и
открытия которых были крайне необходимы в предстоявшей  мне  работе.  Второй
способ получения желаемых сведений мог оказаться медленным и  недостаточным.
Кроме того, мне претила мысль заняться моей  омерзительной  работой  в  доме
отца, при постоянном общении с теми, кого я  любил.  Я  знал,  что  возможна
тысяча несчастных случайностей и  самая  ничтожная  из  них  может  раскрыть
тайну, которая заставит трепетать от ужаса  всех,  кто  со  мною  связан.  Я
сознавал также, что часто буду терять самообладание и  способность  скрывать
мучительные чувства, которые  я  буду  испытывать  во  время  своей  ужасной
работы. Выполняя ее, я должен был бы изолировать себя от всех, кого я любил.
Раз начав ее, я быстро мог ее закончить  и  вернуться  в  семью,  к  мирному
счастью. Если я выполню обещание, чудовище удалится  навеки.  А  может  быть
(так  рисовалось  моей  безрассудной  фантазии),  тем  временем   произойдет
какая-либо катастрофа, которая уничтожит его и навсегда положит конец  моему
рабству.
   Этими чувствами  был  продиктован  мой  ответ  отцу.  Я  выразил  желание
посетить Англию; но, скрыв истинные причины  этой  просьбы,  я  сослался  на
обстоятельства, не вызывавшие подозрений, и так настаивал  на  необходимости
поездки, что отец легко согласился. Он с удовольствием об[169] наружил,  что
после длительного периода мрачного уныния, почти  что  безумия,  я  способен
радоваться предстоящей поездке;  он  надеялся,  что  перемена  обстановки  и
разнообразные  развлечения  окончательно  приведут  меня  в  себя   еще   до
возвращения домой.
   Продолжительность моего отсутствия предоставили  определить  мне  самому;
предполагалось, что она составит несколько месяцев или, самое большее,  год.
Отец проявил нежную заботу, обеспечив меня спутником. Не сообщив мне об этом
заранее, он уговорился с Элизабет и устроил так,  что  Клерваль  должен  был
присоединиться ко мне в Страсбурге. Это  мешало  уединению,  к  которому  я,
стремился  для  выполнения  своего  обязательства.  Однако  в  начале  моего
путешествия присутствие друга ни в коем случае не могло быть  помехой,  и  я
искренне обрадовался, что таким образом мне удастся  избежать  многих  часов
одиноких раздумий, способных свести с ума.  Более  того,  Анри  мог  служить
преградой между мною и моим врагом. Если я буду один, не станет ли он  время
от времени навязывать мне свое отвратительное присутствие, чтобы  напоминать
мне о моей задаче или следить за ее выполнением? -
   Итак, я отправлялся в Англию, и было решено,  что  мой  брак  с  Элизабет
совершится немедленно по моем  возвращении.  Учитывая  возраст  отца,  можно
понять, с какой неохотой он соглашался на отсрочку. Что касается меня,  была
лишь одна награда, которую я обещал себе за ненавистный, тяжкий  труд,  одно
утешение в моих беспримерных страданиях - то  была  надежда  дождаться  дня,
когда, освобожденный от гнусного рабства, я смогу просить руки Элизабет и  в
союзе с ней забыть прошлое.
   Я занялся сборами; но одна мысль преследовала меня и наполняла тревогой и
страхом.  На  время  своего  отсутствия  я  оставлял   своих   близких,   не
подозревающих о  существовании  их  врага  и  ничем  не  защищенных  от  его
нападения, - [170] а ведь мой отъезд  должен  был  привести  его  в  ярость.
Правда, он обещал следовать за мною, куда бы я ни поехал;  не  будет  ли  он
сопровождать меня и в Англию? Такая мысль была страшной сама по себе,  но  в
то же время утешительной, ибо обеспечивала безопасность моих  близких.  Было
бы хуже, если бы вышло наоборот. В течение всего времени, пока я  был  рабом
своего создания, я  действовал  под  влиянием  момента,  и  теперь  инстинкт
настойчиво подсказывал мне, что демон последует  за  мною  и  не  подвергнет
опасности мою семью.
   В  конце  сентября  я  снова  покинул  родную  страну.  Путешествие  было
предпринято по моему собственному желанию, и поэтому Элизабет не  возражала;
однако она была полна тревоги при мысли, что горе опять  завладеет  мной,  а
она будет далеко. Благодаря ее заботам я имел спутника в  лице  Клерваля;  и
все же мужчина остается слеп к тысяче житейских мелочей, требующих  внимания
женщины. Ей страстно  хотелось  просить  меня  вернуться  скорее.  Множество
противоречивых чувств заставило ее молчать, и мы простились со  слезами,  но
без слов.
   Я сел в дорожный экипаж, едва сознавая, куда я направляюсь, равнодушный к
тому, что происходило вокруг. Я вспомнил только - и с  какой  горечью!  -  о
моих химических приборах и распорядился, чтоб их  упаковали  мне  в  дорогу.
Полный самых безотрадных мыслей, я  проехал  многие  прекрасные  места;  мои
глаза, устремленные в одну точку, ничего не замечали; Я мог думать только  о
цели своего путешествия и о работе, которой предстояло занять все мое время.
   После нескольких дней, проведенных  в  апатичной  праздности,  в  течение
которых я проехал много лье, я прибыл в Страсбург,  где  два  дня  дожидался
Клерваля. Наконец он прибыл. Увы! Какой контраст составляли мы между  собой!
Он вдохновлялся каждым новым видом, преисполнялся радостью,  [171]  созерцая
красоту заходящего солнца, но еще более радовался его восходу и  наступлению
нового дня. Он обращал мое внимание на сменяющиеся краски ландшафта и  неба.
"Вот для чего стоит жить! - восклицал он. - Вот когда я наслаждаюсь  жизнью!
Но ты, милый Франкенштейн, почему ты так подавлен и печален?" Действительно,
голова моя была занята мрачными мыслями, и я не  видел  ни  захода  вечерней
звезды, ни золотого восхода солнца, отраженного в Рейне.  И  вы,  мой  друг,
получили бы гораздо большее удовольствие, читая  дневник  Клерваля,  который
умел чувствовать природу и восхищаться ею, чем слушая мои размышления.  Ведь
я - несчастное существо, надо мной тяготеет проклятие,  закрывшее  для  меня
все пути к радости.
   Мы решили спуститься по Рейну  от  Страсбурга  до  Роттердама,  а  оттуда
отправиться в Лондон. Во время этого путешествия мы проплыли мимо  множества
островов,  заросших  ивняком,  и  увидели  несколько  красивых  городов.  Мы
остановились на  день  в  Мангейме,  а  на  пятый  день  после  отплытия  из
Страсбурга прибыли в Майнц. Ниже Майнца берега Рейна  становятся  все  более
живописными. Течение реки убыстряется, она извивается между  невысокими,  но
крутыми, красиво очерченными холмами.  Мы  видели  многочисленные  развалины
замков, стоящие на краю высоких и неприступных  обрывов,  окруженные  темным
лесом. В этой части Рейна ландшафты необычайно разнообразны. То  перед  вами
крутой холм или разрушенный замок, нависший над пропастью,  на  дне  которой
мчатся темные воды Рейна; а то вдруг, в излучине  реки  на  мысу,  возникают
цветущие виноградники с зелеными пологими склонами и людные города.
   Наше путешествие пришлось на время сбора винограде.; скользя по воде,  мы
слушали песни виноградарей. Даже я, подавленный тоской, обуреваемый  мрачным
предчувствием, слушал их с удовольствием. Я лежал на дне лодки  и,  глядя  в
безоблачное синее небо, словно впитывал в  себя  покой,  [172]  который  так
долго был мне неведом. Если даже мною овладевали такие чувства,  кто  сможет
описать чувства Анри? Он словно очутился в стране чудес и упивался счастьем,
какое редко дается человеку. "Я видел, -  говорил  он,  -  самые  прекрасные
пейзажи моей родины, я посетил озера Люцерн и Ури, где  снежные  горы  почти
отвесно спускаются к воде, бросая на нее темные, непроницаемые тени, которые
придавали бы озеру очень мрачный вид, если бы не веселые  зеленые  островки,
радующие взор; я видел эти озера  в  бурю,  когда  ветер  вздымал  и  кружил
водяные вихри, так что  можно  было  представить  себе  настоящий  смерч  на
просторах океана; я видел, как волны яростно бросались к подножью горы,  где
снежный обвал однажды застиг священника и его наложницу, - говорят,  что  их
предсмертные крики до сих пор слышны в завывании ночного ветра; я видел горы
Ля Вале и Пэи де Во. И все же здешний край, Виктор, нравится мне больше, чем
все наши чудеса. Швейцарские горы более величественны и необычны; но  берега
этой божественной реки таят в себе некое очарование и несравнимы для меня ни
с чем, виденным прежде.  Взгляни  на  замок,  который  повис  вон  там,  над
обрывом, или на тот, на острове, почти скрытый  в  листве  деревьев;  а  вот
виноградари,  возвращающиеся  со  своих  виноградников;   а   вот   деревня,
прячущаяся в складках горы. О, конечно,  дух-хранитель  этих  мест  обладает
душой, более созвучной человеку, чем духи, громоздящие ледники или обитающие
на неприступных горных вершинах нашей родины".
   Клерваль! Любимый друг! Я и сейчас с  восторгом  повторяю  твои  слова  и
возношу тебе хвалу,  которую  ты  так  заслужил.  Это  был  человек,  словно
созданный  самой  поэзией  природы.  Его   бурная,   восторженная   фантазия
сдерживалась чувствительностью его сердца. Он был способен горячо любить;  в
дружбе он проявлял ту преданность, которая, если верить житейской  мудрости,
существует лишь в нашем воображении. Но человеческие привязанности не  могли
все[173] цело заполнить его пылкую  душу.  Природу,  которой  другие  только
любуются, он любил страстно.
 
   ...Грохот водопада
   Был музыкой ему. Крутой утес,
   Вершины гор, густой и темный лес,
   Их контуры и краски вызывали
   В нем истинную, пылкую любовь.
   Он не нуждался в доводах рассудка,
   Чтоб их любить. Что радовало взор,
   То трогало и душу...
   (Перевод З. Александровой.)
 
   Где же он теперь? Неужели этот прекрасный, благородный человек исчез  без
следа? Неужели этот высокий ум, это  богатство  мыслей,  это  причудливое  и
неистощимое воображение, творившее целые миры,  которые  зависели  от  жизни
своего создателя, - неужели все это погибло? Неужели он теперь живет лишь  в
моей памяти? Нет, это  не  так!  Твое  тело,  столь  совершенное  и  сиявшее
красотой, стало прахом; но дух твой еще является утешать твоего  несчастного
друга.
   Простите мне эти скорбные излияния. Мой слова - всего  лишь  слабая  дань
беспримерным достоинствам Анри, но они успокаивают мое сердце, утоляют боль,
которую вызывает память о нем. Теперь я продолжу свой рассказ.
   За Кельном мы спустились на равнины Голландии.  Остаток  нашего  пути  мы
решили проделать по суше, так как ветер был  противным,  а  течение  слишком
слабым, чтобы помочь нам.
   В этом месте наше путешествие  стало  менее  интересным  с  точки  зрения
красот природы, но уже через несколько дней мы прибыли в  Роттердам,  откуда
продолжали путь морем в Англию. В  одно  ясное  утро,  в  конце  декабря,  я
впервые увидел белые скалы Британии. Берега  Темзы  представляли  совершенно
новый для нас пейзаж: они были плоскими, но [174] плодородными; почти каждый
город был отмечен каким-либо преданием. Мы увидели форт Тильбюри и вспомнили
испанскую Армаду; потом Грэйвсенд, Вулвич и Гринвич -  места,  о  которых  я
слышал еще на родине.
   Наконец нашим взорам открылись бесчисленные шпили Лондона,  возвышающийся
над всем купол св. Павла и знаменитый в английской истории Тауэр.
 
 
 
   Глава XIX
 
   Нашим  пунктом  назначения  был  Лондон:  мы  решили  провести   в   этом
удивительном  и  прославленном  городе  несколько  месяцев.  Клерваль  хотел
познакомиться  со  знаменитостями  того  времени,  но  для  меня  это   было
второстепенным. Я был больше всего озабочен получением сведений, необходимых
для выполнения моего обещания, и поспешил пустить в ход захваченные с  собой
рекомендательные письма, адресованные самым выдающимся естествоиспытателям.
   Если бы это путешествие было предпринято в счастливые дни  моего  учения,
оно доставило бы мне невыразимую радость. Но на мне лежало  проклятие;  и  я
посещал этих людей только, чтобы получить сведения о предмете,  имевшем  для
меня роковой интерес. Общество меня тяготило; оставшись один, я  мог  занять
свое внимание картинами природы; голос Анри успокаивал меня, и  я  обманывал
себя краткой иллюзией покоя. Но чужие  лица,  озабоченные,  равнодушные  или
довольные, снова вызывали во мне отчаяние. Я чувствовал, что  между  мною  и
другими людьми воздвигался непреодолимый барьер. Эта  стена  была  скреплена
кровью Уильяма  и  Жюстины;  воспоминания  о  событиях,  связанных  с  этими
именами, были мне тяжкой мукой.
   В Клервале я видел отражение моего прежнего  я.  Он  был  любознателен  и
нетерпеливо жаждал опыта  и  знаний.  Раз[175]  личные  обычаи,  которые  он
наблюдал, он находил  и  занимательными  и  поучительными.  Кроме  того,  он
преследовал цель, которую давно  себе  наметил.  Он  решил  посетить  Индию,
уверенный, что со своим знанием ее различных языков и  ее  жизни  он  сможет
немало способствовать прогрессу европейской колонизации и торговли. Только в
Англии он мог ускорить выполнение своего  плана.  Он  был  постоянно  занят;
единственно, что его огорчало, были моя грусть и подавленность. Я  старался,
насколько возможно, скрывать их от него, чтобы не лишать  его  удовольствий,
столь естественных для человека, вступающего на новое жизненное поприще и не
отягощенного заботами  или  горькими  воспоминаниями.  Часто  я  отказывался
сопровождать его,  ссылаясь  на  то,  что  приглашен  в  другое  место,  или
изыскивая еще какой-нибудь предлог, чтобы остаться одному.  В  это  время  я
начал собирать материалы, необходимые для того, чтобы произвести на свет мое
новое создание; этот процесс был  для  меня  мучителен,  подобно  той  пытке
водою, когда капля за каплей равномерно  падает  на  голову.  Каждая  мысль,
посвященная   моей   задаче,   причиняла   невыносимые   страдания;   каждое
произносимое мною слово, пускай даже  косвенно  связанное  с  моей  задачей,
заставляло мои губы дрожать, а сердце - учащенно биться.
   Через несколько месяцев по  прибытии  в  Лондон  мы  получили  письмо  из
Шотландии от одного человека, который бывал прежде нашим гостем в Женеве. Он
описывал свою страну и убеждал нас, что, хотя бы ради ее красот,  необходимо
продолжать наше путешествие на север, до Перта, где  он  проживал.  Клервалю
очень хотелось принять это приглашение; да и мне, хоть я и сторонился людей,
захотелось снова увидеть горы, потоки и все удивительные творения,  которыми
природа украсила свои излюбленные места.
   Мы прибыли в Англию в начале октября, а теперь уже был  февраль.  Поэтому
мы решили предпринять путешествие [176] на север в исходе следующего месяца.
В этой поездке мы, вместо того чтобы следовать по главной  дороге  прямо  до
Эдинбурга, решили заехать в Виндзор, Оксфорд,  Матлок  и  на  Кимберлендские
озера, рассчитывая прибыть к цели  путешествия  в  конце  июля.  Я  упаковал
химические приборы и собранные материалы,  решив  закончить  свою  работу  в
каком-либо уединенном местечке на северных плоскогорьях Шотландии.
   Мы покинули Лондон 27 марта и пробыли несколько дней в Виндзоре, бродя по
его прекрасному лесу. Для нас, горных жителей, природа  этих  мест  казалась
такой непривычной: могучие дубы, обилие дичи и стада величавых оленей -  все
было в новинку.
   Оттуда мы проследовали в Оксфорд. При въезде в этот  город  нас  охватили
воспоминания о событиях, происшедших там более полутора столетий тому назад.
Здесь Карл I собрал свои силы. Этот город оставался ему  верным,  когда  вся
страна отступилась от него и стала под знамена парламента и свободы.  Память
о несчастном короле и его сподвижниках,  о  добродушном  Фолкленде,  дерзком
Горинге, о королеве и ее сыне придавала особый интерес каждой части  города,
где они, может быть, жили. Здесь пребывал дух старины, и мы  с  наслаждением
отыскивали ее следы. Но если бы воображение, вдохновляемое этими  чувствами,
и не нашло здесь для себя  достаточной  пищи,  то  сам  по  себе  город  был
настолько красив, что вызывал  в  нас  восхищение.  Здания  колледжей  дышат
стариной и очень живописны; улицы великолепны, а  прекрасная  Изис,  текущая
близ города по восхитительным зеленым лугам,  широко  и  спокойно  разливает
свои воды, в которых  отражается  величественный  ансамбль  башен,  шпили  и
купола, окруженные вековыми деревьями.
   Я  наслаждался  этой  картиной;  и  все   же   радость   моя   омрачалась
воспоминанием о прошлом и мыслями  о  будущем.  Я  был  создан  для  мирного
счастья. В юношеские годы я не [177]
   Знал недовольства. И если когда-либо меня одолевала тоска, то  созерцание
красот природы или  изучение  прекрасных  и  возвышенных  творений  человека
всегда находило отклик в моем сердце и подымало мой дух.  Теперь  же  я  был
подобен дереву, сраженному молнией; она пронзила мне душу насквозь; и я  уже
чувствовал, что мне предстояло остаться  лишь  подобием  человека  и  являть
жалкое зрелище распада, вызывающее сострадание у других  и  невыносимое  для
меня самого.
   Мы провели довольно долгое время в Оксфорде, блуждая по его  окрестностям
и стараясь опознать каждый уголок, который мог быть связан  с  интереснейшим
периодом английской истории. Наши  маленькие  экскурсии  часто  затягивались
из-за все новых  достопримечательностей,  неожиданно  открываемых  нами.  Мы
посетили могилу славного Хемпдена и поле боя, на котором пал  этот  патриот.
На какой-то миг моя душа вырвалась из тисков унизительного и жалкого страха,
чтобы осмыслить высокие идеи свободы и  самопожертвования,  увековеченные  в
этих местах. На какой-то миг я отважился сбросить  свои  цепи  и  оглядеться
вокруг свободно и гордо. Но железо цепей уже разъело мою душу,  и  я  снова,
дрожа и отчаиваясь, погрузился в свои переживания.
   С сожалением покинули  мы  Оксфорд  и  направились  в  Матлок,  к  нашему
следующему привалу. Местность вокруг Этого  селения  напоминает  швейцарские
пейзажи, но все здесь в меньшем масштабе;  зеленым  холмам  недостает  венца
далеких снежных Альп, всегда  украшающего  лесистые  горы  моей  родины.  Мы
посетили удивительную пещеру и миниатюрные музеи естественной  истории,  где
редкости расположены таким же образом, как и в  собраниях  Серво  и  Шамуни.
Последнее название вызвало у меня дрожь, когда Анри произнес его вслух; и  я
поспешил покинуть Матлок, с которым связалось для меня ужасное воспоминание.
   Из Дерби мы продолжили путь  далее  на  север  и  провели  два  месяца  в
Кимберленде и Вестморленде. Теперь я почти [178] мог вообразить себя в горах
Швейцарии. Небольшие участки снега, задержавшегося на северных склонах  гор,
озера, бурное течение горных речек - все это  было  мне  привычно  и  дорого
моему сердцу. Здесь мы также  завели  некоторые  знакомства,  которые  почти
вернули мне способность быть счастливым; Клерваль воспринимал все с  гораздо
большим восхищением, чем я.  Он  блистал  в  обществе  талантливых  людей  и
обнаружил в себе больше способностей  и  возможностей,  чем  когда  вращался
среди тех, кто стоял ниже его. "Я мог бы провести здесь всю жизнь, - говорил
он мне. - Среди Этих гор я вряд ли сожалел бы о Швейцарии и Рейне".
   Однако он находил, что в жизни путешественника  наряду  с  удовольствиями
существует много невзгод. Ведь он постоянно находится в напряжении,  и  едва
начинает отдыхать, как вынужден покинуть ставшие приятными места  в  поисках
чего-то нового, что снова занимает его внимание,  а  затем  в  свою  очередь
отказываться и от этого ради других новинок.
   Мы едва успели посетить разнообразные озера Кимберленда и Вестморленда  и
сдружиться с некоторыми из  их  обитателей,  когда  приблизился  срок  нашей
встречи с шотландским другом; мы покинули своих новых знакомых и  продолжили
путешествие. Что касается меня, то я этим не огорчился.  Я  некоторое  время
пренебрегал своим обещанием  и  теперь  опасался  гнева  обманутого  демона.
Возможно, он остался в Швейцарии, чтобы обрушить свою месть на моих близких.
Эта мысль преследовала и мучила меня даже в те часы, которые могли дать  мне
отдых и  покой.  Я  ожидал  писем  с  лихорадочным  нетерпением:  когда  они
запаздывали, я чувствовал себя несчастным и терз