ет оказаться полезным, если оно укрепляет дух Артура.
     - Не всегда легко быть простым орудием, господин мой, как бы велика ни была
цель. Я тоже отец, и Кэй иногда беспокоит меня. Быть может, ему будет дозволено
получить хотя бы толику того учения, что так великодушно ты преподаешь Артуру?
     - Кэй займет в Логрисе завидное положение, возможно, даже незаслуженно высокое.
Однако даже по этой величайшей милости он не сможет получить королевского
воспитания, и в еще меньшей степени, воспитания, данного этому королю. Это
слишком тонкая алхимия, не терпящая присутствия инородных тел. В противном
случае, зачем бы я удалял Артура от двора? Ты говоришь, Эктор, что ты отец?
Хорошо, я не мешаю тебе. К тому же ты мудр и добр - так воспитывай же своего
сына и не беспокой меня. А теперь оставь нас одних.
После того как он ушел, Артур сказал мне с упреком:
     - Эктор любит меня. И Кэй тоже, несмотря на свою вспыльчивость. Они для меня как
отец и брат.
     - Они только стражи твои, Артур. Утер и Игрейна - твои отец и мать по крови, а я
     - твой духовный отец. Такого рода разделение не ново в короткой истории Логриса
и Уэльса. Привязанность Эктора, конечно же, нужна тебе, но не настолько, чтобы
повлиять на твою судьбу.
     - Для того ли ты отнял меня у моих родителей?
     - Да, Артур. Ибо если хочешь владеть чьим-либо умом так, чтобы впоследствии он
владел собой сам, нельзя воспитывать его посреди страстей. Твой отец - великий
король, но в нем благородство неотделимо от жестокости, мудрость от безумия,
расчет от безотчетного порыва - не мог же я взять какую-нибудь одну часть его,
указав ее тебе в качестве образца, и отбросить, скрыв ее от тебя, другую,
имеющую свое первобытное очарование. Поэтому-то он хотя и великий король, но не
тот, что нужен для будущего мира, - в чем я как раз и вижу твое предназначение.
Король деятельный и король-мечтатель - ибо праздная мечта бесплодна, а действие
без мечты, сестры идеала, - бесцельно. Король, который возбудит страсти, но сам
никогда им не поддастся, ибо в страстях есть покорность, а король подвластен
лишь своей собственной воле. Но не чувствам. Любовь - наверное, самое
благородное, что есть в человеке, само основание жизни и тайный смысл мира. Но
как и все чувства, она недолговечна и непредсказуема. Правда не в чувстве, но в
законе. И потому отныне и навеки назначение короля - блюсти закон.
     - Я не уверен, что понимаю все это. Впрочем, если это моя судьба, - я принимаю
ее. Но моя мать, почему я разлучен с нею? Какая она, Мерлин? Можешь ли ты хотя
бы описать мне ее?
     Внезапно будущее Логриса и грядущее величие Круглого Стола словно померкло в
моем сознании - передо мной сиротливо стоял маленький мальчик. И это взволновало
меня, напомнив старинную боль, такой же бунт против Блэза и то, как - в возрасте
Артура - я открыл для себя белый рай материнских рук.
     - Каждый день она просит, чтобы я рассказал ей о тебе. Ты скоро ее увидишь. И
будешь часто видеть. А теперь пойдем поохотимся, ты не против?
Он улыбался, весь озареннный внутренним светом. Среди детей человеческих я видел
только одного ребенка, который превосходил его красотою: его единоутробную
сестру Моргану.

        "12"

     - Почему люди умирают, Мерлин?
     Моргана сидела под деревом, рассеянно перебирая на земле собранные целебные
травы. Ее огромные зеленые глаза, блеск которых становился подчас невыносимым,
были задумчивы и выражали зрелость ума, которая в соединении с глубокой печалью
так странно сочеталась в этой маленькой семилетней девочке с нежностью и
прелестью незакончившегося детства.
     Нас окружал густой полумрак. Через широкий проем в лесной чаще, отлого
спускавшейся к берегу, видны были залитые ярким солнечным светом стены Кардуэла
и дальше - глубокий залив, который отделял земли силуров от страны белгов,
расширялся к западу, пока совсем не терялся в Ирландском море.
     - Почему люди умирают? - повторила Моргана. - Я еще так мала, но я все равно
чувствую бег времени и смерть - так коротка жизнь.
     - Конец одной жизни - это еще не конец времен, Моргана, а смерть одного человека
     - еще не смерть человечества.
     - Но какое мне дело до того, что людской род бессмертен? - сказала она с гневом.
     - Ведь умру-то я, а не он. Ненавижу его. Человек - раб, смирившийся со своей
судьбой, верящий, чтобы успокоить себя, всем тем глупостям относительно
вечности, которые преподносят ему пустые мечтатели и лгуны. Во весь этот вздор о
загробной жизни, про рай или ад на небесах, под землей или я не знаю еще где,
про этих смешных или надменных богов Греции или Египта, жестоких - финикийских
или карфагенских, самоустранившегося - еврейского или же безумного -
христианского. Шумное скопище богов, открывающих своим приверженцам лишь
глупость, безумие или извращенный вкус своих создателей. Неужели ты думаешь, что
меня, Моргану, радует, что я буду увековечена таким человеком, чье единственное
бессмертие в его неизменной глупости? Конец одной жизни - для нее самой - конец
всего сущего; смерть не может быть этими нелепыми сказками, она - ужас, холод и
ночь.
     - Нужно постараться при помощи разума и своих рук построить крепость - защиту от
холода и ночи, дом в пустоте. Нужно строить без устали, сколько есть сил. Это
безусловный долг каждого, кто получил в удел разум, воображение и предвидение.
Если эта попытка родит глупость или безрассудство - нужды нет. Мы должны
побороть страх. Это вопрос собственного достоинства. Бессмертие человеческого
рода, которое ты презираешь, - не что иное, как бессмертие этого состояния духа.
Именно в этом и состоит связь и преемственность отдельных людей, рождающихся и
умирающих в одиночестве, которое так страшит тебя. Именно в этом - вечность, а
не в бессмертии одного тела или одного разума, о неизменности и вечной жизни
которых ты мечтаешь, - даже если эти тело и разум, преисполненные гордости и
высокомерия, принадлежат самому прекрасному, самому умному и проницательному и
самому непокорному маленькому человечку, какой когда-либо рождался под солнцем.
И наверное, даже это чудо творения не сочтет для себя дерзкой мою просьбу
проявить хотя бы немного достоинства, о котором я говорил.
Она улыбнулась и скорчила гримаску в ответ на этот строгий комплимент. Потом как
будто снова погрузилась в свои размышления. И вдруг сказала мне:
     - Я думала о том, как устроена Вселенная.
     - По-видимому, ты считаешь Птолемея жалким образчиком человеческого рода, а его
"Географию" - нагромождением ошибок и заблуждений?
     - И да и нет. Я думаю, как и он, что земля круглая, потому что линия горизонта
отступает по мере того, как мы хотим ее достигнуть, и потому еще, что на сфере,
даже на самой маленькой, дороги не имеют конца. Так что наш мир может быть
бесконечно велик в наших глазах и под нашими ногами - и ничтожно мал для нашего
разума. Таким он видится мне. Потому что, я думаю, что не он является центром
Вселенной, - но Солнце.
     - Как ты пришла к этому заключению?
     - После наших бесед об астрономии. Думаю, что ты и сам разделяешь это мнение,
потому что ты больше настаивал на противоречиях птолемеевской системы, чем на ее
внешней связности, хотя ты и представил мне эту космологию как вполне достойную
веры, подкрепив ее философией Аристотеля, но умолчав, правда, при этом кое о
чем, чтобы не испугать меня и не вселить ужас в мое сердце. Но я сама нашла этот
ужас - путем умозаключений. Я полагаю, что все небесные тела - на разном
расстоянии и с разной скоростью - вращаются вокруг Солнца, которое является
неподвижным центром Вселенной, подобно тому, как люди соединяются и движутся
вокруг одного солнечного ядра, или центра притяжения, - каждый в зависимости от
своих потребностей в движении, свете и тепле. И Земля, которую Птолемей считает
центром Вселенной, не является исключением из общего правила и оказывается,
таким образом, миром среди многих других миров. Она оборачивается вокруг Солнца
за один день, двигаясь в таком направлении, что нам кажется, будто Солнце
восходит на востоке и заходит на западе. Это дневное обращение сопровождается
меньшим и более медленным поперечным отклонением и приближением - двусторонним
движением, середину которого составляет время равноденствий, а крайние точки -
время солнцестояний, полный же период занимает один год. Этим объясняется смена
времен года, изменения в пути следования Солнца по небу, а также изменения
долготы дней и ночей. Луна тоже обращается вокруг Солнца, совершая пока неясное
для меня движение, пересекающее путь Земли, так что она находится то выше, то
ниже, иногда ближе, чем мы, к Солнцу, а иногда - дальше, и принимает различные
очертания, в зависимости от того, какую часть ее поверхности мы видим освещенной
солнечным светом. И именно различные положения, которые попеременно занимают
Земля и Луна относительно Солнца, создают затмения. Что же касается тех
причудливых миров, которые Лукан называет "stellae vagae", а Ксенофонт -
"блуждающими звездами", то их движение также может быть признано упорядоченным,
если предположить, что они - как и Земля - вращаются вокруг Солнца - на
расстояниях и со скоростями, не схожими между собой. Я придумала все это,
основываясь на твоем учении, а также на том неудовольствии, с каким ты излагал
мне разные успокоительные теории. Таким образом я поняла, что твердость духа
весьма редко сочетается с твердостью ума, ибо ум размышляет и желает знать
истину, чего бы это ему ни стоило, тогда как дух предается мечтам и страшится
открытий ума, разрушающих радужные картины абсолютной вечности и блаженства,
которым он поклоняется.
     - Чего ты боишься, маленькая Моргана? Того ли, что солнечный очаг важнее, чем та
жизнь, что греется в его лучах?
     - Да, Мерлин. Ведь если очаг вечен, а люди смертны и преходящи - это значит
лишь, что сам очаг лишен смысла и что конечная целесообразность, присваиваемая
человеком каждой вещи - с точки зрения своего ничтожного и призрачного бытия, -
в действительности ничего не стоит и является всего лишь обманом. А сам человек,
как и все живое на земле, - лишь мимолетная тусклая тень, которую горячая
материя отбрасывает на материю холодную, оплодотворяя ее и рождая тем самым
иллюзию жизни. Меня возмущает, что центр Вселенной лишен причины и смысла, тогда
как одушевленное порождение случая, едва копошащееся под его ярким светом среди
других тел, бесцельно блуждающих в пустынном пространстве, как раз способно
постичь цель и что эта способность служит ему лишь для того, чтобы острее
осознать свое собственное ничтожество. Из чего я и заключаю, что Бог, творец
всего этого, если он существует, - в тысячу раз злее и безжалостнее дьявола. И
я, Моргана, - жертва этой жестокости, ненавидя этого чудовищного Бога и этого
глупого и лживого человека, которого ты защищаешь, - в ответ на вселенское зло
сама буду жестокой и беспощадной, ибо я обречена на знание, страх, страдание и
смерть.
     И вдруг она горько и безутешно заплакала, как может плакать лишь ребенок,
безраздельно отдавшийся своему горю, - Моргана - чудесная и необыкновенная
маленькая девочка, проливающая детские слезы над вещами, не доступными
человеческому разуму, хрупкое тельце с недетским умом, затерянным в
головокружительных безднах. Я подошел и взял ее на руки. Она обхватила своими
ручонками мою шею и положила голову мне на плечо.
     - С тобой мне не страшно, Мерлин. Люби меня. Люби меня всегда, и я не умру.
Я почувствовал, как она в последний раз судорожно всхлипнула, потом успокоилась
и заснула. Ее лицо, прижатое к моему плечу, было обращено ко мне. На щеках еще
блестели бороздки от слез, но губы уже сложились в очаровательную улыбку. Ее
длинные черные волосы ниспадали ей на спину. Она казалась безмятежной, хрупкой и
беззащитной, вновь обретя свой возраст в забвении сна. И вдруг я почувствовал,
что ничто больше не имеет значения, кроме этой ласковой и непокорной девочки,
спящей у меня на руках. И этот миг абсолютной любви, омывший своим ослепительным
и мимолетным светом мир, построенный на ухищрениях терпеливого разума и на
слепой и искусственной вере, поверг в ничто Бога и дьявола, закон и хаос, добро
и зло, ум человеческий и смерть - он был бессмертнее, чем само бессмертие.
Моргана спала. Я осторожно сел на коня, и ровным и медленным шагом мы вернулись
в Кардуэл, залитый золотыми лучами заходящего солнца.

        "13"

     - Дa будет проклят этот коварный и безжалостный враг, с которым я не могу
сразиться с мечом в руке. Он поражает меня медленно, и я чувствую, как его
железная длань сдавила мне сердце. Недуг точит меня, Мерлин, и если даже ты не в
состоянии излечить меня, это означает лишь то, что настал мой час. Я умираю от
праздности и мира, как осадная машина, источенная червями и покрывшаяся
ржавчиной, которая в бездействии постепенно разваливается и приходит в
негодность. Логрис непобедим, и его народы сплочены единым законом. Горра
забилась в норы, пикты не осмеливаются больше высовываться из своих берлог.
Саксонские ладьи избегают наших берегов. Мои подданные любят меня, благословляя
за свою спокойную и счастливую жизнь, которая-то и убивает меня. "Мир Утера"!
Какая насмешка, когда имя воина сытый народ соединяет с собственным
благоденствием! Я оплакиваю закон короля, твоего деда. Это был лев среди волков.
А ты сделал волков - псами, приближающими, сами не ведая того, приход нового
мира, который ты строишь якобы для человека, но где есть только один человек -
ты сам. Господство силы, бывшее законом твоего деда, хотя бы давало побежденному
свободное право умереть или покориться, но господство разума, которое является
твоим законом, ведет лишь к порабощению. Ты сделал меня, короля Утера,
несомненного владыку Логриса, твоим добровольным рабом - тем самым ты нарушил
естественный закон, посадив силу на цепь разума, отчего я и умираю. И
неопровержимейшее доказательство моего рабства и твоей, сын дьявола, власти в
том, что, зная обо всем этом, я не перестаю любить тебя. Это правда, что собаки
любят своих хозяев. Но свободен ли ты, Мерлин, - единственный свободный человек
в твоем мире?
     - Ты говоришь: нарушение естественного закона - обуздание силы разумом. Но можно
и перевернуть твои слова, ибо разум нуждается в силе, чтобы воплотить свои
намерения, без нее он бессилен, о чем, со своей стороны, я могу только горько
сожалеть; поэтому, мне кажется, справедливее было бы сказать, что они прикованы
друг к другу. Благодаря чему я - не меньший раб, чем ты, а ты - так же свободен,
как и я. Это взаимное подчинение силы и разума существовало уже в моем деде, чья
мудрость была воспитана грубой силой, и в Пендрагоне, в котором их соотношение
было обратным. Ты великий король, Утер, - единственный, кто подходит для этих
смутных времен, и твое смятение является лишь отражением зыбкости и непрочности
всех вещей. Прежний мир, о котором ты скорбишь, еще не ушел в прошлое. Его
власть простирается на весь запад, отданный на растерзание свирепым и
безначальным варварам, где имя Логриса займет место одряхлевшего Рима,
доживающего свои последние дни. Артур осуществит мечту моего деда, а также и
мою, - тесно связанные между собой, ибо он - законодатель с оружием в руках и
воин, способный мыслить как государственный муж. А ты своими победами и в
особенности этим миром, который ты презираешь, дал ему армию - армию не волков
или псов, но людей, которые, сражаясь за короля, будут думать, что сражаются
также и за самих себя, поскольку будут разделять с ним одну цель, плоды которой
сами же и соберут. Я не знаю, можно ли назвать таких людей свободными - или же
их следует назвать добровольными рабами. Не в том дело. Если ощущение свободы
имеет то же действие, что и идеальная свобода, которую пока еще никому не
удалось определить, то вопрос не имеет никакого значения, потому что золотой век
еще далеко впереди. В чем я уверен - так это в том, что такая армия непобедима.
Утер в задумчивости некоторое время молчал. Его гнев прошел. Внезапно он спросил
меня:
     - Он хороший воин?
     - Я думаю, только ты в Логрисе мог бы стать ему достойным соперником. А ему еще
только пятнадцать лет. Он любит войну. Этого он получил от тебя в достатке. Он
станет самым великим воином во всей бывшей империи.
     - Скажи ему, пусть ни перед кем не опускает меча. Так он чему-нибудь научится и
у меня.
     - Я скажу ему.
     - Тот ли он человек, какой тебе нужен? Тот, о котором ты говорил мне в начале
моего царствия?
     - Думаю, да.
Он снова замолчал. Его ослабила лихорадка. Наконец он снова заговорил:
     - Мерлин, что будет после смерти?
     - Этого не знает никто.
     - Даже ты?
     - Даже я.
     - Но во что ты веришь?
     - Я верю в обстоятельства и в поступки, способные на них влиять. А в остальном
каждый волен устраивать собственное бессмертие по своему усмотрению.
Он с трудом поднялся.
     - Помоги мне одеться. Я хочу выбраться из этой клетки.
Когда с одеванием было покончено, он спустился во двор замка и велел седлать
своего лучшего коня.
     Я отыскал его уже в сумерках, недалеко от Камелота - он лежал на дороге подле
своего дрожавшего от усталости коня. Он был мертв.

        "14"

     Густая трава покрывала три кургана, в которых покоились тела моей матери, короля
Уэльса и Пендрагона. Рядом с ними зияла свежая могильная яма, в которой был
установлен большой каменный саркофаг. Все происходившее теперь в Стангендже
странно напоминало события двадцатилетней давности - под сенью тех же вечных
гигантских камней.
     Тридцать тысяч воинов стояли на равнине, построившись в правильные шеренги.
Неподвижные, словно бронзовые статуи, молчаливые, скорбящие, они пришли в
последний раз взглянуть на того, кто был их государем на время мира и
предводителем на время войны, прежде чем земля навсегда поглотит его. Перед ними
стояли все вожди Логриса, сыны Круглого Стола.
Тело Утера в полном вооружении несли два короля, Леодеган и Лот, потом его
положили в саркофаг и накрыли тяжелой плитой, которую с трудом могли приподнять
десять человек. Крышка глухо стукнула, и яму засыпали.
Я сделал знак Артуру, который до сих пор скромно стоял в стороне, и он вышел
вперед и встал перед могилой своего отца, на виду у всех. Он в одиночку проделал
весь путь из дома Эктора, который он впервые оставил, и присоединился к армии
уже в Стангендже, перед самым погребением. О его существовании было известно,
поскольку Утер объявил о рождении сына и об его удалении из Кардуэла, но никто
не знал Артура в лицо. За исключением Эктора, Кэя, меня самого и нескольких
слуг, только мать Игрейна могла иногда его видеть.
Одет он был просто - в тунику и плащ. Всего шестнадцати лет от роду, он был
очень высок, и во всем теле его чувствовалась сила, гибкость и изящество.
Держался он уверенно и с достоинством. Его необыкновенной красоты лицо было
сурово, а спокойные голубые глаза смотрели прямо, останавливаясь на
открывавшемся его взору людском море без тени робости или высокомерия, так, как
если бы они рассматривали каждого в отдельности. Я встал рядом с ним.
     - Вот Артур, сын Утера-Пендрагона, внук Констана, наследник Логриса и Уэльса.
Вот ваш король.
     Наступило долгое молчание. Солдаты смотрели на него с любопытством, не скрывая
своего восхищения перед блистательным величием воина, но и своих опасений перед
человеком, почти еще ребенком, явившимся из неизвестности.
     - Моя первая воля, - громко сказал Артур, - чтобы в сегодняшний день - день
моего вступления на престол - не было никаких торжеств. Ибо вы знаете, кого
только что потеряли - величайшего и любимейшего из королей, - но не знаете, кого
получили взамен, и потому у вас, вероятно, больше оснований скорбеть, нежели
радоваться. Моя вторая воля - чтобы торжеств не было также и завтра. Потому что
завтра мы отправимся за море и покорим земли галльских бриттов.
Армия всколыхнулась в ошеломлении, ряды воинов вздрогнули. Леодеган и Лот высоко
подня