о... Мозга,
очевидно,  нет, жалкие тряпки тела... Тело покрывается каким-то стран-
ным выпотом... Это именно мертвая вода..."
   1966 - 1988


                                  Уроки счастья



                                 Вопрос анкеты

   "Ваше представление о счастье? Какое мгновение вашей жизни вы назо-
вете счастливым?"
   Пытаюсь в замешательстве вспомнить - перебираю в  первом  для  всех
ряду. Мгновения любви?.. Рождение ребенка?.. Творческая удача?.. Общие
места. Мгновений - именно мгновений было немало...
   Вот почему-то мелькнуло:  открылась дверь автобуса, я увидел на ос-
вещенной электричеством зимней остановке женщину с тортом в руке, она,
согреваясь,  пританцовывала и чуть поворачивалась в ритме вальса, при-
жав круглую коробку к животу, под фонарем светились снежинки. И прежде
чем дверь снова захлопнулась, я ощутил...
   Или утром - проснулся еще в предрассветных  сумерках,  за  открытым
окном щебечут птицы,  рядом спит жена, за стеной в разных комнатах со-
пят, досматривая сны, мои дети, посвистывает носом собака...
   Я чувствую,  что искать надо здесь,  среди прозрений самой  обычной
жизни.
   Поразительней всего это сделал в любимом мною стихотворении Пастер-
нак. Там человека привезли в больницу, видимо, с инфарктом, и он, при-
готовившись умирать, глядит на освещенную закатом стену:
   О Господи, как совершенны
   Дела твои, - думал больной.
   Поразительно это тем более,  что,  по рассказам переживших инфаркт,
это состояние бывает связано с чувством тоски и страха, чувством физи-
ологическим,  неподвластным контролю воли и разума, возможно, обуслов-
ленным выделением каких-то веществ.
   Но, видимо, и физиология не так уж независима от нашей духовной су-
ти - я верю герою пастернаковского стихотворения, как верю самому Пас-
тернаку,  который описывал то же чувство в письме из больницы: "В про-
межутках между потерею сознания и приступами рвоты меня охватывало та-
кое спокойствие и блаженство!..  Господи, - шептал я, - благодарю тебя
за  то,  что ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть таки-
ми... И я ликовал и плакал от счастья".
   Чтение Пастернака дарит уроками счастья. Это чувство открывается по
ту  сторону  любых страданий и горестей способным и достойным его ощу-
тить.
   А в чем достоинство? В способности прежде всего. Это свойство внут-
реннее,  сродни  религиозному  мироощущению - оно может быть как будто
вовсе не связано с обстоятельствами внешней жизни.


                                 Тема и вариации

   Райский уголок Форосского парка в Крыму.  Это  он  так  называется:
Райский уголок.  Ароматные тенистые деревья, пруды с золотыми рыбками.
Вот,  кстати, образчик чистейшего наслаждения: даровая пища сыплется с
неба,  и лишь изредка, не всерьез, имитируется борьба за существование
- когда девочка бросает с мостков в воду хлебные крошки.  Эскимос  или
бедуин  из пустыни принял бы слово о рае без иронической оговорки.  Не
хватает разве что гурий - но их тоже нетрудно найти.
   Отчего же нам даже здесь не дается сполна  чувство  блаженства?  Со
стороны,  где-нибудь  в кино,  мы оценили бы - мы позавидовали бы сами
себе.  А тут...  ну ходим по райскому саду,  ну дышим благоуханием, ну
кормим золотых рыбок - а счастья все-таки нет. Нет спокойной неги, нет
полноты длительного восторга. В таких садах томились шахские наложницы
и дочки и все рвались куда-то. И отовсюду рвутся.
   Попробуй объясни жизнерадостному обрубку на инвалидной тележке, ко-
торый подкатывает к пивной,  скрежеща подшипниками, - попробуй объясни
ему,  почему кончает с собой блестящая кинозвезда,  имеющая,  казалось
бы,  все:  здоровое тело,  жизненные блага, деньги, успех, любовников,
золотой унитаз в стокомнатном дворце. Трудно понять, что на любых сту-
пеньках житейской лестницы возможна та же  тоска,  что  способность  к
счастью зависит от чего-то другого.
   Сиживали и  мы  в роскошных ресторанах для иностранцев,  с видом на
Кремлевские башни, и на столах имелась икорка обеих цветов, и коньячок
"Наполеон",  и музыканты играли что-то сладкое, обволакивающее, и кра-
савицы были доступны.  И на солнечных пляжах мы леживали, на фоне жел-
того песка и синей воды, объяснявших цветовые пристрастия сюрреалистов
(четкий морской воздух,  ртутные тени, волосяные контуры)... Но как же
все-таки насчет счастья?.. Что же это в самом деле такое, господа?
   Один мой герой написал целый трактат, объясняя, что яблочко, надку-
шенное прародителями нашими в раю,  заразило их оскоминой скуки.  Она,
скука, и заставляла их бежать от блаженства - неизвестно к чему, глав-
ное - от чего; а этого именно и добивался Творец: ему нужно было, что-
бы кто-то поддерживал движение, энергию замышленного им...
   ... да,  про заграницу забыл, жаль. И за границей бывали, и там си-
живали,  и там видывали. Ну да что уж теперь. Экклезиаст все уже и так
сказал:  суета сует.  И там суета.  И там бросаются с мостов,  глотают
пачками прекрасное снотворное, которого у нас днем с огнем не достать.
Хотя колбасы там полно, и джинсы дешевле наших.
   Что ж, будем считать, что способность к счастью в самом деле больше
определяется внутренними человеческими свойствами, нежели внешним сов-
падением.  Конечно, совпадение желательно; неблагоприятные условия лю-
бого могут перемолоть,  они не дают осуществиться  способностям...  да
что говорить. Но есть люди, предрасположенные к счастью по самому сво-
ему устройству.  "Счастливый по природе при всяческой погоде",  -  как
сказал  о себе поэт.  Таких счастливцев лучше искать среди художников,
среди музыкантов-исполнителей. Имеющему дело со словом, с человечески-
ми глубинами это дается трудней...
   Вот, впрочем,  опять  же  счастливейшая  кинозвезда  жалуется в ин-
тервью,  что лишена счастья материнства. Допустим, она не так уж пере-
живает; это она отчасти для нас жалуется, чтобы мы не завидовали, что-
бы оценили свое богатство.  И она права.  Сколько  знаменитых  творцов
искренне рады бы перевоплотиться в пресловутую семипудовую купчиху.  И
правильно.
   Потому что купчиха счастливей. Потому что счастливей всех какой-ни-
будь южный спекулянт фруктами,  никогда не заботившийся ни о каких вы-
соких материях,  о свободе там или об истине, но способный просто нас-
лаждаться жратвой,  выпивкой,  бабой, обилием денег. И не нам опровер-
гать его.
   Возможно, одна из самых благих задач литературы - напоминать и объ-
яснять человеку, что у других не лучше. У всех так, и вам даже спокой-
нее.
   Лучше всего сейчас вам,  вот именно вам,  если у вас не болят зубы,
если вы не беретесь себя ни с кем сравнивать, никому завидовать. Вкус-
ней всех вин холодная вода из ручья,  когда очень  хочется  пить.  Или
рюмка  водки с черным хлебушком да с луковкой в компании желанных дру-
зей (особенно когда придешь с мороза).  Кто испытывал, согласится. Ах,
если б только это было возможно не на краткий миг, а постоянно!..
   (Как бывает состояние беспричинной, патологической хандры, меланхо-
лии,  депрессии, объясняемое скорей клиническим дисбалансом химических
веществ  в  организме или магнитными бурями в космосе,  так накатывает
порой беспричинное и тоже, наверно, клиническое чувство счастья.)
   Высшие мгновения жизни бывают невыносимы,  их проще вспоминать, чем
переживать.  Возможна  ли  постоянная молния,  непрерывная просветлен-
ность?


                                Счастье и полнота

   Можно ли считать способность к счастью, жизни безмятежной, в согла-
сии с собой и миром - нормой, как норма, например, здоровье по сравне-
нию с болезнью? Ведь и здоровье, телесное или душевное, в жизни реаль-
ной - скорей исключение;  здесь все полно неустройства; жаждущие любви
мужчины и женщины бродят по непересекающимся тропкам,  не  умея  найти
друг друга, а если находят - глядишь, и это обернется потом похмельным
раскаянием.  И куда деваться в конце концов  от  смерти,  предваряемой
страданием?  А великое искусство,  великая духовная жизнь, дарящие нас
самыми глубокими переживаниями, - возможны ли они без знания трагичес-
кого?


                    На свете счастья нет, а есть покой и воля.

   Покой - суррогат счастья, воля - отнюдь не свобода (в конечном сче-
те мучительная),  а скорей освобождение от необходимости выбирать, ре-
шать, бороться: тот же покой.
   Да, пожалуй,  надо бы здесь сперва определить понятия.  Ведь и Пас-
тернак оговаривается: "Счастья без подвига нет". Упомянутому моему ге-
рою,  понявшему,  как  мудро природа или Господь позаботились о совер-
шенствовании рода людского,  устроив так,  что  человеку  мешает  быть
счастливым скука благополучного однообразия, пришло однажды в голову и
другое:  наверно, правильно обеспечить счастье непритязательному боль-
шинству, которое его жаждет и к нему склонно. Но принадлежность высше-
го дара -  внутреннее  беспокойство  и  устремленность;  они  не  дают
счастья, хотя нужны для общего родового существования. Может быть, ге-
ниальная глубина дается  как  компенсация  за  обделенность  природным
счастьем.  И наоборот, простодушная удовлетворенность компенсирует от-
сутствие этого дара. Правда, соответствие дается не всегда, тогда воз-
никают честолюбивые недоумки,  несчастные графоманы или же ленивые, не
проявившие себя таланты.
   "Почему ты думаешь,  что ты должна быть счастливой?" - спросил  од-
нажды жену О.  Мандельштам.  И она задумалась:  "Кто знает,  что такое
счастье? Полнота и насыщенность жизни, пожалуй, более конкретное поня-
тие, чем пресловутое счастье".
   Одно дело - не знать о предвечном трагизме бытия или,  зная,  укло-
няться от соприкосновения с ним (как уклоняешься от визита к больным и
несчастным знакомым,  предпочитая знаться лишь со здоровыми и благопо-
лучными),  другое - пробиться к постижению счастья  через  трагическое
знание. И когда нам внятней голос вечности: в миг осуществления, взле-
та,  долгожданного события,  любовного соединения? Или потом, когда мы
обнаруживаем,  что жизнь продолжает идти своим чередом и от твоего ко-
роткого торжества в ней едва ли что изменилось?  Закончен труд, отгре-
мели аплодисменты,  иссякло желание, прошел твой день - пройдет и твоя
жизнь.  Мертва и бескрайня пустыня Вселенной,  и все,  что ты мог сде-
лать,  - это добавить частичку своей жизни,  духовной энергии для под-
держания ее общего тепла.


                                Право на счастье



  Томас Манн с удовольствием приводил один эпизод из биографии Гете:
  "Гете вспоминает об английском экономисте и утилитаристе Бентаме  и
находит,  что "быть в его возрасте столь радикальным - просто верх бе-
зумия". Ему отвечают: "Если бы ваше превосходительство родились в Анг-
лии,  вы вряд ли избежали бы радикализма и роли борца со злоупотребле-
ниями". А Гете на это с мефистофельской миной: "За кого вы меня прини-
маете?  Я стал бы выискивать злоупотребления?  Я, который в Англии жил
бы за счет этих злоупотреблений?  Родись я в Англии,  я был бы богатым
герцогом,  или,  скорее,  епископом с годовым доходом в тридцать тысяч
фунтов стерлингов".  Прекрасно. Но если бы ему достался не главный вы-
игрыш, если бы он вытащил пустой номер? Ведь пустых номеров бесконечно
много! А Гете на это: "Дорогой мой, не всякий создан для большого уде-
ла. Неужели вы думаете, что я совершил бы такую глупость и взял пустой
билет?"
   Разумеется, это шутка.  Но только ли шутка? Не звучит ли в ней глу-
бокая  метафизическая уверенность,  что никогда и ни при каких обстоя-
тельствах он не мог бы родиться непривилегированным,  и в то же  время
не содержится ли в этой уверенности нечто вроде сознания свободы воли,
хотя и свободы,  стоящей за пределами личности?  Право,  не плохо! Ро-
диться голодающим революционером, сентиментальным идеалистом - вот что
он называет "глупостью"...  Раз существуют прирожденные заслуги,  зна-
чит, существует и прирожденная вина, и если глупо родиться на свет бо-
жий жалкой посредственностью,  бедняком или больным, то следовательно,
такой преступник подлежит наказанию,  - если не в эмпирическом, то уж,
конечно,  в метафизическом смысле... В этом "Что ж, погибайте!" заклю-
чена великая бессердечность; если же понятие "предназначение", с кото-
рым перекликается понятие метафизической  отверженности,  относится  к
понятиям христианским, то в нем христианство поворачивается к нам сво-
ей аристократической стороной..."
   И словно в ответ,  словно в противовес другую позицию провозглашал,
харкая чахоткой,  Белинский:  "Я не хочу счастья и даром, если не буду
спокоен за счет каждого из моих братьев по крови",  - то есть  счастья
всего человечества.
   За этим  восклицанием (искренность которого вне сомнений) - вся ис-
тория совестливых поисков и метаний русской литературы и русского  об-
щества:  за  ним  чувство интеллигентской вины перед "сеятелем нашим и
хранителем", и размышления Достоевского о невозможности, недопустимос-
ти  Фета во время лиссабонского землетрясения,  и хождение в народ,  и
стыд за привилегии ценой страданий других, и отказ от имения, и накли-
кивание революции - вплоть до повинной убежденности Блока в справедли-
вости и заслуженности потрясений и кар,  обрушившихся на  образованные
слои, до самоотверженности и жертвенности современного диссидентства.
   За этой нечаянной перекличкой - два противоположных типа духовной -
и возможно, природной - организации людей, два принципа самоощущения в
мире и обществе; отсюда же и разный подход к задачам искусства.
   Для писателя тут проблема, которой вполне могут не знать представи-
тели других профессий, ученые, например, или музыканты, или живописцы.
Писатель  - по самой природе словесного своего творчества - имеет дело
со всей противоречивой сложностью человеческой жизни,  в том числе об-
щественной; ему приходится быть голосом, а то и совестью других. Укло-
ниться от этой функции не так просто. Тут почва для драмы, заслуживаю-
щей внимания.
   Куда, в самом деле,  деваться человеку, сделавшему своей профессией
осмысление жизни,  от фундаментального,  неустранимого ее трагизма, от
сознания несовершенства сущего и неизбежности смерти?  От догадки, что
борьба с жизненной несправедливостью,  возможно, так же вечна и безыс-
ходна, как борьба с глупостью и природным неравенством?
   Именно развитая,  а  тем  более  выдающаяся личность по определению
оказывается обречена противостоять преобладающему потоку. Степень этой
несовместимости  с  окружением  может быть самой природой обострена до
болезненной крайности - вспомним хоть Кафку. Такую судьбу не выбирают,
как  не выбирают родителей или свое тело.  Господь создал этот инстру-
мент, чтобы мы заглянули через него в бездны того мира, который теперь
зовется его именем, - мира Кафки.
   Все так - и все оказывается не так, едва мы вглядимся в возможность
другого существования.
   "Почему ты считаешь,  что должна быть счастливой?" Пастернаку  этот
вопрос  Мандельштама  показался бы странным.  Человек предназначен для
счастья ("как птица для полета",  - тут же  приплетается  сомнительный
афоризм),  потому что само существование - счастье. Об этом - вся поэ-
зия Пастернака и вся его проза.
   Призвание искусства,  по его убеждению, - "выразить счастье сущест-
вования".  "Относил  ли он это только к своей поэзии?" - спросил я од-
нажды у Вяч.  Вс.  Иван нова.  "Как ни странно,  нет",  - отвечал он и
подтвердил  свои слова воспоминаниями о некоторых разговорах с поэтом,
цитатами из писем,  не знаю,  напечатанных ли; я могу сейчас воспроиз-
вести  по  памяти лишь общий их смысл.  Пастернак,  по словам Иванова,
считал, что вообще сущность поэзии - в разговоре о счастье; что "миро-
вая  скорбь"  у Лермонтова (которому посвящена "Сестра моя - жизнь") -
нечто наносное; он признавался, что долго не мог (или не хотел) писать
ни о чем страшн ном:  например,  о голоде, о ленинградской блокаде, об
ужасах войны и т.п. Сравнивать снежинки с крестами Варфоломеевской но-
чи, говорил он, можно лишь в относительно благополучные времена, когда
реальной Варфоломеевской ночи нет.  Блок мог писать  об  Апокалипсисе,
пока Апокалипсис не был реальностью.  К концу жизни что-то в этой пас-
тернаковской позиции, видимо, изменилось...
   Этот разговор привел мне на память одно размышление К.  Ясперса. Он
видел ограниченность Гете в его безоговорочном приятии мира,  в стрем-
лении как угодно сохранить равновесие с самим собой. "Нам ведомы ситу-
ации,  в  которых у нас уже не было желания читать Гете,  в которых мы
обращались к Шекспиру, к Библии, к Эсхилу, если вообще еще были в сос-
тоянии читать... Существуют границы человека, о которых Гете знает, но
перед которыми отступает... Было бы неверно сказать, что Гете не чувс-
твовал трагическое. Напротив. Но он ощущал опасность гибели, когда ре-
шался слишком близко подойти к этой границе.  Он знает о пропасти,  но
сам не хочет крушения, хочет жизнеосуществления, хочет космоса".
   Проблема станет, пожалуй, нагляднее и доступнее, если мы чуть прис-
пустимся с олимпийских высот. Назвать ли гетеанцем интеллектуала, про-
жившего  двенадцать  лет  при Гитлере без особого разлада с собой - не
признавая нацизма,  не причиняя зла другим, но и не терзаясь мыслями о
мучениках лагерей смерти,  чувством вины за бессильное молчание, - че-
ловека, не отказавшего себе в праве на независимость и уют среди общих
бедствий,  пусть даже и терпевшего неудобства, вплоть до голода и бом-
бежек, в одной из которых он мог, наконец, погибнуть?..
   Э, что переносить разговор на немецкую почву - разве что  для  наг-
лядности; это все наша проблематика, знакомая по собственной шкуре, не
изжитая до сих пор.  Каждый искал решения на свой лад,  и вряд ли кому
удавалось устроиться удобно, без потерь нравственных либо житейских.
   Все, что делает нам честь, не облегчает нашей жизни.
   Заметки о Гете, которые я привел несколькими страницами выше, Томас
Манн писал в 1922 году,  когда надеялся собственную жизнь до  старости
построить по гетевскому образцу. В дневнике 14.03.1934 года, вытолкну-
тый событиями на чужбину, он с гордостью и ностальгией вспоминает сло-
ва Готтфрида Бенна:  "Знаете ли вы дом Томаса Манна в Мюнхене?  В нем,
право же, есть что-то гетевское". И добавляет: "То, что я вытолкнут из
этого существования, - тяжкий сбой в моем жизненном стиле и судьбе". И
уже на борту трансатлантического парохода,  по пути в  Америку,  узнав
подробности Мюнхенского соглашения, "несомненно одной из самых постыд-
ных страниц истории",  Томас Манн записывает в дневнике 20.09.1938 го-
да:  "Отвернуться, отвернуться! Ограничиться областью личного и духов-
ного. Мне нужна душевная ясность и сознание своей привилегированности.
Бессильная ненависть не по мне".  Годом раньше он употребил то же сло-
во,  с нелегким сердцем включаясь в политическую борьбу антифашистской
эмиграции:  "Человек рождается для свободы и веселья, а не для этого".
"Сбоем в жизненном стиле и судьбе" представляется ему  сам  факт,  что
он, рожденный и предназначенный для другого, оказался изгнанником, оп-
позиционером.  Но уклониться от вызова судьбы, от этой пусть вынужден-
ной роли он считал уже недостойным.
   Не будем,  кстати,  забывать, что Гете вел речь лишь о привилегиро-
ванности социальной.  Не будем забывать,  что собственная жизнь  поэта
отнюдь не была безоблачной, что он испытал терзания, другим неведомые,
был близок к самоубийству. По Ясперсу, ограниченность Гете - оборотная
сторона  великого  его  достоинства:  глубоко загнав внутрь свой "опыт
трагического",  он пришел на этой основе к "несравненно широкой  чело-
вечности понимания", которая способна уравновесить, смягчить напряжен-
но-тревожное и трагически-болезненное состояние душ и умов,  характер-
ное для Европы ХХ века.
   Без такой опоры и равновесия нам всем трудно было бы держаться.
   Можно проникаться страданиями других, чтобы разделить их и, сочувс-
твуя,  уменьшить,  взять их часть на себя.  Но можно, не у