Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
жанре и пейзаже у Бунина. Кто не знает его
превосходного "Листопада" {155}, в свое время отмеченного и высоко
авторитетной критикой? Но, по-моему, поэзия лауреата даже непонятна без
анализа его часто отличной прозы. Да, пожалуй что Бунин уж и перерос свою
ритмическую лирику.
* * *
У Бунина есть страстный, исключительный поклонник - Валентин Кривич.
(Сборник "Цветотравы" в печати {156}.) Только этот младший любит удушливый и
даже грозовой колорит пейзажа.
Вот его "Праздник" {157} в выдержках:
Нераздуманною думой
Молча в вечность уходя,
Был закутан день угрюмый
Паутиною дождя.
. . . . . . . . . . . .
У заборов, на панели,
В глине желтых площадей,
Целый день, шумя, чернели
Кучи вымокших людей.
И, зажегши за туманом
Глаз слепого фонаря,
Умирал, больным и пьяным,
Красный День календаря.
Велся скучно и невнятно
Скучный спор дождя и крыш,
И зловещи были пятна
Синих вымокших афиш.
Верный вкус и много отчетливой - хотя не солнечной, а скорей
электрической ясности - в строго правильных, но суховатых строфах Валентина
Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а
даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед
раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы
отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба,
Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы
лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.
* * *
Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде
всего "Алую книгу" Кречетова {158} и "Крылья Икара" Дм. Цензора {159}. Дм.
Цензор густо и мрачно риторичен. Но нет-нет и промелькнет у него какой-то
молодой лиризм - тогда и на отсутствие меры смотришь поневоле уже другими
глазами. Дм. Цензор становится проявителем нашего смутного, чадного и давно
накопившегося раздражения.
Вот город -
Безумный старый гробовщик!
Копаешь ты свои могилы
И жизнь, и молодость, и силы,
Смеясь, хоронишь каждый миг,
Среди твоих гниющих стен
Палач, предатель наготове.
Ты весь пропитан ядом крови,
Ты - западня и душный плен {160}.
("Крылья Икара", 1909, с. 25)
Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и,
может быть даже искреннюю, этих строк "Алой книги":
Не говори, что я устал,
Не то железными руками
Я гряну скалы над скалами,
И брызнут вверх осколки скал.
Не говори, что я устал {161}.
О, какой это интересный психологический документ, не для Кречетова,
конечно, - при чем здесь он? А для всех нас.
По-своему, но как-то мягче, риторична мечта Льва Зарянского {162} - в
ней нет уже ни надрыва, ни хлесткости.
Как странно иногда слагаются напевы:
Не из цветов и трав, что собраны в глуши,
Не из игры очей, не из улыбок девы
И не из горьких дум отринутой души.
Порой слагается напев из слез и крови,
Из стонов узников, идущих на расстрел...
Какой-то скорбный зов таится в каждом слове;
Какой-то яркий свет мелодию согрел {163}.
("Над морем затихшим", 1908)
Этот лирик резко разнится от поэта бальмонтовского типа - Евгения
Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую, 1908 г. "Земные дали")
{164}. Евгений Тарасов представляется ненавидящим город тревожно и
брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует "стихийность".
Зачем - не помню. Куда - не знаю.
В провалах улиц глухих иду.
Проклятый город! Я вспоминаю.
Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.
А город тусклый, как филин, мрачен.
Хрипит, плюется и гонит прочь.
И вот я тесным кольцом охвачен.
Огни и тени. За ними ночь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проклятый город насквозь простужен,
Томится кашлем, хрипит в бреду;
"Куда ты, нищий? Ты мне не нужен".
Куда - не знаю. Иду. Иду.
("Ночью", с. 35)
Сергей Рафалович ("Светлые песни") 165 в 1905 г. еще ждет чего-то, еще
смутно тревожится:
Себя я вижу... Понемногу
В себя гляжу;
И быстро к тайному порогу
Я подхожу,
Исполнен ужаса и страха,
Боюсь постичь...
Горит костер, чернеет плаха;
Вот щелкнул бич.
Протяжный стон звучит упорный,
Как перезвон;
И только плачет кто-то черный
Во мгле склонен.
(с. 27)
Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского {166} не осталось
ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой
изнуренности:
Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,
Вы все отравлены бореньем и тоской,
И только ты - мое единственное благо,
О всеобъемлющий, божественный покой.
(Сб. "Позднее утро", с. 86)
Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем.
Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.
Наконец-то опять. Наконец-то опять!
Сколько дней без любви. Сколько дней.
Сотни сотен моих самоцветных камней
Вышли к солнцу опять, чтоб сиять.
Солнце мысли моей -
Тоска.
Крылья мысли моей -
Любовь.
Ризы мысли моей -
Слова...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?
Вот мой меч золотого огня.
Не боюсь я врага. И врага я простил.
Бог сегодня мне меч возвратил.
(Иван Рукавишников. "Перевал", 1907, э 11,
с. 49 сл.)
Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова
как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы
лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный
лирик и издал два сборника {167}.
Эротическая неврастения у Григория Новицкого ("Зажженные бездны", 1908
г., "Необузданные скверны", 1909 г.) {168} уже не думает, однако, о
революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то
сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная. -
На стенах висят картинки,
А в углу за стеклом смотрит Бог...
Я гляжу на ее узкие ботинки,
Напоенные красотой ее Ног... {169}
("Необузданные скверны", с, 18)
или:
Я изнемог в бесстыдном хоре
Согласных Женских Тел.
Моя душа с тобой в раздоре,
Кляня любви удел 170.
(ibid., 19)
Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж
совсем шепотными.
Б. Дикc (два небольших сборника) {171} говорит и даже поет, точно
персонажи в "L'intruse" {"Непрошенная" (фр.).} Метерлинка, - под сурдину:
Неужели ты не любишь темных комнат
с пятнами лунного света
на полу и на стенах.
С дрожащими кусками серебристых тканей,
брошенных на темные плиты.
("Ночные песни", 1907, с. 8)
Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного
городка {172}, - и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку,
понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит
что-то чистое и нежно-интимное.
Другая шепотная душа - Дм. Коковцев ("Сны на севере", сборник) {173}.
Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он
закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до
одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.
При тихом свете чистых звезд
Живой мечты всегда любимой
Мне мир открыт, очам незримый,
И жизни строй так дивно прост.
(с. 23)
Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман ("Кольцо". "Тихие песни
скорби", 1907) {174}, но этой шепотности я немножко боюсь.
И когда глядеться в очи
Неподвижный будет мрак -
Я убью ее полночью,
Совершив с ней черный брак.
(с. 11)
Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его
сборник "Весною на север", 1908 г.) {175}. Больше других, однако, повлиял на
него, кажется, Федор Сологуб. Красота - для него власть, и жуткая власть.
Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то
исступленным обожанием. Вот его "Жатва" в выдержках:
Она идет по рыжим полям;
В руках ее серп.
У нее на теле багряный шрам -
Царский герб.
. . . . . . . . . . . .
Она идет по рыжим полям,
Смеется.
Увидит ее василек - улыбнется,
Нагнется.
Придет она и к нам -
Веселая.
Навестит наши храмы и села.
По червленой дороге
Шуршат-шепчут ей травы.
И виновный, и правый
Нищей царице - в ноги.
. . . . . . . . . . . .
(с. 11)
Или из пьесы "Качели":
Я в непрестанном и пьяном стремленье...
Мечтанья, порывы - и вера, и сон
Трепетно-сладко до боли паденье, -
Мгновенье - деревьев я вижу уклон,
И нового неба ко мне приближенье, -
И рвется из сердца от радости стон, -
О, миг искушенья!
О, солнечный звон!
(с. 14)
Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же
художественной прозе. Тайга серьезна и сурова {176}. Она не любит лирного
звона.
* * *
Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе
сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий,
совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять
сборников ("Ярь", "Перун", "Дикая воля", "Детский сборник" и "Русь") {177}.
Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал,
ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.
Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и
точно "дикой воли". Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не
нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно... Но как нудно подчас и
сосунку...
Бежит зверье, бежал бы бор,
Да крепко врос, закоренел.
А Юдо мчит и мечет взор.
Ох, из Державина, кажется! Ну, да - сойдет.
И сыплет крик острее стрел:
Я есть хочу, я пить хочу!
Где мать моя? - я мать ищу.
Лесам, зверям свищу, кричу.
В лесах, полях скачу, рыщу.
Те клочья там, ужели мать?
А грудь ее, цвет ал сосец?
К губам прижать, десной сосать...
Пропал сосун, грудной малец!
Ах, елка-ель, согнись в ветвях,
Склонись ко мне, не ты ль несешь
Молочный сок в суках-сучках,
Не ты ль меня споишь-спасешь?.. {178}
и т. д.
("Перун". с. 89)
Скажите, разве в этой "воле" нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно,
вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж
такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя но и без Ремизова
{180}?
Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит - или правильнее -
заставляет смотреть. И заметьте, это - не Андрей Белый, который хочет во что
бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать
заставляет:
Милая, где ты, -
Милая?..
Вечера светы
Ясные, -
Вечера светы
Красные...
Руки воздеты:
Жду тебя...
Милая, где ты, -
Милая? {181}
и т. д.
("Урна", 1909, с. 67)
Нет, у Городецкого - другое.
Здравствуй. Кто ты? -
Неподвижен. Кто? -
Струит глазами мрак. Кто? -
Пустынный взор приближен,
На губах молчанья знак.
. . . . . . . . . . . . .
При тебе читать не нужно?
Странный гость. Но буду мил,
Посидим спокойно, дружно,
Ты, игра вечерних сил.
Что?! На волю не хочу ли?
Хочешь воли - ты сказал?
Мне? Да волю бы вернули?
Я? Да снова б вольный стал?
Можешь? Можешь? - Неподвижен.
Можешь ты? - Молчанья знак.
Где он? - Серый свод принижен.
Со стены струится мрак {182}.
("Дикая воля", 1908, с. 53 сл.)
Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас
что-то переживать.
Это - самая настоящая поэзия.
Но, господи, как мы развились за последние годы - с того майковского,
помните, -
Я одна, вся дрожу, распустилась коса...
Я не знаю, что было со мною... {183}
Теперь, по-нашему, уже не так - 10 страниц, да еще сплошь заполненные
восьмистопными хореями в одну строчку.
Это - Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос,
была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:
Но одно лишь было верно;
У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,
Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем {184}.
("Дикая воля", с. 181)
* * *
Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги,
шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я
острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.
Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что
здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и
все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все
только гости.
Комнату эту я, впрочем, выдумал - ее в самой пылкой мечте даже нет. Но
хорошо, если бы она была.
Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы
цену своим символам.
Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы
именно "комнаты", как чего-то открыто и признанно городского, декорации,
театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты
этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты
поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его
гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.
Вот несколько еще не названных имен.
Александр Кондратьев (два сборника стихов) {185} говорит, будто верит в
мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит
точно, - притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще
экзотические.
Например, Аль-Уцца, - кто его знает, это слово, откуда оно и что,
собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово
стало приемлемым и даже милым -
В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,
Приходи, мой возлюбленный брат.
Две звезды синеватых - богини печать -
На щеках моих смуглых горят {186}.
(Сб. "Черная Венера", с. 39)
Юрий Верховский (сборник "Разные стихотворения") {187} упрямо ищет
согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое,
приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже
ассонансов:
Слышу шорох, шумы, шелест
Вечерами темными;
Ах, зачем брожу я холост
С грезами безумными!
Вон, спеша, летит ворона -
Крыльями повеяла;
Вон вдали кричит сирена -
Душу мне измаяла {188}.
("Разные стихотворения", с. 23)
Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов) {189}, кажется,
чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изя
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
Лирика