, а следом за ней заскрипели колеса -
сразу, из тишины, словно чужой тарантас свалился с неба.
     Впрочем, с неба - это вряд ли.


     - Явился... - пробормотал аббат, отворачиваясь и глядя в  фиолетовое,
цвета епископской мантии небо с крупными бриллиантами звезд.
     Смотреть на пришельца настоятелю не хотелось - даже для  того,  чтобы
увидеть, что голова гостя непокрыта: свой  неизменный  берет  с  петушиным
пером тот нервно комкал в кулаке.
     - Кто это? - повернулась к брату удивленная Тереза.
     - Он. Марта, небось, рассказывала... Петушиное Перо.
     -  Великий  Здрайца?!  -  ахнула  Тереза  и,  резко  встав  навстречу
выступившей из темноты фигуре прибывшего, неприязненно поинтересовалась:
     - Что, по отцову душу приехал, вражина?
     - Не мели языком, - возница тарантаса устало вытер  сжатым  в  кулаке
беретом покрытый испариной лоб, хоть ночь выдалась  отнюдь  не  жаркой,  и
потеть было вроде бы не с чего. - Отвалится. Не моя она, душа отца вашего,
хоть и жаль, а не моя. Не дотянуться...
     - Тогда - зачем? - не выдержала Марта, прижимая к  себе  чуть  слышно
заскулившего Джоша. - За ним?
     Она кивнула на пса.
     - И не за ним, не бойся, - досадливо отмахнулся  Великий  Здрайца.  -
Хотя и следовало бы... Хотите, рассмешу?! Не хотите? Ну, тогда  все  равно
рассмешу. Сам не знаю - зачем я здесь! Разве что тебя повидать,  воровочка
моя, - дьявол невесело усмехнулся, присаживаясь рядом  и  делая  вид,  что
хочет приобнять Марту за плечи.
     Марта собралась  было  отодвинуться,  но  отчего-то  не  стала  этого
делать, только зябко поежилась.
     Помолчали.
     - Спасибо, - не к  месту  проворчал  вдруг  Михал  и  осекся,  словно
смутился.
     - Кому? - искренне удивился Петушиное Перо. - Кому спасибо-то? Мне?!
     - Тебе, - кивнул Михал. - За то что и Марте, и мне помог тогда живыми
уйти. Вот уж откуда помощи не ждал... Но все равно - спасибо.
     Явно  растерявшийся  Здрайца  не  нашелся,  что   ответить.   Повисла
натянутая пауза, во время которой аббат Ян думал, что в простом  "спасибо"
кроется "спаси Бог", только большинство об этом давно забыло.
     - И что же ты теперь собираешься делать? - снова первой не  выдержала
Марта. - Я ведь понимаю... ох, ничего я уже не  понимаю,  только  от  тебя
ведь просто так не отвяжешься! Что делать будешь, я тебя спрашиваю?!
     - Да не знаю я! - чуть ли не выкрикнул дьявол в лицо женщине,  брызжа
слюной. - Не знаю! Раньше мне было плохо - о, если бы ты знала, воровочка,
как  мне  было  плохо!..  неправильное  это  слово,  нет  таких   слов   в
человеческом языке, это надо пережить  самому!  И  сейчас  мне  плохо,  но
сейчас мне именно плохо, я впервые в  жизни  ощущаю  именно  это,  впервые
чувствую правильность сказанного!.. ну зачем, какого черта тебя занесло  в
Вену, воровочка?!
     Казалось, Петушиное Перо, забывшись, разговаривает сам  с  собой,  но
все слушали его, затаив дыхание - никто из пятерых не мог себе представить
такого дьявола! "Он что, каяться собрался? - изумился аббат Ян. - Господи,
прости меня, грешного - может, и для него еще не все потеряно?!"
     - ...раньше я ощущал это каждым мгновением  своего  существования,  -
продолжал Великий Здрайца. - Каждое мгновение - вечная мука, и я мог  лишь
надеяться, что когда-нибудь сумею это прекратить, исчезнуть, не быть -  о,
как же я хотел не быть!.. Да, я мучился  всегда;  и  мучения  других  были
столь мелкими и жалкими по сравнению с моими собственными, что я  попросту
не замечал их, как ты не всегда  замечаешь  муравьев  под  ногами!  Но  до
встречи с тобой, воровочка, до сторожки в лесу на окраине  Вены,  мне,  по
крайней мере, было все понятно: ценой мук своих и  чужих  я  копил  выкуп,
который должен был избавить меня от проклятья существования! Я  знал,  что
это будет нескоро, что придется перетерпеть вечность,  а  потом  еще  одну
вечность - но это будет! И к прежним  мукам  я  уже  отчасти  притерпелся,
свыкся с ними, как с неизбежностью; лишь иногда, когда  я  ощущал  в  себе
руку Преисподней в полной мере, мои страдания становились  невыносимыми  -
но это длилось недолго... А теперь - теперь я  чувствую,  как  все  вокруг
рушится, я уже ни в  чем  не  уверен,  ни  в  сегодняшнем  рабстве,  ни  в
завтрашней свободе; я  познал  новые  ощущения,  тоже  мучительные,  но...
другие! Одиночество срослось со мной, а  сейчас  кто-то  отдирает  его  от
меня, отдирает с мясом, с кровью,  и  мне  все  время  кажется,  что  этот
"кто-то" - я сам! И это с тех пор, как я встретил тебя, моя воровочка! Что
же ты со мной сделала?! И что теперь делать  мне?!  Люди,  скажите  -  что
делать несчастному дьяволу?!
     Петушиное Перо захлебнулся и умолк.
     Собравшиеся на могиле  Самуила-бацы  люди  тоже  потрясенно  молчали,
боясь поднять глаза и посмотреть на Великого Здрайцу.
     - Полагаю, я не все понял из твоей речи, - проговорил  наконец  аббат
Ян, - но душой чувствую, что говорил ты искренне.  Господи,  прости  меня,
грешного, за то, что скажу сейчас -  но  если  путь  спасения  открыт  для
каждого, то ведь это должно значить именно "для каждого"?! Может быть, и у
тебя есть надежда, о которой говорил ты - надежда искупить  свои  грехи  и
спастись? Скажи, не могу ли я чем-то помочь тебе?
     Отец настоятель чувствовал, что кощунствует, но слова сами  срывались
с его уст, помимо воли Яна.
     - Помочь МНЕ? - саркастически ухмыльнулся дьявол.
     И некоторое время качал головой, уставясь перед собой в одну точку.
     - Еще никто не предлагал мне помощи, - тихо произнес он после  долгой
паузы. - Я - многим, но мне - никто. Может  быть,  ты  и  вправду  святой?
Несмотря на все твои грехи? Грешный святой, святой  грешник...  настоятель
Казимежского кабака! Но даже если так, если ты искренен  в  своем  порыве,
как я в своей исповеди - чем ты можешь помочь мне?
     - Еще не знаю, - честно признался Ян. - Но если ты кое-что  объяснишь
мне, я надеюсь, отыщется выход...
     - И что же вам не терпится узнать, святой отец? Не приходилось раньше
исповедовать дьявола? - Петушиное Перо сбился на свой обычный  язвительный
тон, но тут же оборвал сам себя. - Тем более что я не советую  верить  мне
до конца. Даже когда я говорю правду -  а  я  говорю  ее  куда  чаще,  чем
думаете вы, люди - в ней, в этой правде, может таиться подвох,  незаметный
для меня самого! Ты это должен понимать лучше других, святой отец... А  я,
в свою очередь, не верю, что ты способен мне чем-то помочь. Подумай -  как
ты собираешься это сделать? Душу свою продашь,  чтоб  спасти  проклятого?!
Нет, знаю, не продашь... да  и  нет  у  меня  права  подписывать  подобный
договор. До встречи с ней, - он кивнул на закусившую губу Марту, - я бы не
стал даже разговаривать с тобой об этом.  Но  чем  черт  не  шутит,  когда
дьявол спит! Как тебе такая шутка,  святой  отец?!  Знаю,  не  нравится...
Спрашивай! И я отвечу, если смогу.
     - Тогда, на мельнице, - аббат говорил  медленно,  тщательно  подбирая
слова и стараясь не смотреть Петушиному Перу в глаза, -  ты  сказал  перед
отъездом, что муки освобождают. И что душа того  несчастного,  которую  ты
насильно для нее самой вложил в мертвеца, теперь для тебя  потеряна.  Если
это так - а это наверняка так, иначе порочна сама идея  чистилища!  -  то,
может  быть,  и  ты,  пройдя  сквозь  мучения,   способен   очиститься   и
освободиться?
     - Не способен, - грустно дернул себя за эспаньолку Петушиное Перо.  -
Для меня этот путь закрыт. Я проклят. Но я могу  освободиться  по-другому.
Тебе наверняка не понравится эта дорожка к спасению, святой отец,  но  для
меня она - единственная.
     От аббата, да и от остальных не укрылось, что последние слова  дьявол
произнес неуверенно. "А что, если он и сейчас хитрит, ведет какую-то  свою
игру?!" - мельком подумала Марта, но, взглянув на  понурившегося  Великого
Здрайцу, тут же сама устыдилась своей мысли.  Надо  быть  дьяволом,  чтобы
настолько притворяться!
     Впрочем, существо перед ней и было дьяволом.
     - Я проклят, - повторил Петушиное Перо. - Я брожу среди вас, я  творю
то, что вы, люди, называете злом - но для меня это не зло,  а  всего  лишь
способ моего существования. Я просто не могу по-другому, как вы не  можете
не дышать!
     - Не  можешь  или  не  хочешь?  Или  просто  не  знаешь,  как  это  -
по-другому? - перебил дьявола аббат.
     - Не знаю, - подумав, ответил Петушиное Перо.  -  Я  соблазняю  людей
тем, что действительно могу  им  дать,  и  чтобы  выполнить  обещанное,  я
прибегаю к помощи тех, кто сделал меня таким,  каким  я  стал.  Вельзевул,
Сатана, Люцифер, Антихрист - зовите их как угодно! Я сам никогда не  видел
их, никогда не разговаривал с ними знакомым мне языком, и ни одно из  имен
человеческих или нечеловеческих не  подходит  им,  как  змеиная  шкура  не
подходит волку; но когда я прибегаю к мощи  Преисподней,  чтобы  выполнить
обещанное, я  ощущаю  Геенну  в  себе  -  и  тогда  мои  муки  усиливаются
тысячекратно! Но она же дарует мне силы выполнить то, что мне нужно.  И  в
результате я приобретаю чью-то  душу.  Одну,  другую,  третью...  Я  коплю
выкуп. Выкуп, который освободит меня. Я не знаю, сколько душ мне для этого
понадобится - но я коплю...
     Петушиное Перо обреченно сморщился и отвернулся.
     - Ты уверен, что это - путь к освобождению? -  тихо  спросил  бледный
как смерть аббат Ян.
     - Да, - кивнул Великий Здрайца.
     - И где же ты хранишь принадлежащие тебе души? - аббат едва сдерживал
волнение;  то,  что  сейчас  открывалось  ему,  вызывало  озноб,  и   отец
настоятель, напрягшись, внутренне дрожал мелкой дрожью. Он чувствовал: еще
немного - и он узнает все или почти все, что  хотел,  еще  немного,  и  он
поймет, что выход есть, что его просто не может не быть!
     - Освободить их хочешь? - поднял бровь дьявол. - Не выйдет,  святоша.
Это ведь только в сказках - распороли волку брюхо, и вылезли из него целые
толпы съеденных... и стали жить-поживать. Они, души эти проданные - в аду,
как и полагается... во мне! Они  -  часть  меня,  ты  это  понимаешь,  мой
жалостливый аббатик?! А тех, которые еще находятся в телах живых, я  держу
на невидимых нитях, как кукольник  держит  своих  марионеток,  и  по  мере
надобности дергаю за эти нити, вынуждая повиноваться!
     - Значит, они тоже страдают?
     - А как ты думал?! Нет, аббатик, ты просто удивляешь меня... Они -  в
аду, а этот ад - во мне. Хоть он  и  ничто  по  сравнению  с  Преисподней,
которая время от времени входит в меня! -  но  и  его  вполне  достаточно,
чтобы эти душонки настрадались вволю! Да и выйдя на миг по  моей  воле  на
свободу, прогулявшись на коротком поводке, они не  чувствуют  себя  лучше!
Представь, святой отец: выпав из адского небытия, ощутить себя, к примеру,
в теле мертвеца! Ты никогда не был  в  неживом,  вынужденном  жить?!  Тебе
повезло, аббатик...
     - Но, страдая в тебе, они очищаются?
     Окружающие наконец увидели, как дрожит в возбуждении святой отец.
     - Нет. Во мне - нет. Очищают лишь муки чистилища, но не адские  муки.
Чему тебя учили, святой отец?! Здесь, на земле, и  только  здесь  проходят
люди свое чистилище: умирают, рождаются вновь, забывая себя, забывая,  кем
были раньше, как не помню этого и я; одни постепенно уходят вверх,  и  мне
уже не дотянуться до них, другие  все  больше  погрязают  в  том,  что  вы
называете грехом, но все-таки боятся  встать  с  дьяволом  лицом  к  лицу;
третьи же сами выкармливают пожирающий их огонь, третьи непрерывно  кричат
жизни "дай!" - и вот этих-то я не упущу! А попав в мой внутренний а