, не истинная Башня шутов?
     "Это верно, - подумал Рейневан. - Самая настоящая Башня шутов. А я... Нет, Шарлей был прав - я самый большой шут. Король дураков, маршал глупцов, великий приор ордена кретинов".
     - В башне в Стольце, - весело продолжал Хакеборн, - ты долго не просидишь, если проявишь сообразительность. Готовится, я знаю наверняка, большая круцьята на чешских еретиков. Дашь обет, примешь крест, тебя и отпустят. Повоюешь. А покажешь себя в борьбе со схизмой, так тебе простят все прегрешения.
     - Есть только одно "но".
     - Какое?
     - Я не хочу воевать.
     Рыцарь повернулся в седле, долго смотрел на него.
     - Это, - спросил он язвительно, - почему бы?
     Ответить Рейневан не успел. Раздался ядовитый свист и тут же громкий хруст. Хакеборн покачнулся, схватился руками за горло, в котором, пробив пластину горжета , торчал арбалетный болт. Рыцарь, обильно оплевываясь кровью, медленно наклонился назад и свалился с коня. Рейневан видел его глаза, широко раскрытые, полные безбрежного изумления.
     Потом пошло сразу много и быстро.
     - Нападеееение! - крикнул армигер, выхватывая из ножен меч. - За оружие!
     В кустарнике перед ними страшно гукнуло, сверкнул огонь, заклубился дым. Конь под одним из слуг повалился, словно громом пораженный, придавив седока. Остальные кони поднялись на дыбы, напуганные выстрелом. Встал на дыбы и конь Рейневана. Связанный Рейневан не сумел удержать равновесие, упал, крепко ударившись бедром о землю.
     Из кустарников вылетели конники. Рейневан, хоть и скорчившийся на песке, сразу узнал их.
     - Бей! Убивай! - орал, крутя мечом, Кунц Аулок, известный под прозвищем Кирьелейсон.
     Зембицкие стрелки дали залп из арбалетов, но все трое безбожно промазали. Собрались бежать, но не успели, свалились под ударами мечей. Армигер мужественно сошелся с Кирьелейсоном, кони храпели и плясали, звенели клинки. Конец стычке положил Сторк из Горговиц, вбив армигеру в спину бурдер.  Армигер напружинился, тогда Кирьелейсон добил его тычком в горло.
     Глубоко в лесу, в гуще, тревожно кричала напуганная сорока. Пахло порохом.
     - О, гляньте-ка, гляньте, - проговорил Кирьелейсон, ткнув в лежащего Рейневана ботинком. - Господин Белява. Давненько мы не виделись. Ты не радуешься?
     Рейневан не радовался.
     - Заждались ты тебя здесь, - посетовал Аулок, - в слякоти, холоде и неудобствах. Ну, finis coronat opus.  Мы тебя взяли, Белява. К тому ж готового, я бы сказал, к употреблению, уже упакованного. Ох нет, не твой это день. Не твой.
     - Давай, Кунц, я садану его по зубам, - предложил один из банды. - Он мне тогда чуть было глаз не выбил, в той корчме под Бжегом. Так я ему теперича зубы вышибу.
     - Перестань, Сыбек, - буркнул Кирьелейсон. - Держи нервы в узде. Иди лучше и проверь, что у того рыцаря было во вьюках и мошне. А ты, Белява, чего это так на меня свои буркалы вытаращил?
     - Ты убил моего брата, Аулок.
     - Э?
     - Брата моего убил. В Бальбинове. За это будешь висеть.
     - Дурь несешь, - холодно сказал Кирьелейсон. - Видать, с коня-то на голову сверзился.
     - Ты убил моего брата.
     - Повторяешься, Белява.
     - Врешь!
     Аулок встал над ним, по выражению его лица можно было понять, что он решает дилемму: пнуть или не пнуть. Не пнул явно из пренебрежения. Отошел на несколько шагов, остановился у коня, убитого выстрелом.
     - Чтоб меня черти взяли, - сказал, покачав головой. - И верно, грозное и убийственное оружие эта твоя хандканона, Сторк. Погляди сам, какую дырищу в кобыле проделала. Кулак поместится! Да! Воистину - оружие будущего! Современность! Прогресс!
     - В задницу с такой современностью, - кисло огрызнулся Сторк из Горговиц. - Не в коня, а в мужика я метился из этой холерной трубы. И не в этого, в того, другого.
     - Не беда. Не важно, куда метился, важно, куда попал! Эй, Вальтер, ты что там делаешь?
     - Дорезаю тех, кто еще дышит! - ответил Вальтер де Барби. - Нам свидетели ни к чему, верно?
     - Поспеши! Сторк, Сыбек, ать-два, сажайте Беляву на коня. На того рыцарского кастильца. Да привяжите покрепче, потому как это озорник. Помните?
     Сторк и Сыбек помнили, ох помнили, поэтому, прежде чем посадить Рейневана на седло, выдали ему несколько тычков и покрыли грязными ругательствами. Связанные руки прикрепили к луке, а икры - к стременному ремню. Вальтер де Барби покончил с "дорезанием", протер кинжал, трупы зембичан затащили в кусты, коней прогнали, по команде Кирьелейсона вся четверка - плюс Рейневан - двинулись вперед. Ехали быстро, явно стремясь поскорее убраться с места нападения и оторваться от возможной погони. Рейневан дергался в седле. Ребра кололи при каждом вздохе и болели как черти. "Дальше так быть не может, - глупо подумал он, - не может быть, чтобы меня то и дело колотили".
     Кирьелейсон подгонял дружков криком, ехали галопом. Все время по дороге. Они явно предпочитали скорость возможности скрыться, плотный лес не позволил бы ехать рысью, не говоря уже о галопе.
     С ходу вылетели на распутье и напоролись на засаду.
     Со всех дорог, а также сзади на них ринулись скрытые до того в зарослях конники. Человек двадцать, из которых половина была в полных белых латах. У Кирьелейсона и его компании не было никаких шансов выкрутиться, но все равно, надо признать, они яростно сопротивлялись. Аулок с разрубленной топором головой свалился с коня первым. Рухнул под конские копыта Вальтера де Барби, которого навылет пробил мечом небольшой рыцарь с польским Хвостом на щите. Получил булавой по голове Сторк, Сыбка из Кобылейгловы иссекли и искололи так, что кровь обильно обрызгала съежившегося в седле Рейневана.
     - Ты свободен, друг.
     Рейневан заморгал. Голова кружилась. Ему показалось, что все произошло слишком уж быстро.
     - Спасибо, Болько... Прости... Ваша княжеская милость...
     - Ладно, ладно, - прервал Болько Волошек, наследник Ополя и Прудника, хозяин Глогувки, перерезая корделясом  его узы. - Никакая не "милость". В Праге ты был Рейневаном, а я Болеком. За кружкой пива и в драке. Да еще когда мы экономии ради брали одну курву на двоих в борделе на Целетней в Старом Городе. Забыл?
     - Не забыл.
     - Я тоже. Как видишь, школяр школяра в беде не бросает. А Ян Зембицкий может чмокнуть меня в задницу. Впрочем, я рад, что мы вовсе не зембицких порубили. Правда, случайно, но обошлось без дипломатических осложнений, потому как мы, признаться, здесь, на дороге в Столец, думали увидеть скорее зембицкий эскорт. А тут - глянь, какая неожиданность. Кто ж это такие, господин подстароста? Познакомься, Рейневан, это мой подстароста, господин Кжих из Костельца. Ну так как, господин Кжих? Кого-нибудь узнаете? Может, кто еще жив?
     - Кунц Аулок и его компания, - опередил Рейневана гигант с Хвостом на щите, - а дышит еще только один. Сторк из Горговиц.
     - Ого! - насупился и закусил губу хозяин Глогувки. - Сторк? И живой? А ну, давайте его сюда.
     Волошек тронул коня, с высоты седла глянул на убитых.
     - Сыбек из Кобылейгловы, - узнал он. - Сколько уж раз уходил от палача, но вот, как говорится, сколь веревочке ни виться... А это Кунц Аулок, холера, из такой приличной семьи. Вальтер де Барби, ну что ж, как жил, так и помер. Это кто ж таков? Уж не господин ли Сторк?
     - Смилуйтесь, - забормотал Сторк из Горговиц, кривя залитое кровью лицо. - Пардону... Помилуй, господин...
     - Нет, господин Сторк, - холодно ответил Болько Волошек. - Ополе вскоре будет моей собственностью, моим княжеством. Изнасилование опольской жительницы - это, на мой взгляд, серьезное преступление. Слишком тяжелое для быстрой смерти. Жаль, мало у меня времени.
     Молодой князь привстал на стременах, осмотрелся.
     - Связать стервеца, - приказал он. - И утопить.
     - Где? - удивился Хвост. - Тут же нигде нет воды.
     - Вот там, во рву, - указал Волошек, - есть лужа. Правда, невеликая, но голова наверняка поместится.
     Глогувские и опольские рыцари затащили ревущего и вырывающегося из пут Сторка ко рву, перевернули и, держа за ноги, впихнули голову в лужу. Рев сменился яростным бульканьем. Рейневан отвернулся.
     Прошло много времени. Очень много.
     Вернулся Кших из Костельца в сопровождении другого рыцаря, тоже поляка, герба Нечуя.
     - Всю воду из лужи выхлестал, негодяй, - весело сказал Хвост. - Только илом подавился.
     - Пора бы нам отсюда уходить, ваша княжеская милость, - добавил Нечуй.
     - Верно, - согласился Болько Волошек. - Правда, господин Сляский? Послушай, Рейневан, со мной ты ехать не можешь, мне негде тебя спрятать ни у себя, в Глогувке, ни в Ополе, ни в Немодлине. Ни отец, ни дядя Бернард не захотят неприятностей с Зембицами, выдадут тебя Яну, как только он напомнит. А он напомнит.
     - Знаю.
     - Знаю, что ты знаешь. - Молодой Пяст прищурился. - Но не знаю, понимаешь ли. Поэтому перейду к деталям. Безразлично, какое ты выберешь направление, но Зембицы обходи. Обходи Зембицы, друг, советую по старой amicicii.  Обходи это княжество стороной. Поверь, там тебе искать нечего. Может, и было что, но теперь нечего. Тебе это ясно?
     Рейневан кивнул. Ему это было ясно, но признаться он ни в какую не хотел и не мог себя заставить.
     - Ну, тогда, - князь дернул вожжи, развернул коня, - каждый в свою сторону. Управляйся сам.
     - Еще раз благодарю. Я твой должник, Болько.
     - О чем речь! - махнул рукой Волошек. - Я же сказал: по старой школярской дружбе. Эх! Это были времена! В Праге... Бывай, Рейнмар. Bene vale.
     - Bene vale, Болько.
     Вскоре на тракте утих топот коней опольского кортежа, скрылся в березняке темно-гнедой кастилец Рейневан, до недавних пор собственность Генрика Хакеборна, тюрингского рыцаря, приехавшего в Силезию по собственную смерть. На развилке все успокоилось, утихли крики сорок и соек. Продолжали петь иволги...
     Не прошло и часа, как первый лис принялся обгладывать голову Кунца Аулока.

***

     События на ведущем в Столец тракте стали - во всяком случае, на некоторое время, - сенсацией, темой дружеских бесед и модных сплетен. Зембицкий князь Ян несколько дней ходил хмурый, пронырливые придворные рассказывали, что он дуется на сестру, княгиню Евфемию, иррационально приписывая ей вину за случившееся. Разошелся также слух, будто очень крепко получила по ушам служанка госпожи Адели де Стерча. Шла молва, что досталось ей за веселое щебетанье и смех в то время, когда госпоже было вовсе не до смеха.
     Хакеборны из Пжевоза пообещали, что убийц юного Генрика достанут хоть из-под земли. Прелестная темпераментная Ютта де Апольда смертью поклонника не опечалилась, как говорили, отнюдь.
     Молодые рыцари организовали преследование преступников, мотаясь от замка к замку под пение рогов и грохот подков. Преследование больше напоминало пикник, да и результаты были тоже пикничные. В некоторых случаях наблюдалась беременность, а затем и направление сватов. Правда, с большой задержкой.
     Зембицы навестила Инквизиция, но зачем навещала, не смогли узнать даже самые пронырливые и жадные до сенсаций сплетники. Другие вести и слухи доходили быстро.
     Во Вроцлаве, у Святого Яна Крестителя, каноник Отто Беесс страстно молился перед главным алтарем, благодарил Бога, опустив голову на сложенные домиком ладони. В Ксенгницах, селе под Любином, старенькая, вконец сгорбившаяся мать Вальтера де Барби думала о приближающейся зиме и о голоде, который теперь, когда она осталась без опеки и помощи, несомненно, убьет ее перед новолунием.
     В Немчи, в корчме "Под бубнами", какое-то время было очень шумно - Вольфгер, Морольд и Виттих Стерчи, а с ними Дитер Гакст Стефан Роткирх и Иенч фон Кнобельсдорф по прозвищу Филин орали наперебой, сквернословили, угрожали, опрокидывая кватерку за кватеркой и гарнец за гарнцем. Подносящие напитки слуги ежились от страха, слыша описания мук, которым выпивохи намеревались в ближайшем будущем подвергнуть некоего Рейневана де Беляу. К утру настроение поправило неожиданно трезвое замечание Морольда. Нет такого худа, отметил Морольд, которое не обернулось бы добром. Раз уж Кунца Аулока дьяволы взяли, значит, тысяча рейнских золотых Таммона Стерча останется в кармане. То есть в Штерендорфе.
     Спустя четыре дня весть дошла и до Штерендорфа.

***

     Малолетняя Офка Барут была очень, ну, очень недовольна. И очень зла на охмистриню.  Офка никогда не дарила охмистриню симпатией, слишком часто ее мать пользовалась помощью охмистрини, чтобы принудить Офку делать то, чего Офка не любила, - особенно есть кашу и умываться. Однако сегодня охмистриня достала Офку особенно зверски - силой оторвала от игры. Игра заключалась в бросании плоского камня на свежие коровьи лепешки и благодаря своей простоте и доставляемой радости пользовалась последнее время успехом у ровесников Офки, в основном отпрысков городской стражи и челяди.
     Оторванная от игры девочка ворчала, дулась и что было сил старалась осложнить охмистрине задачу. Нарочно шла маленькими шажками, из-за чего охмистриня вынуждена была чуть ли не еле-еле плестись. Злым фырканьем реагировала на замечания и на все, что охмистриня говорила. Потому что все это ее мало задевало. Она была по горлышко сыта переводом речей дедушки Таммона, у которого в комнатах сильно воняло, впрочем, дедушка и сам вонял не меньше. Ей было до свечки, что в Штерендорф только что приехал дядя Апеч, что дядя Апеч привез дедушке невероятно важные новости, что именно сейчас передает их, а когда окончит, дедушка Томмо, как всегда, пожелает много чего сказать, а кроме нее, благородной девицы Офки, никто не понимает дедушкиных речей.
     Благородной девице Офке все это было неинтересно. У нее было только одно желание - вернуться к городскому валу и кидать плоский камень на коровьи лепешки.
     Уже на лестнице она услышала звуки, доносящиеся из комнаты дедушки. Вести, доставленные дядей Апечей, видимо, действительно были потрясающими и крайне неприятными. Почему что Офке еще никогда не доводилось слышать, чтобы дедушка так рычал. Никогда. Даже когда узнал, что лучший жеребец табуна чем-то отравился и издох.
     - Вуаахха-вуаха-буххауахху-уууааха! - вырывалось из комнаты. - Хрррохрхххих... Уаарр-рааах! О-о-о-ооо...
     Потом послышался хрип. И наступила тишина.
     А потом из комнаты вышел дядя Апеч. Долго смотрел на Офку. Еще дольше - на охмистриню.
     - Прошу наготовить еды на кухне, - сказал он наконец. - Проветрить комнату. И вызвать священника. Именно в такой последовательности. Дальнейшие распоряжения дам, когда поем.
     - Многое, - добавил он, видя угадывающий истину взгляд охмистрини. - Здесь теперь многое изменится.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
в которой снова появляется красный голиард и черный воз, а на возу пятьсот с гаком гривен. И все потому, что Рейневан опять устремляется за очередной юбкой

     Около полудня дорогу ему загородил бурелом - огромное пространство поломанных, лежащих валом стволов, доходящее до далекой стены бора. Затор из искореженных стволов, хаос спутавшихся ветвей, исковерканных как бы в смертной муке, вырванных из земли корней и лабиринт ям был точным отображением того, что творилось у него в душе. Аллегорический ландшафт не только задержал его, но и заставил задуматься.
     Расставшись с князем Болеком Волошеком, Рейневан в совершенной апатии ехал на юг, туда, куда ветер гнал валы черных туч. Собственно, он не знал, почему выбрал именно это направление. Может, потому что перед тем, как уехать, туда указал Волошек? Или инстинктивно выбрал дорогу, уводящую от мест и дел, пробуждающих страх и отвращение? От Стерчей, Стшегома и господина фон Лаасана, от Хайна фон Чирне, свидницкой Инквизиции, замка Столец, Зембиц и князя Яна...
     И Адели.
     Тучи неслись так низко, что казалось, еще немного, и заденут верхушки деревьев, стоявших за буреломом. Рейневан вздохнул.
     Ах как задели, как резанули сердце и внутренности холодные слова князя Болека! В Зембицах ему больше нечего искать! Господи! Эти слова, возможно, потому, что они были так безжалостно откровенны, столь правдивы, потрясли Рейневана сильнее, чем холодный и равнодушный взгляд Адели, чем жестокий голос, которым она науськивала на него рыцарей, чем удары, которые по ее вине сыпались на него, чем заточение в башне. В Зембицах ему больше искать нечего. В Зембицах, в которые он рвался, полный надежды и любви, пренебрегая опасностями, рискуя здоровьем и жизнью. В Зембицах ему уже нечего искать!
     "Значит, - подумал он, вглядываясь в путаницу корней и ветвей, - мне уже не осталось ничего, и вместо того, чтобы убегать в поисках утраченного, не лучше ли вернуться в Зембицы? Изыскать возможность встретиться с глазу на глаз с неверной любовницей? Чтобы, как известный рыцарь из баллады, который, спасая брошенную ветреной дамой перчатку, вошел в цвингер  со львами и пантерами, кинуть Адели в лицо, как кинул перчатку тот рыцарь, горький упрек и холодное презрение? Посмотреть, как негодница бледнеет, как смущается, как ломает руки, как опускает глаза, как дрожат у нее губы. Да, да, пусть будет что угодно, лишь бы увидеть, как она бледнет, как стыдится, видя презрение, порожденное собственным отступничеством. Сделать так, чтобы она страдала! Чтобы ее изматывал стыд, мучили угрызения совести..."
     "Как же, - отозвался рассудок, - угрызения?! Совесть! Дурак ты, вот что. Она рассмеется, прикажет снова избить тебя и бросить в башню. А сама пойдет к князю, и они улягутся в постель, будут играть в любовь, да что там, беситься так, что ложе начнет трястись и трещать. И не будет там ни угрызений совести, ни сожалений. Будет смех, потому что насмешки и издевки над наивным глупцом Рейневаном из Белявы придадут любовным забавам вкуса и огня, словно пряная приправа".
     Конь Генрика Хакеборна заржал, тряхнул головой. Шарлей, подумал Рейневан, похлопывая его по шее, Шарлей и Самсон остались в Зембицах. Остались? А может, сразу, как только его арестовали, двинулись в Венгрию, довольные тем, что освободились наконец от излишних забот? Шарлей совсем недавно расхваливал дружбу, говорил, что это штука изумительная и громадная. Но раньше - и как же искреннее и правдивее это звучало - заявлял, что ему важны лишь собственное удобство, собственное благо и счастье, а все остальное - пропади пропадом. Так он говорил, и в общем...
     В общем, конь снова заржал. И ему ответило ржание.
     Рейневан поднял голову и успел заметить наездника на опушке леса.
     Амазонку.
     "Николетта, - изумился он. - Николетта Светловолосая! Серая кобыла, светлая коса, серая накидка. Это она, она, никаких сомнений!"
     Николетта тоже увидела его. Но вопреки ожиданиям не помахала рукой, не окликнула весело и приветливо. Куда там! Она развернула коня и кинулась прочь. Рейневан не стал долго раздумывать. Говоря точнее, не раздумывал вообще.
     Он ударил кастильца ногами и бросился вслед по краю бурелома. Галопом, Ямы от вывороченных деревьев грозились поломать ноги коню, а ездоку свернуть шею, но, как сказано, Рейневан не раздумывал. Конь тоже.
     Когда он вслед за амазонкой влетел в бор, то понял, что ошибся. Во-первых, сивый конь был не знакомой ему чистокровной и резвой кобылой, а костлявой и неуклюжей клячей, бегущей по папоротникам тяжело и совершенно неграциозно. Восседающая на кляче девушка никоим образом не могла быть Николеттой Светловолосой. Смелая и решительная Николетта, то есть Катажина Биберштайн, мысленно поправился он, не ехала бы, во-первых, на дамском седле. Во-вторых, не сгибалась бы на нем так безобразно и не оглядывалась бы испуганно. И не пищала бы так пронзительно. Совершенно определенно - так бы она не пищала.
     Когда наконец до него дошло, что он, словно кретин или извращенец, гоняется по лесам за совершенно незнакомой девушкой, было уже слишком поздно. Амазонка под грохот копыт и истошный визг выехала на поляну; Рейневан выехал за ней. Он пытался сдержать коня, но норовистый жеребец не дал себя остановить.
     На поляне были люди, кони, целый кортежик. Рейневан заметил нескольких пилигримов, нескольких францисканцев в ко