едь без проку,  и
пистоля твоя тебе не поможет. Видел я, когда ты в избу заходил, да  плащом
зацепился - большая  пистоля,  страшная,  да  только  что  она  вовкулаке?
Андрону-то ружьишко не помогло. А ты... Тоже, небось, тринадцать  картечин
да козья шерсть?
     - Нет, - черный сказал это устало, безразлично  как-то.  -  Пуля,  из
серебра отлитая.
     - Ох-хо-хо... Ну, пускай из серебра... Так это ж еще стрельнуть  надо
успеть. Андрон уж на что умелый был - не успел ведь. И ты не успеешь.  Вот
и сгинет еще один человек хороший - не за хрен сушенный  сгинет,  за  так,
понапрасну. Одумайся, барин, поехали назад, а? А деньгу твою  я  возверну,
ты не сомневайся.
     - Молчи, - сказал черный. - Знай себе погоняй и молчи.


     Он стоял на сырой палой листве,  вслушиваясь  в  стихающий  лошадиный
топот - торопливый, неровный.  Видать,  вскачь  несется  старая  кляча.  И
откуда только появилась такая прыть?
     А вокруг были черные  сырые  стволы,  и  впереди  между  ними  смутно
проблескивали лунные блики, резвящиеся в тяжелой  воде  затхлого  прудика.
Вот и все. Добрался. Теперь - ждать.
     Он прошелся немного, разминая  затекшие  от  неудобной  тряской  езды
ноги, потом, спохватившись, торопливо вздернул рукав, рванул  присохшую  к
запястью заскорузлую тряпку. Рука  отозвалась  злобной  болью,  с  пальцев
закапало черное,  отблескивающее  смутно,  и  он  улыбнулся,  довольный  и
выдумкой своей, и терпением. Может, приманит оборотня родная кровь? Должна
бы...
     Сзади хрустнуло тихонько и вкрадчиво. Черный резко обернулся,  пальцы
правой руки впились в рукоять  пистолета,  выдернули  его  из-за  пояса  -
лунное сияние холодным пламенем метнулось по граненной стали ствола...  Но
нет, еще рано. Это еще не он.
     Черный человек опустил руку. Было приятно вот так  стоять,  ощущая  в
ладони прохладу и  тяжесть  старинного  оружия,  трогая  пальцем  фигурное
железо спускового штырька. Старинное доброе оружие, кавалерийский пистолет
времен польского нашествия. Дубовая, почти  прямая  рукоять,  шестигранный
массивный ствол... Это очень важно, что ствол шестигранный.  А  еще  важно
то, что спусковой штырек не защищен металлической скобой, как  у  нынешних
пистолетов. Только дотронься пальцем - вот  так,  чуть  надави  -  и  руку
подбросит тяжелый короткий гром...
     Доброе оружие, честное и простое, как и  пращуры,  сделавшие  его;  и
очень приятно было бы держать его в руке, любоваться им, если  бы  пальцы,
касаясь полированного металла, не вспоминали той лихорадочной поспешности,
с которой шарили они по ящичкам взломанной кассы, выгребая мятые  истертые
ассигнации; если бы не застило взор видение багрового, заплывающего кровью
подтека на лбу старичка-антиквара, видение его стекленеющих глаз... Зачем,
ну зачем же он стал кричать,  звать  на  помощь,  этот  седой  сгорбленный
человечек? Ведь не грабитель пришел к  нему,  а  несчастный,  не  сумевший
другим путем добыть средства, необходимые для благого дела,  для  спасения
многих невинных...
     Он затряс головой, прогоняя досадные мысли. Ничего.  Старый  торговец
наверняка оправился, выжил и понял все, и простил. Непременно,  непременно
так и случилось. А если даже и не так...
     Снова еле слышно зашелестело за спиной; сердце заныло от предчувствия
скорой опасности. Черный человек обернулся, замер,  ощущая,  как  неистово
затрепыхалось в груди. Ну вот, стало быть, и дождался...
     Серая фигура, сгорбленная и щуплая,  неторопливо  бредет  со  стороны
пруда, запинается о  древесные  стволы,  протекает  сквозь  них  туманными
струйками, оформляется вновь - ближе, все ближе... Вот уже видно лицо ее -
голубоглазое, благостное, бледногубый рот растянут в ласковой улыбке...
     И черный человек застонал тоскливо и страшно, пистолет выскользнул из
его омертвевших пальцев, тупо ударился о землю, и тотчас  же  ударились  о
землю колени черного, и побелевшие губы его шевельнулись чуть слышно:
     - Отец...
     - Никак сынок пожаловал? - ласково  спросил  тот,  приближающийся,  и
добрые  старческие  глаза  его  утонули  в  морщинках-лучиках.  -  Сыночек
почтительный пришел, могилке родителя усопшего поклониться хочет...  Хочет
ведь, а?
     - Отец, - стонал черный человек. - Прости меня, прости...
     - Бог простит, сыночек... Сы-но-чек... - приближающийся смакомал  это
слово, пил его неторопливыми крохотными глоточками, и лицо его морщилось в
сладостном  умилении.  -  Сы-но-чек  мой...  Дай,   я   тебя   расцелую...
По-родительски... Троекратно... Открой, открой, сыночек,  лицо  для  ласки
отеческой...
     В прозрачных синих глазах  его  вспыхнули  огненные  точки,  ласковая
улыбка жутко ощерилась тяжелыми ослепительными клыками, пальцы удлинились,
заострились  хищно,  скользнули   по   голове   черного,   сметая   шапку,
запрокидывая склоненное лицо...
     И  вдруг  оборотень  шарахнулся  от  стоящего  перед  ним,  вскрикнул
изумленно, почти испуганно:
     - Андрей?! Это ты, потаскухино отродье, ублюдок? А  Митрий...  Митрий
где?!
     - Нету Митрия!  -  голос  черного  стал  громок  и  тверд,  губы  его
скривились в жесткой ухмылке. - Помер твой Митрий, утонул.  А  это...  Да,
это я, Андрей. Ублюдок. Сын потаскухи. Да ведь и твой - тоже! Слышишь? Я -
сын тебе, как и Митрий! И я, как и Митрий, виновен перед  тобою.  Вспомни,
когда я узнал, что ты - отец мой, и пришел; вспомни,  что  сказал  ты  мне
тогда! "Ты виновен передо мною и родом моим только тем уже, что родился на
свет!" Будто бы я выбирал себе мать, будто бы это я  путался  с  кабацкими
девками, а не ты! Но пускай, пускай ты будешь прав: я виновен перед тобой,
и вина моя тяжела! И я сын тебе. Слышишь? Возьми мою жизнь, и - мир  тебе,
успокойся!
     Глаза оборотня померкли, он приступил ближе.
     - Что ж, не все ли едино? - раздумчиво проговорил он.  -  Митрий  ли,
ты... Ибо предначертано: "Лишь вкусив крови бесчестного сына..." Но скажи:
во имя чего? Чего хочешь ты за свою жизнь?
     Черный молчал, пристально глядя в изменчиво струящееся лицо. Оборотню
наскучило дожидаться ответа, он спросил о другом:
     - А что же ты стрелять-то раздумал? Гляжу  я,  и  пистоль  припас,  и
снарядил его, как следует к случаю. Авось и совладал бы со мной, попытка -
не пытка ведь, и терять тебе нечего -  чья  ни  возьми,  а  все  по-твоему
выйдет... Что ж ты жизнь свою сохранить не пытался, сразу горло подставил?
Не пойму я...
     - Рука не поднялась,  -  с  трудом  шевельнул  губами  черный.  -  Не
поднялась на родителя. Не злодей я.
     Он вздрогнул, глянул оторопело на оборотня,  не  веря  слуху:  нелюдь
смеялся, растягивая губы в сухоньком старческом хихиканьи, и  во  рту  его
мутно взблескивала хищная клыкастая острота...
     - "Не поднялась"... Солгал ты, сыночек мой. И  еще  раз  солгал.  "Не
злодей"... Уморил, как есть - уморил! А кто ж ты, как не злодей? Кем мнишь
себя - благодетелем человеческим, что ли?
     - А хоть бы и так! И разве это не правда?
     - Ой, не могу, ой умора! -  заливался  визгливым  хохотом  нелюдь.  -
Злодей от другого злодея мир избавить собрался!
     Он вдруг оборвал смех,  полыхнул  в  лицо  черного  мрачным  пламенем
взгляда:
     - А ежели те, кого ради ты на погибель решился,  проклянут  тебя?  Не
боишься ли?
     - Не боюсь, - усмехнулся черный человек. -  Проклятие  -  награда  за
зло. А меня проклинать не за что, я доброе дело творю. И  не  для  себя  -
людям.
     Оборотень ощерился:
     - Не за что, говоришь? Ой, за многое проклятие лечь на тебя может! Да
ты глуп, не поймешь. Я лишь единое словечко шепну тебе: антиквар.
     Черный не потупил глаз, в которых оборотень,  казалось  как  в  книге
читал все тайны его души, не смутился, и не от страха задрожал голос его -
от бешенства:
     - Ты знаешь про то? Тогда скажи, что  я  мог  поделать,  если  жалкие
крохи, что ты швырнул матери, как швыряют подачку собаке, она истратила до
последней копейки на  единственную  мечту  свою  -  видеть  меня  прилично
образованным человеком? Да не увидела -  умерла...  До  срока  умерла,  от
лишений - это ты знаешь?! Не мог я денег иным путем раздобыть, а добраться
до тебя дорого стоило! О расплате толкуешь?  А  то,  как  Митрий  с  тобой
поступил - не расплата ли за сотворенное со мною, с матерью моей?!
     - Ты зол, - мрачно выговорил нелюдь. - Иссушенная злобой душа  -  что
каменистая почва, взращивает лишь тернии, горечь  полынную...  Да  не  мне
тебя судить. Прощай.
     Он наклонился, и сверкающие в лунном свете клыки с хрустом  вонзились
в бледное запрокинутое лицо.


     Кровавая пелена, бледнея, стекала с глаз, уступая их ночному мраку, и
уходила свирепая хищная боль, терзающая лицо... Лицо? Ха-ха,  как  смешно,
как глупо...
     Он медленно встал, утвердился  на  подрагивающих,  но  послушных  уже
ногах, чувствуя, как крепнет новорожденное упругое  тело,  как  непривычно
близкая земля вливается  в  ноздри  лавиной  неиспытанных  еще  запахов  -
странных, дразнящих. А где-то среди них притаился  тот,  главный,  далекий
еще запах теплой  человеческой  плоти.  Он  манит,  зовет,  он  повелевает
ворваться в ночную тьму стремительным и неслышным бегом, мчаться,  искать,
догонять, рвать в клочья  упруго  податливое,  сладкое,  упиться  болью  и
ужасом попавшегося на пути - скорее,  скорее,  пока  не  поздно,  пока  не
спугнули ласковую темноту проклятые горластые птицы...
     Он вскинул острую морду к  лунному  небу  и  завыл,  празднуя  начало
смертной погони, но вспухший в горле горький комок оборвал песню убийства,
и внезапная радость обожгла слезами глаза: он вспомнил. А вспомнив, понял,
что надо спешить, пока это, властно зовущее, не растворило в себе  остатки
памяти.
     Что ж, мир тебе, проклявший меня своей кровью, обрекший на искупление
чужих грехов. Или не только чужих?
     Да, я лгал, когда говорил, что рука не поднялась на  тебя.  Поднялась
бы рука и не дрогнула. За все. За тихие смешки, шушуканье  за  спиной,  за
черствый хлеб по утрам, за  мучительные  ночи  над  ненавистными  книгами,
когда даже спать хочется слабее, чем умереть...  За  продавленные  венские
стулья и вонючие  потеки  на  серых  потолках  присутственных  мест...  За
последнее прикосновение губ к  осклизлому  желтому  лбу  лежащей  в  гробу
матери... За все.
     Я солгал тебе. Ведь умелый варнак Андрон промахнулся, и  я  тоже  мог
промахнуться, и ты бы успокоился моей кровью, но я... Дряхлая ворожея баба
Марфа сказала, что от твоего укуса я могу стать тем, чем  стал  теперь.  В
расплату за антиквара (хотя что может значить смерть одного торгаша, когда
дело идет о множестве невинных жизней?). В расплату за  ложь  (хотя  лгать
оборотню вряд ли значит грешить). В расплату за злобу души (хотя тот, кого
я ненавижу, других чувств не достоин).  Я  мог  бы  стать  тем,  чем  стал
теперь, и пропала бы понапрасну не попавшая в  тебя  пуля,  и  случившееся
было бы непоправимо. Но я  не  пошел  на  риск  и  сохранил  право  самому
распорядиться своей судьбой.
     Он нагнулся (в ноздри едко пахнуло стылым железом), неловко  захватил
зубами ствол пистолета. Хороший пистолет, вот только тяжелый,  тупая  боль
сводит челюсти, зубы скрипят и крошатся о холодную сталь, но  шестигранный
ствол схвачен надежно и крепко - не выскользнет, не  провернется  рукоятью
вниз. Подходящая ветка нашлась почти сразу, и почти сразу удалось зацепить
за нее спусковой штырек. Вот и все. Теперь осталось только рвануть, и...
     Звонкий сухой щелчок, неяркая искра... И тишина, только ветер шумит в
скорченных черных ветвях. Почему, почему?! Ведь должен был  быть  короткий
тяжелый гром выстрела, ослепительная вспышка  и  мрак,  который  навсегда!
Челюсти омертвели от напряжения, непосильная тяжесть разжала их и пистолет
тупо ударился о мягкую прелую землю. Как это знакомо... Он ведь уже  падал
так - совсем недавно, вот здесь, на этом месте. Оно  пахнет  так  пряно  и
горько - пахнет порохом, ссыпавшимся с полки  древнего  оружейного  замка,
безвозвратно смешавшимся с черным лесным перегноем...  Боже,  боже,  я  не
хочу, не хочу, не хочу-у-у!..
     И тягучий негромкий вой поплыл между черных стволов -  тихая  хрупкая
жалоба, прозрачный ручеек смертной волчьей тоски...





                               Федор ЧЕШКО

                         А ВСХОДЫ БУДУТ НЕ СКОРО




     - Папа, мы сегодня пойдем гулять в Развалины?
     - Нет, доченька. Сегодня я очень занят.
     - Папа, ты же обещал!
     - Обещал? Что-то не припоминаю.
     - А я припоминаю. Обещал, обещал, обещал.
     - Да ведь мы же были там на прошлой неделе, детка!
     - Ну и что? Ведь мы не видели Дверь.
     - Но ведь это самая обычная дверь. К тому же она старая,  облезлая  и
некрасивая.
     - Папа,  ну  ты  сегодня  совсем  какой-то!  Обычная  дверь,  обычная
дверь... Это же Запертая Дверь, папа!
     - Детка, передразнивать старших - это очень плохо.
     - А обманывать маленьких - это очень хорошо, да?
     - Ты точно помнишь, что я обещал сходить с тобой в  Развалины  именно
сегодня?
     - Точно-преточно!
     - Ладно, тогда работа подождет. Обещания следует выполнять  -  таковы
Правила.


     Девочка  была  маленькая,  и  поэтому  стена  казалась  ей  непомерно
огромной - серая стена, сложенная из шершавых валунов,  уходящая  влево  и
вправо до самого горизонта. Киберрикша подвез  их  к  эскалатору  входного
тоннеля, и пока отец в нетерпении  терзал  клавишу  вызова  гида,  девочка
подошла вплотную к стене. Стена была холодная, в щелях между валунами  рос
мох - влажный, сырой и  мягкий.  И  девочка  подумала  вдруг,  что  каждое
совершившееся в ее жизни  событие  -  даже  самое  пустячное  -  мгновенно
становится прошлым, и с каждой секундой уходит  в  прошлое  все  дальше  и
дальше, и когда-нибудь  станет  таким  же  замшелым  и  древним,  как  эти
валуны...
     Появился гид. Он вышмыгнул из  тоннеля  и  остановился  перед  отцом,
противно взвизгнув гусеницами. Девочке гид не понравился.  Она  критически
осмотрела  его  -  нарочито  помятый  и  ржавый  корпус,   тусклые   линзы
фотоэлементов, странные серые нити, затянувшие нишу репродуктора.  Прошлый
раз гид был красивый, блестящий. А этот... "Псих", - решила девочка.
     - Добро пожаловать в историко-экологический заповедник "Развалины", -
произнес гид сочным баритоном, который до дикости  не  соответствовал  его
щуплой и неопрятной внешности. И  сам  гид  совершенно  не  соответствовал
окружающему, и наивные неумелые попытки придать ему "древний"  вид  только
подчеркивали эту его неуместность в  мире  замшелых  валунов  и  старинных
развалин.
     Они шли по сумрачному тоннелю,  и  с  потолка  свешивались  проросшие
сквозь него корни, и впереди уже брезжило  тусклое  пятно  выхода,  а  гид
суетился под ногами и говорил, говорил, говорил...
     - Заповедник "Развалины" был основан ровно через семьдесят лет  после
принятия Хартии об установлении Правил.  Через  двенадцать  лет  мы  будем
праздновать его трехсотлетие. Да-да, глубокоуважаемые  посетители,  двести
восемьдесят восемь лет  назад  один  из  крупнейших  городов  Планеты  был
объявлен   заповедником.   Архитектурная   и   экологическая   обстановка,
сложившаяся  в  городе   к   моменту   основания   заповедника,   как   бы
законсервирована в нем. Вы сможете увидеть город таким, каким он был через
семьдесят лет после Ликвидации Великой Угрозы...
     - Без тебя знаю, - тихо, но достаточно внятно сказала  девочка.  Отец
погрозил ей пальцем. Гид, как ни в чем не бывало, продолжал:
     - Итак, глубокоуважаемые посетители, сейчас мы с вами перенесемся  на
двести восемьдесят лет назад.  Тот  город,  который  вы  вот-вот  увидите,
покинут последними жителями вот уже более семидесяти лет. Покинут  потому,
что  Окончательная  Ликвидация  Великой   Угрозы   освободила   людей   от
необходимости ютиться в душных и  смрадных  каменных  джунглях,  позволила
привольно расселиться по необъятным просторам родной Планеты, не  страшась
более друг друга...
     - И это я уже знаю, - девочка  неодобрительно  поглядела  на  гида  и
отвернулась. - Болтун!
     - Как ты себя  ведешь?  -  отец  дернул  ее  за  руку.  -  Немедленно
извинись!
     - Но я действительно все это уже знаю!
     - Правила гласят: "Повторенье - мать ученья", - наставительно  поднял
палец отец.
     - А я хочу знать новое.
     - Зачем?
     - Ну, просто. Чтобы знать.
     -  Приобретение  знаний  должно  иметь  цель   и   приносить   пользу
окружающим. А охота за знаниями ради знаний приносит только вред. Я  вижу,
тебе придется еще  не  раз  перечитать  Правила.  Ты,  кажется,  плохо  их
усваиваешь.
     Да нет, девочка усваивала  Правила  довольно  прилично.  "Никогда  не
спорь со старшими. Научись молча выслушивать и  запоминать  все  сказанное
ими. Неприятие мнения старших ограничивает твой  кругозор  и  лишает  тебя
возможности руководствоваться драгоценным опытом предыдущих поколений..."
     Вспомнив этот  параграф  Правил,  маленький  политик  счел  за  благо
переменить тему и собеседника.
     - Почему ты такой неопрятный? - девочка  попыталась  оборвать  нитки,
прилипшие к репродуктору гида. Гид вильнул в сторону.
     - Неопрятность здесь ни при чем, - в голосе  робота  появился  легкий
оттенок снисходительности. - Это наша  последняя  новинка,  имеющая  целью
дать возможность глубокоуважаемым посетителям полностью погрузиться в  мир
древности. Для этого дизайн всех сервис-механизмов приведен в соответствие
с окружающей их реальностью. Что  же  касается  обративших  на  себя  ваше
внимание нитей, то это - искусно выполненная копия специфических выделений
древнего членистоногого,  называемого  "паук".  Паутина  (а  именно  такое
название носит прототип вышеупомянутых нитей)  издревле  служила  символом
старины и запустения. В настоящее время паук, некогда обитавший на Планете
почти повсеместно,  к  сожалению,  практически  вымер.  Поэтому  предметом
особой гордости персонала являются  те  восемь  особей  этого  уникального
животного, которые сохранились  на  территории  нашего  заповедника.  Если
пожелают глубокоуважаемые посетители, мы можем  сейчас  же  направиться  в
места их гнездования, чтобы ознакомиться с привычками  и  поведением  этих
существ в условиях...
     - Не хотим мы к паукам! - девочка топнула на гида ногой. -  Мы  хотим
посмотреть Запертую Дверь!
     У выхода из тоннеля их ждал киберрикша - такой же старательно помятый
и облупленный, как и гид.
     И заскрипели непривычно большие,  вихляющиеся  колеса,  зашуршал  под
лысыми шинами растрескавшийся,  зарастающий  спорышом  бетон,  а  гид  все
гнусил о конструкциях киберрикш  трехсотлетней  давности,  о  живой  массе
спорыша на квадратном метре бетонного покрытия...
     А по сторонам  -  причудливые  серые  громады,  первоначальную  форму
которых подчас уже трудно было угадать,  нависали  над  дорогой  отвесными
обрывами узких ущелий, глядели пустыми глазницами оконных провалов, топили
подножья в зарослях терновника, черные безлистые ветви которого корчились,
как черные трещины на серых обветшалых  стенах,  упирающихся  вершинами  в
плоское и низкое осеннее небо. Небо серое, как эти стены,  как  бетон  под
колесами.
     Мир мертвого времени. Мир могучей трехсотлетней тишины, сквозь  толщу
которой пугливо пробились звуки - жалкое, расхлябанное дребезжание рикши и
неумолкающая болтовня гида... Мир, воздух которого столетиями пропитывался
неповторимым, дурманящим  запахом  сырого  бетона,  влажной  травы,  пыли,
истлевающего дерева... И здесь, в этом мире, устроить  шутовской  маскарад
ряженых под старину механизмов! Фальшь. Осквернение праха.


     Она оказалась невысокой и узкой, эта старая потрескавшаяся  дверь  из
непривычного  материала,  покрытая  струпьями  краски,  давно   утратившей
первоначальный цвет. Девочка смотрела на дверь, приоткрыв рот  и  округлив
глаза. Ее взгляд медленно скол