ользования
метрополитеном.   Длинное,  нудное   перечисление   по   пунктам.   А  смысл
укладывается  в короткую, всем давно надоевшую фразу  типа: не делай другому
так, как не хочешь, чтобы сделали тебе. Будь я действительно инопланетянкой,
эти правила  сказали бы мне о здешних обычаях больше, чем любые литературные
памятники.
     Метро сгущалось людьми в черном. Меня не оставляло ощущение, что сейчас
в двери вскочит черт и схватит меня. Им известно, куда я направляюсь.
     -  Кто  тронет  меня,  пожалеет  себя! - пробормотала  я  заклинание, и
старушка, стоявшая рядом, проворно юркнула в другой конец вагона.
     В голове у меня затанцевало.
     - Мы  все,  - звучал мой  собственный  голос, - бесконечные отображения
одного. Мы  всесильны. Мы бессильны. Мы вольны. Мы не вольны. Мы  - это  мы.
Нас нет. Безразлична наша  жалость, безразлична  и  бессильна наша смелость,
наша гордость, наша  слабость - безразличны. Не  имеет значения, осознаем мы
это или нет...
     - Я плачу! - рыдал маленький, похожий на крота, человечек и вытирал нос
большим грязным  платком. - Вы слышите, я плачу!  Я  так высокомерно считал,
будто  что-то решаю... Я  чувствовал  ответственность  за происходящее, свою
вину... Мир идет вниз,  к  невежеству, к отсутствию света. И человечество во
мне  печалится.  Прекрасны  люди  в  невежестве  своем   -   вопит   во  мне
человеческое...
     - Прекрати кривляться! - Силой воли я прихлопнула его.
     - Движенья нет, движение -  отсутствие покоя, - воскликнул  безо всякой
связи третий голос. - Твое  физическое тело -  всего лишь отросток, не более
чем  условное  обозначение...  Твое  отражение  в  стекле  вагонной двери  и
пассажирка напротив  тебя,  которая задумчиво  уставилась  в пол, - это  два
отражения одного...
     -  Все  желания  исполняются,  - мерно  гудит  четвертый,  бас,  -  все
намерения получают  продолжение... Будь  скотом или человеком, предметом или
тенью  предмета  - ты не можешь быть частью, а  можешь  только  считать себя
таковой...
     -Стоп!  Молчать! Оставьте  меня  в  покое! - закричала я  и закрыла уши
руками.
     Пассажиры с беспокойством заоборачивались.
     -Простите, простите, - бормотала я.  - Я  больна. Я,  наверное, схожу с
ума.  Но  мне уже лучше. Я уже ухожу, прощайте...  Мне станет  легче, уверяю
вас...
     Задерживать меня никто не собирался.
     Я была наверху, у Кремля, и на  минуту застыла:  мне показалось, что на
башнях вместо красных пентаклей  машут мне  белыми  крыльями ангелы. Или они
пронзены шпилями и бьются из последних сил в попытке взлететь. Наваждение не
рассеивалось.
     Я летела к церкви Богородицы (почему-то именно в  эту церковь, я знала,
мне надо попасть). У входа в  Исторический музей предо мной предстал человек
с половинчатым лицом. Правая часть была красива, обрисованная мягко, глядела
на меня  теплым,  проницательным,  всепрощающим взглядом. Левая же  половина
лица была уродливо перекошена, с  хищным крылом носа,  заостренной скулой  и
впалой  щекой. Прищуренный  глаз был  яростен. В  правой руке человек держал
зонтик-трость,  но,  приглядевшись,  я  поняла,  что  это   шпага  в  дивных
инкрустированных ножнах. В остальном он был совершенно обыкновенным.
     - Кто ты? - спросила я, замирая. - Почему преграждаешь мне путь?
     - Я стражник,  -  сказал  человек,  и правая  половина его лица грустно
улыбнулась, а левая еще более посуровела.
     - Ты не пустишь меня? - тревожно спросила я.
     Мне почему-то стало понятно, что я не в силах отослать его.
     - На все воля твоя, - чуть поколебавшись, повторил чужие слова странный
человек.
     - Я хочу пройти, - вложила я в слова всю свою силу.
     - Ты должна знать, зачем, - невозмутимо проговорил он.
     -  Это  необходимо! - Только  в силе  голоса заключалась убедительность
моих аргументов.
     - Ты согласилась быть королевой?
     - Нет, я еще не дала согласия!
     Он коснулся моего плеча шпагой. И занавес упал.

     Надо  мной  суетились  люди.  Над ними  летело,  изменяясь,  небо.  Уже
приобретшее свой серый цвет.
     - Ты кто такая? - спросила женщина в белом халате.
     - Королева,  - прошелестела  я  пересохшими  губами.  И  снова впала  в
забытье.

     -  Вероятно,  общее  переутомление.  Но  это  предварительный  диагноз.
Конечно,  ее придется  оставить на какое-то  время у нас  под наблюдением, -
говорил женский голос.
     - Что произошло? - спросил мужской.
     -  Из  сопроводиловки  следует, что  ее подобрали на  улице.  Была  без
сознания.  Бредит  балом,  на котором должна присутствовать. Бормочет другие
странности - о каких-то монетах, манекенах, Христе. Просит, чтоб ее оставили
в покое.
     - Бушевала?
     - Да,  рвалась, вскакивала, кричала что-то...  Перепугала всех больных.
Пришлось положить на вязки.
     Я  открыла  глаза. Вокруг  бродили  тени.  Сфокусировав взгляд, увидела
женщин в ночных рубашках. В затрапезных халатах. Они ходили, невидяще косясь
на меня. Я дернулась.  Но  сесть не  смогла  -  что-то  удерживало. Переведя
взгляд  с  белого  потолка  на  руки  и  ноги, я с  ужасом увидела, что  они
разведены и привязаны к кровати.
     - Ну вот, проснулась. Здравствуй, - сказал доктор,  приближаясь ко мне.
- Как ты себя чувствуешь?
     Я посмотрела  на его  красное лицо  в капиллярах  и еще раз  попыталась
встать. Бесполезно. Тогда я заплакала.
     - Ну, ну... Успокойся. И лежи себе, лежи. Синяк  вон нянечке поставила.
Зачем?
     - Сильная, чертовка, - покачала  головой нянечка. -  Такая  хрупкая,  а
двоих взрослых женщин раскидала... Пришлось даже больную на помощь звать.
     Я  обернулась и увидела  ту,  которую  санитарки звали на  помощь.  Она
глядела на меня  в упор. Глядела и не  видела. Я узнала в  ней кого-то очень
знакомого и прикрыла глаза. Мне было почти все равно.
     Попробовала вспомнить "Отче наш", но восторженный хор грянул непонятные
слова:

     Вселенная внесмертная внетленная
     За-времь неравномерное горение...

     - Сделайте ей укол... Не бойся, это просто успокаивающее...
     Проваливаясь куда-то в  темноту, я успела увидеть себя посреди высокого
зала.  В   ослепительно  белом   платье.  С  ажурным  серебряным  гребнем  в
распущенных волосах.

     - Ну, что?  - с укоризной глядел на меня  Василий, а я сидела, разминая
затекшие кисти рук. - Допрыгалась?
     - Сегодня вроде не время посещений, - проворчала я.
     -  В   церковь  ей,  видите  ли,  захотелось!  -  Он,  похоже,  всерьез
намеревался устроить мне разнос. - И что?..
     - Заберите меня отсюда, - взмолилась я. - Я все буду делать, как нужно.
     - То-то. "Заберите!" Ладно, так и быть, пойдем.
     Я встала босыми ногами на холодный пол.
     - Слушай  меня  внимательно, девочка. Сейчас ты  подойдешь к нянечке  и
скажешь: "Отдайте ключи". Она сначала, увы, не отдаст. Но ты требуй. Если не
усомнишься, получишь. Вперед!
     Я  все  сделала так,  как  он  велел. Нянечка ударила  меня по  лицу  и
швырнула на кровать, пригрозив в случае новых фокусов прибегнуть к вязкам.
     -  Вы  не  забыли,  сегодня  бал,  синьорина.  -  На  этот  раз  возник
Лукоморьев.
     Я взяла  себя в руки. И заложила руки, в которые себя взяла, за голову.
Уставилась в потолок. Через минуту лениво возразила:
     - Я  не могу идти в таком виде, дурак. К  тому  же меня отсюда никто не
выпустит.
     -  Синьорина, выпустить вас или не выпустить, равно как впустить или не
впустить  куда  бы то ни  было,  может  лишь  один-единственный  человек  во
Вселенной. Этот человек - вы сами...
     Он галантно потянулся к моей руке.
     Я несильно хлестнула  его четками  по носу. И только сейчас удивилась -
как могли их не отнять в приемном покое?
     - Подите вы к черту!
     - Охотно, охотно,  - раскланялся  он. - Однако вы совсем не цените  мою
заботу. Это  я принес вам четки. Знаете, как гласят учебники по этикету, я с
удовольствием отправлюсь туда,  куда вы меня приглашаете, но - и в этом "но"
вся суть - если и вы почтите нас по тому же адресу своим присутствием.
     Я смолчала.
     - Так - ваше решение?
     - Вы довели меня до психушки, - беспредметно возразила я.
     - Хозяйка, да ведь вы сами стремились сюда! - развел руками Лукоморьев.
-  Мы  всячески оберегали  вас, но  разве есть  вещи,  которые  королевна не
получит, если захочет?..
     - Скажите, кто был тот страж перед Историческим?
     - Вы не узнали, королевна?
     -  Никогда  прежде  его не  видела...  -  Неожиданно для самой  себя  я
добавила: - Баркаял. Так это был...
     Лукоморьев-Баркаял привстал, чтобы поклониться.
     - Да, синьорина, я был в числе восемнадцати падших...
     Теперь он глядел  светлым ликом, отмеченным  печатью глубокой скорби, с
неутоленным честолюбием, темнеющим по внешним углам глаз.
     - Я полюбил земную женщину, королевна...  Нет, это  не было возможности
выносить.  И  я  ампутировал   себе   крылья   скальпелем  любви,  выражаясь
современным литературным... Полетел  туда, то есть сюда, вниз...  Я попал  в
плен ваших  нелепых законов. Досель  я не знал  человеческой  лживой морали,
тягот сомнений... Я полюбил земную женщину... Но она не любила меня...
     - Кто здесь?
     -  Тс,  царевна больна,  - робкие  голоса доносились  откуда-то из угла
комнаты.
     - А что случилось?
     - Она ничего не помнит!
     - Да ну?
     - Молчать там! - рявкнул Баркаял.
     Нянечка безмятежно  всхрапывала  в  своем  кресле.  Удивительное  дело,
похоже, никто нас не  слышал. Все спали. Кроме Ингигерды,  той, что помогала
меня вязать, блистающей во тьме своими фосфоресцирующими глазами.
     - Вы в обиде на  Ингигерду? - устало продолжал тот, кто был ангелом, но
пал. -  Но  если бы не она, женщины  не  справились бы  с  вами, и вы,  чего
доброго, выпрыгнули бы в окошко...
     - Нет, я не в обиде.
     Я  поднялась,  скинула  ночную  сорочку,  снова  надела  ее,  уже задом
наперед.
     В окне больницы сияла луна, в ее бледное лицо тыкались ветви деревьев.
     Мне снова послышалось что-то - не то песня, не то стихи. Тонкий детский
голос выводил бесхитростные слова, будто доносимые ветром.  Они были слишком
взрослы для юного голоса.

     Боль не больна, потеря беспечальна,
     Когда все узнано случайно и нечаянно...
     Мне нечего желать. Благословенна
     Земная скорбь. Я преклоню колено.
     Ты одинок. Сиротство мировое
     Прими и ты в покорстве и покое.
     Кто безвопросен, тот и безответен -
     Блажен.
     Кто не любил на этом свете -
     Блажен.
     Кто не зажмурился покрепче,
     Не испугался встреч с бесчеловечным -
     Блажен.
     Кто и с открытыми глазами
     Звал братом недруга -
     Пред всеми небесами -
     Блажен и свят...

     Я увидела вереницы всходивших на холм один за другим людей. А может, то
были иные существа. На мгновение оказавшись на самой вершине, каждый начинал
путь  вниз, по-прежнему глядя в чужую спину. А в его спину неотрывно смотрел
уже следующий... Они шли и шли, и не было конца этому шествию.
     - Поторопитесь, - прошипел Василий, сминая решетки на окнах, словно они
были пластилиновые.
     Взмахом руки  он стер стекло. Перевалившись  через  подоконник,  рухнул
вниз. Ветер ворвался в палату, и волосы  спящих  женщин зашевелились. К окну
заторопилась Ингигерда, на ходу  уменьшаясь и превращаясь в девочку. И  тоже
исчезла в ночи. Меня немного удивило, что не слышу приземлившихся под окном.
Я выглянула. Внизу была темнота. Успела услышать дыхание за спиной. И кто-то
столкнул меня в пропасть.



Кунсткамера

     - Тоннель  времени, синьорина... Полюбуйтесь на экспонаты, что украшают
его.
     -  Очевидно, сфинкс? - осведомилась я, стоя  перед  огромной  золоченой
клеткой, в которой  возилось и почесывалось  красивое мускулистое животное с
человеческим лицом. Шерсть его отливала медью, а синие глаза темно светились
вечностью.
     На мне не застиранная больничная сорочка, а слепящее красное одеяние.
     Служитель  - гном, как  бы приплюснутый,  в  потрепанном  колпаке  и  с
рогатым знаком во всю грудь, пустился в пространные разъяснения:
     - Это сфинкс философии, синьорина. Сия живность известна своей неуемной
прожорливостью. Ему подавай  факты,  события. Иногда их не  хватает. Или они
однообразны.  Тогда  он чахнет. В целом  он покладист. Уживается с религией,
мистикой  и  наукой.  До сих пор  неизвестно, трансцендент  или имманент. По
утрам нисходит  от абстрактного  к конкретному, вечерами  структурируется по
количеству,  качеству,  отношению и, возможно, модальности. Иногда переходит
из нечто в ничто. Распочковывается. Опирается на конечности здравого смысла.
Может часами выдвигать и задвигать гипотезы, а вообще является специфическим
подвидом знания. Не  подходите слишком близко, любезная, он  натуралист. Вся
его  сущность  между  двух  кормушек:  сознанием  и  материей.  Язык  весьма
своеобразен, близок к житейскому...
     -  Блохи не дают покоя животному,  - посетовал Василий.  Он уже целиком
принял обличье кота и выглядел ласковым и смирным.
     - А это что за интересный экспонат? - Я  залюбовалась стеклянным кубом,
внутри которого клубились какие-то фигуры.
     -  Дым  без  огня,  синьорина,  -  встряла Ингигерда,  которая,  видно,
стремилась загладить свою вину передо мной.
     - А это что за зверь?
     Вздыбленный  монстр,  ероша  хоботобивнями  свою  подстилку из  чего-то
похожего на сено, выпускал из ноздрей красноватый  пар. И бил себя по  бокам
хвостом-трезубцем.
     - Домашняя  собачка Его Святейшества, подарена ему  верховными  жрецами
созвездия Гончих Псов, - сообщил экскурсовод.
     - Некогда наш провожатый служил у  Джованни делла Ровере, папы Юлия II,
- хихикая, нашептал мне на ухо кот. - У того самого, вы помните, кто заказал
Микеланджело роспись Сикстинской капеллы. Бедняга и  тогда был беспамятен, а
нынче вовсе выжил из ума. Нашего босса называет Святейшеством...
     - А что за этой дверью? - Я указала на тяжелую дубовую дверь, скованную
семью запорами,  на каждом из  которых висел замок со скважинами для ключей,
заклеенными бумажными квадратами в лиловых печатях.
     -  Там чудеса, синьорина, -  ответствовал служитель.  -  Леший  бродит,
знаете ли... Дух оттуда нехороший. Босс всегда держит эту дверь закрытой.
     - Понятно, - кивнула я. - Скажите, а где же он сам? Неужели  я так и не
увижу его?
     - Всему свой час, синьорина, - склонился служитель и раздвинул каменные
створки.
     Пустые рыцарские доспехи, охранявшие дверь, дисциплинированно отступили
на шаг.
     Открылось  бесконечное вспаханное поле.  Над  ним  кружило воронье, а в
бесцветном, будто стеклянном, небе плавилось солнце.
     - Взгляните  на эту картину. Вы  видите там, вдалеке, плачущую женщину?
Она убивается уже сорок тысяч Долгих Ден.
     - Кто она? И кто этот человек, что лежит перед ней, распростершись? Или
он мертв?
     -  Да, госпожа. Он спит смертным сном,  сном без  сновидений, звуков  и
запахов, и будет спать еще долго. Она же искупает свой грех, ни на минуту не
прекращая рыдать. Это Ева и Адам... Идемте.
     Я шла по бесконечной галерее, сплошь состоящей из каменных ниш...
     - И в  каждой из них... -  встрял в мои  размышления кот. - Если бы вам
захотелось  осмотреть ну, скажем,  одну на сто в минус  миллион  биллионовой
степени часть  всей коллекции Хозяина,  - кот  театрально вздохнул, - то вам
потребовалось  бы  не менее одного  миллиарда лет  в сто двадцать  четвертой
степени!
     - Поглядите  сюда,  - гном со скрежетом раздвинул еще  одну нишу. Там с
площади понемногу  расходились  праздные  зеваки,  одетые  странно;  догорал
костер.
     - Что это?
     -  Рим,  1600 год,  17 февраля, -  загремел голос  Баркаяла. -  Площадь
Цветов и угасающий факел из вольнодумца Джордано...
     - "Мне говорят, что своими утверждениями  я хочу  перевернуть мир вверх
дном.  Но разве  было бы  плохо перевернуть перевернутый мир?"  -  загробным
голосом процитировал кот. - Наивный! - И закричал в нишу: - Бруно, миры тебе
не оладьи, чтобы ты их переворачивал!..
     Я  развернулась  и  как следует  дернула  кота  за усы.  Он  взвыл,  на
четвереньках отбежал метров на пятнадцать.
     Служитель закрыл нишу .
     По тесной  винтовой лестнице  мы  спускались  вниз.  На этажах  сновали
грифоны,  сирены, привиденья  и  упыри.  Раз мелькнули головы Змея Горыныча.
Визжали еще какие-то твари. Скрежетали, выли и причитали о чем-то по-своему,
царапали камни  и  кусали  прутья клеток. Ацтекская  богиня самоубийц  Иштаб
скалила  зубы,  вытягивая в  отвратной  улыбке синее  лицо. На  нем гипсовой
маской застыл ужас. Халдейский демон Уруку глядел с плотским вожделением  на
бесцветную нимфу, невесть как попавшую в это сборище и испуганно жавшуюся  в
углу.
     В  руке  у меня сама собой оказалась пятирублевая монета,  и я со  всей
силы швырнула ее. Нимфа ловко поймала талисман и тотчас исчезла.
     - Я бы не одобрил ваш поступок, госпожа, - смиренно заметил кот.
     Мы шли по каменным ступеням, стертым бесчисленными  ступнями,  и у меня
было чувство, будто я спускаюсь в ад.
     - Собственно, так  оно и есть, синьорина. - Я уже привыкла, что мне нет
необходимости высказывать свои мысли, чтобы получать ответы. -  Но ничего не
бойтесь. Видите ли, место, куда мы идем, для всякого свое.  Безутешный эллин
оказывается  в бесплотном  царстве Аида, фанатик средневековья  - в пыточных
застенках святой инквизиции, ну а ваш современник  частенько попадает... Вот
уж этого я хотел бы меньше всего. Платон соединился со своей идеей человека,
Савонарола направился прямиком на Страшный суд, а  Сартр -  в одну комнату с
другими. Люди отлично  справляются с тем, чтобы еще  при жизни устроить себе
филиал ада в одной отдельно взятой душе... Просветленным  с Альдебарана,  на
ваш земной  взгляд, придется легче  всего: сиди  себе на стуле и жги спички,
чиркая их  о коробок -  одну за  другой, и  так без конца...  Каждому  свое,
синьорина, каждому свое... Ада хватит на всех.
     - Однако спички изобрели совсем недавно, - неуверенно возразила я.
     -  Это  не  значит,  что  до того  они не  существовали,  -  откашлялся
служитель,   немного   смущенный.   -   Изобрести  можно  только  то,   чему
предусмотрено быть.
     - Что это за книга? - спросила я, завидев огромный фолиант, прикованный
цепями к стене, в специальной нише на лестнице.
     - Никто не знает, - вздохнул гном. - Каждый видит свое.
     - А что видишь в ней ты, Баркаял? - обернулась я к моему спутнику.
     - Пустоту, - и он склонился в поклоне.
     - Я тоже могу ее увидеть? - Я  подошла к инкунабуле.  - На каком  языке
написана эта книга?
     - Разумеется, на  том единственном, который существует, - позволил себе
улыбнуться гном.
     По хрустальной обложке, как по ледяным узорам на морозном  стекле, было
начертано: КНИГА СКРЫТЫХ РАВНОВЕСИЙ.
     - Что это значит? - спросила я.
     - Переверните страницу, - посоветовал гном.
     - Но вы  должны помочь, - потребовала  я. - Вы же видите, какой тяжелый
переплет.
     -  Сама-сама-сама...  -  довольно нагло,  голосом пышноусого киноактера
ответил мне экскурсовод.
     Пришлось самой, и это оказалось не  труднее, чем листатьобычную книжку.
На первой  странице, под изображением моего  собственного мертвенно-бледного
лица с закрытыми глазами стояло мое же имя. Правда, звучало оно иначе.
     - Что это? Значит ли это, что сейчас эта книга как бы написана мной?
     -  Только вы  сами  можете разрешить этот  вопрос,  синьорина,  -  было
ответом.
     Название показалось мне слишком высокопарным. Я  бы  никогда  не  стала
называть книгу подобным образом, я же не сивилла какая-нибудь.
     Я раскрыла книгу наугад:
     "Я раскрыла книгу наугад:  "Я раскрыла книгу наугад: "Я раскрыла  книгу
наугад..."
     Поспешно захлопнув книгу, успела только увидеть, что фраза, с которой я
до  последнего  мгновения  не  спускала  гл