ям, что когда-то  его  имя  значилось  в  списке  эмигрантов.
Конечно, было глупо ожидать, что теперь против маркиза  могут  быть  приняты
какие-либо меры, но это  указывало  на  недоверие  к  нему.  Таким  образом,
бракосочетание, несмотря на его несогласие, состоялось.
   После этого в Эшоффуре  скончалась  жена  Сада.  В  жизни  маркиза  она
оказалась самой печальной фигурой - это стало еще заметнее  на  склоне  лет.
Видная в 1763 году невеста, Рене-Пелажи, утратив величавую статность,  стала
сначала тучной, а затем ее изуродовала водянка. Кроме того, она ослепла. Сад
давно не видел супругу, но смерть его "chere ami" глубоко  подействовала  на
него. К тому времени, когда ему исполнилось семьдесят, они прожили в разлуке
двадцать лет. Жесткий романист, маркиз в среднем возрасте высмеивал глупость
сострадания; став же стариком, у себя в комнате, в приюте Шарантона,  теперь
он рыдал. Сад легко расстраивался при мысли о людях, которые  когда-то  были
ему близки. В своем дневнике он записал, что горько плакал в 1807  году,  на
сороковую годовщину смерти отца. Когда заболела Констанц, он снова обливался
слезами, переживая за ее здоровье.
   К счастью, подруга жизни все же поправилась.
   К этому времени она сама стала матроной средних  лет,  мечущейся  между
Шарантоном и Парижем по собственным делам и по поручению старого  господина,
ее давнишнего компаньона. Порой возникали страхи, что Сада отправят назад  в
Бисетр, если его манеры не  изменятся  к  лучшему,  хотя  хорошее  поведение
никогда не было свойственно ему. Вероятно, только мысль о разлуке с Констанц
заставляла маркиза в таких случаях усмирять свой  нрав  и  делать  так,  как
велели его тюремщики. Правда, казалось маловероятным, чтобы угрозы  делались
всерьез.  Семья  Сада  не  могла  согласиться   с   подобным   перемещением.
Донатьен-Клод-Арман, несомненный глава  дома,  питал  отвращение  к  работам
отца,  однако  существовала  значительная  разница  между  сыном   человека,
помещенного в больницу, и отпрыском осужденного.
   Еще в 1809 году маркиз продолжал надеяться на выход  из  Шарантона.  Он
полуослеп и страдал от подагры. Эти два недуга в обязательном порядке давали
о себе знать в преклонные годы тех, кому посчастливилось достичь их. Еще Сад
мучился от ревматизма. Ссылаясь на плачевное состояние здоровья, он  написал
Наполеону и попросил освободить его. Просьбу рассмотрели и вынесли следующее
решение: Сад должен оставаться в доме  для  душевнобольных  до  конца  своей
земной жизни. После появления официального принятого документа,  надежды  на
удовлетворение ходатайства больше не оставалось. Возможно,  Сад  и  Констанц
продолжали строить планы относительно своей будущей  жизни  на  свободе,  но
этим планам было суждено оставаться мечтой.
   Главная достопримечательность последних лет маркиза в  Шарантоне  долго
хранилась в тайне, пока в 1970 году не опубликовали его дневник, который  он
вел в приюте. В администрации больницы работала некая мадам Леклерк. У  этой
женщины имелась дочь, Мадлен. В 1808 году, когда  она  впервые  попалась  на
глаза Сада, ей  было  двенадцать  лет.  Каких-либо  фактов,  указывающих  на
половую связь двенадцатилетней девочки и шестидесятивосьмилетнего старика  в
тот период, нет. Однако годом или двумя позже, если верить его записям, мать
позволила ей стать любовницей  Сада.  В  Шарантоне  для  обоюдного  удобства
Констанц  имела  собственную,  отдельную,  спальню,  так  что  маркиз   имел
возможность принимать девочку у себя в комнате в любое  время.  Днем  Мадлен
работала белошвейкой, а старика навещала вечерами. Возможно, согласие  мадам
Леклерк на эту связь обусловлено связью Сада с театральными кругами,  и  она
надеялась, что это поможет устроить будущую судьбу ее  дочери.  Однако  этим
дело  не  ограничивалось.   Когда   маркиз   и   Констанц   обсуждали   свою
фантастические планы, связанные с  его  выходом  из  Шарантона,  юная  особа
присоединялась к ним и мечтала никогда не оставлять их. К  осени  1814  года
Мадлен уже исполнилось семнадцать, а Саду - семьдесят четыре. По неизвестной
причине она стала послушной ученицей в его  утехах.  Детали,  доверенные  им
дневнику, касались состояния ума девушки, ее поведения и даже таких интимных
подробностей, как бритье лобковых волос любовницы. Имея под рукой  Констанц,
исполнявшую его поручения и заботившуюся о  нем,  Мадлен,  развлекавшую  его
вечерами, вдосталь еды и выпивки, личную библиотеку, гостей, Сад умудрился в
только ему свойственной манере соединить воедино мученичество с  потворством
собственным желаниям. Приходивших в нему людей маркиз  порой  встречал,  как
архиепископа Парижа, словами официальной похвалы  и  приветствия.  В  других
случаях Сад  бывал  менее  натянутым,  представляя  собой  этакого  пожилого
респектабельного господина, довольно грузного телосложения, который клялся и
уверял: все - росказни, а разговоры об авторстве таких книг, как  "Жюстина",
- досужий вымысел. Доктор Л-Ж. Рамон, находившийся в Шарантоне  в  последние
недели жизни маркиза, не мог поверить, что надменный, довольно угрюмого вида
старик, мимо которого он проходил порой,  и  есть  тот  печально  знаменитый
автор последней четверти прошлого столетия.
   27 ноября 1814 года его, как обычно, навестила Мадлен Леклерк. Вот  уже
неделю он чувствовал себя не самым лучшим образом, в связи с чем пожаловался
ей на внутренний дискомфорт. Но его молодая подруга постаралась отвлечь Сада
от мрачных мыслей. Когда она ушла, маркиз записал  в  личном  дневнике,  что
провел с ней вечер совершенного "распутства".  Мадлен  обещала  заглянуть  к
нему снова в воскресенье или понедельник, то есть 3 или 4 декабря. В четверг
30 ноября  Сад  попросил  сделать  ему  повязку,  вероятно,  для  облегчения
подагры. В воскресенье, за день до предполагаемого  визита  Мадлен  Леклерк,
проведать отца зашел Донатьен-Клод-Арман и пробыл  с  ним  некоторое  время.
Уходя, он попросил доктора Рамона провести  ночь  в  комнате  Сада.  Молодой
доктор с готовностью согласился  выполнить  просьбу  такого  влиятельного  и
важного посетителя.
   Поздно вечером к пациенту наведался аббат  Жофрей  и  нашел  маркиза  в
дружеском расположении духа. Возможно, больной жил мечтами о грядущем визите
Мадлен. Но доктор Рамон заметил, что у больного как  будто  заложена  грудь.
Доктор заставил его выпить горячий настой из трав. К полуночи  дыхание  Сада
стало спокойнее. Рамон подошел к нему и увидел, что старик мертв.
   Как  и  все  остальное  в  его  жизни,   смерть   стала   своего   рода
антиклимаксом. Не было в его уходе ни типичного покаяния на  смертном  одре,
ни спокойной рассудочности добродетельного атеиста, простившегося  с  жизнью
без  содрогания.  Он  умер   спокойно   внезапно,   но   без   драматической
скоропостижности. Действительно, на другой день ему  предстояла  встреча  со
священником, а также с семнадцатилетней  возлюбленной.  В  свойственной  ему
манере  он  предоставил  право  потомкам  судить  и  делать   противоречивые
заключения о нем.
   Завещание Сад составил за восемь лет до даты смерти, включив  подробные
распоряжения относительно своих бренных останков. Его тело в течение  сорока
восьми часов должно было оставаться в комнате, где он скончался, и  гроб  до
истечения этого срока маркиз просил не закрывать. В свете медицинских знаний
того   времени   и   во   избежание   преждевременного   захоронения   такая
предосторожность казалась вполне разумной. После чего тело следовало отвезти
в лес в его  новых  владениях  в  Мальмезоне,  приобретенных  после  продажи
Ла-Косты, и похоронить там. Сад не хотел никакой  погребальной  церемонии  и
тем более памятника. Место захоронения  надлежало  засадить,  дубами,  чтобы
"следы его могилы  затерялись,  так  как  я  надеюсь,  что  память  обо  мне
выветрится из умов людей, за исключением  тех  немногих,  которые  оказались
достаточно любезны, дабы любить меня до конца  моих  дней,  и  самую  добрую
память о них я унесу с собой в  могилу".  В  материальном  выражении,  часть
наследства маркиз оставил своей дорогой преданной Констанц, которая к  этому
времени являлась его спутницей жизни вот уже двадцать четыре года.  Несмотря
на  годы  нищеты,  он  в  достаточной  степени  поправил  свои  дела,  чтобы
обеспечить ее будущее.
   Как и большинство литературных работ Сада, его волеизъявление  не  было
лишено разночтений. Маркиз желал похорон без церемонии; значило ли это  -  и
без церковного отпевания? Чтобы не  мучить  себя  разгадками,  сын  поступил
проще - проигнорировал волю  отца  в  целом.  Сада  похоронили  на  кладбище
Шарантона по церковному обряду и над его могилой возвели каменный  крест.  И
сегодня остается  открытым  вопрос,  воспевал  ли  он  порок  с  тем,  чтобы
оправдать Провидение,  или  являлся  проповедником  порока  и  преступления.
Религиозная церемония и каменный крест могли быть данью  должного  моралисту
или местью своему автору, тонко  рассчитанной  Жюстиной  и  ее  сестрами  по
страданию. Как бы не звучал ответ на этот вопрос,  останки  Сада  захоронили
подобающим образом. Потомкам так и не суждено узнать, является  ли  каменный
крест над могилой маркиза данью должного  или  символом  мести,  что  вполне
соответствует духу оставленных им литературных творений.
   Но останки Сада  не  будут  покоиться  с  миром.  Через  несколько  лет
возникла необходимость откопать  тела,  захороненные  именно  в  этой  части
кладбища. Доктор Рамон присутствовал на эксгумации из  чистого  любопытства,
узнав, что  настал  черед  останков  Сада.  Ему  удалось  завладеть  черепом
покойного. Позже он представил его френологу  Шпурцхайму  для  исследования.
Исследовав череп, ученый дал  заключение  относительно  характера  человека,
мозг которого в  нем  когда-то  содержался.  Ученый  пришел  к  выводу,  что
признаков чрезмерной сексуальности не имеется, как  нет  и  ярко  выраженных
признаков  агрессивности  и  жестокости.  Наоборот,   заключение   френолога
отмечало доброжелательность и религиозность  усопшего.  Останки  головы  "во
всех отношениях походили на череп священнослужителя".
   Для будущего не уцелели ни могила, ни череп.  Последний,  как  говорят,
отвезли в  Америку,  где  с  него  сняли  слепки  для  изучения  анатомии  и
френологии.  Эти  гипсовые  копии  выдавались  за  пример  добросердечия   и
религиозности. Студентам было невдомек, что они фактически изучают  черепную
коробку пресловутого маркиза де Сада.
   Исчезновение  могилы  Сада  с  лица  земли  стало  в   конечном   итоге
осуществлением его волеизъявления. Хотя, с другой стороны,  желание  маркиза
не оставить о  себе  какой-либо  памяти,  представляется  выражением  ложной
скромности. Самый причудливый могильный монумент в Нотр-Дам с именем Сада на
плите не донес бы всей полноты его славы и одному проценту тех  людей,  кому
он  известен  как  автор  "Жюстины",  или  благодаря  общепринятому  термину
"садизм". Безымянный крест больше не возвышается на кладбище в Шарантоне, но
маркиз  задолго  до  этого  сам  сочинил  себе  эпитафию.   Она   раскрывает
проницательность такого  рода,  которую  он  редко  демонстрировал  с  такой
неподдельностью, предвосхищая те черты своей репутации, что  сделают  его  в
глазах потомков объектом страха или восхищения, интереса или очарования:

   Каждый, кто проходит мимо,
   Здесь преклони колена и помолись
   Близ самого несчастного из всех людей.
   Родился он в прошлом столетии
   И умер в нынешнем.
   Тирания с самым безобразным лицом
   Вела с ним непрестанную войну.
   Подобно омерзительному зверю
   Под охраной королевского закона,
   Она едва не замучила его насмерть.
   В эпоху Террора она вновь восстала,
   Чтобы увлечь Сада в гибельную бездну.
   И при Консуле она снова жила,
   И Сад оставался ее вечной жертвой.

   Маркиз, не без  преувеличения,  был  склонен  видеть  себя  центральной
фигурой героической трагедии мученичества. В любом случае,  это  ни  в  коей
мере  не  преуменьшает  силу   воздействия   его   жалобы.   Противоположные
группировки, которые станут  обсуждать  его  героизм  или  бесславие,  могут
спорить целую вечность относительно того, кто гонитель,  а  кто  жертва.  Но
если противоположные  суждения  имеют  равное  право  на  существование,  то
страдание остается за пределами спора.


 Глава тринадцатая - КНИГИ

   Если  отбросить  в  сторону  работу  Сада  на  должности  политического
секретаря в секции Пик, его церемонные  поэмы  и  непоставленные  драмы,  то
литературное творчество маркиза можно разделить на два вида.
   Во-первых, общественности Сад известен как последователь  Ричардсона  и
соперник Вольтера, написавший "Злоключения  добродетели",  или  "французский
Боккаччо", автор коротких рассказов. В глазах той же  общественности  маркиз
предстает как создатель исторических  романов,  запечатлевший  в  них  самые
темные и кровавые страницы французской истории, хотя в этом жанре он  достиг
наименьших успехов. Несмотря на мрачную репутацию  его  моральных  иронии  и
эротических жестокостей, Сад  зачастую  являлся  проповедником  традиционной
нравственности, что в равной степени заметно с первых страниц "Жюстины" и  с
первых строк "Эжени де Франваль" из "Преступлений из-за любви",  готического
произведения об инцесте и возмездии.
   Единственная цель урока, который мы  преподаем  в  этом  повествовании,
состоит в том, чтобы просветить человечество и улучшить  моральные  качества
людей. Возможно, читая его, мир поймет, как велика опасность,  следующая  по
пятам тех, кто  не  останавливается  ни  перед  чем  во  имя  удовлетворения
собственных желаний.  Пусть  узнают,  что  хорошее  образование,  богатство,
таланты и природные дарования непременно уведут с пути  истинного,  если  не
получают должного внимания или поддержки со стороны благоразумия, достойного
поведения, мудрости и скромности. Эту истину и  собираемся  мы  явить  миру.
Надеемся,  нам  простится  столь  подробное   обсуждение   ужасных   деталей
злодейского преступления. Однако, как  можно  добиться  отвращения  к  таким
моральным отклонениям, если не представить правду такой, какая она есть?
   Еще существовал  Сад,  который,  несмотря  на  горячие  заверения,  что
изображает порок лишь с целью защиты добродетели, словно выступал в качестве
тайного летописца торжествующей жестокости. Та же история, которая, как было
сказано, в "Злоключениях добродетели"  выступала  для  оправдания  в  глазах
человечества  путей  Провидения,  с  одинаковой  легкостью  применялась  для
демонстрации торжества тирании, преступления и изуверства над беззащитными и
невинными. Несмотря на все моральные  наставления  маркиза,  выступающего  в
роли рассказчика, развенчанный мир в "120 днях Содома" или "Жюльетте"  лишен
Бога, добра и нравственности. Предоставленный  самому  себе  во  мраке  этой
вселенной, где узаконено страдание, человек должен  сам  решать,  какую  ему
выбрать роль - мучителя или жертвы. Согласно логике иного выбора не дано.
   По иронии философии, именно в этих книгах,  где  герои  наиболее  рьяно
клеймят предрассудки традиционного  христианства,  по  мнению  Флобера,  Сад
возродил  муки  ада,  которые  с  таким  мастерством  описывались  в   эпоху
Средневековья, но стали столь отвратительны в эпоху  Просвещения.  "Если  бы
Бога не существовало, - сказал Вольтер, - его следовало бы выдумать". Словно
стремясь  создать   омерзительную   пародию   на   это   заявление,   маркиз
демонстрирует важность мук ада в более гуманном  человеческом  обществе.  Он
развлекает своих читателей рассказами о том, как его злодеи  делают  героине
спринцевание или клизму из кипящего масла,  вводят  в  ее  тело  раскаленные
докрасна железные щипцы или заставляют ее глотать тлеющие угли.  "С  помощью
хорошенько разогретых щипцов  он  щиплет  ее  тело,  сосредоточивая  главное
внимание на ее заднице, груди и губах Венеры". Эти  детали  заимствованы  из
"120 дней Содома", но они вполне логично  могли  бы  предстать  на  полотнах
Иеронима  Босха  или  в  описаниях  преисподней,  получивших   теологическое
одобрение. В другом контексте и в другое время жестокости в прозе Сада могли
бы предстать скорее  как  химерические,  чем  непристойные.  С  его  стороны
являлось безусловной логической ошибкой обращаться к теме вечного наказания,
вводить его в светский мир и применять к тем, чья вина состоит в  красоте  и
добропорядочности. Но  сей  просчет,  в  основном,  проявляется  в  работах,
которые он скрывал, от которых отрекался и которые не включал в библиографию
своих трудов. Вероятно, самый свой значительный труд Сад признал бы, если бы
его не пришлось "подогревать"  и  потом  дополнять  деталями,  превратившими
произведение в чудовищный плутовской роман.

   1. "Злоключения добродетели"

   Хотя значительная часть "Алины и Валькура" оказалась завершена  к  тому
времени, когда  автор  закончил  этот  более  короткий  роман,  "Злоключения
добродетели" можно считать первым  завершенным  произведением,  дошедшим  до
наших  дней.  Его  138  рукописных  страниц  были  написаны  за  две  недели
творческого  озарения  во  время  заточения  в  Бастилии.  Маркиз   поставил
последнюю точку 8 июля  1787  года.  Его  масштабность  и  сжатость  создают
ощущение  соответствия  тематики  поэтичности  философской  притчи.  Романы,
оформленные таким образом, пишутся, как правило, без особых усилий, так  как
представляют собой поток мыслей автора, хотя Сад  не  обладал  способностями
Сэмюэля Джонсона, который, по словам Босуэлла, создал  "Расселас"  всего  за
одну неделю, работая вечерами, чтобы окупить  расходы  на  похороны  матери.
Несмотря на дурную славу более поздних вариантов, "Злоключения  добродетели"
оставались неопубликованными до 1930 года.
   В первых абзацах книги  Сад  объясняет  мнимую  цель  книги,  говоря  о
триумфе философии, который нужен, дабы развеять тьму,  скрывающую  средства,
стоящие  на  вооружении   Провидения,   используемые   им   для   завершения
человеческой жизни. Это, в  свою  очередь  закладывает  основы  поведения  и
раскрывает несчастному двуногому созданию, постоянно испытывающему  на  себе
капризы судьбы, способ понимания законов Провидения и их использования  себе
во благо. Сие укажет путь, каким он должен следовать во  избежании  сурового
диктата той судьбы, для которой у нас имеется с десяток имен, но которой  мы
не в силах дать ни одного точного определения.
   Как и в последующих версиях, книга большей  частью  является  повестью,
рассказанной молодой красивой и добродетельной "Софи"  (она  же  -  Жюстина)
своей сестре Жюльетте. Отвергнутая друзьями своей семьи  и  респектабельными
работодателями после  смерти  родителей,  она  становится  объектом  ложного
обвинения в воровстве. Софи  сбегает  из  тюрьмы,  когда  преступница  Дюбуа
поджигает здание и,  таким  образом,  становится  непроизвольной  сообщницей
Дюбуа и ее дружков. Она покидает банду и прячется в  лесу,  где  ее  находят
гомосексуалист Брессак и его партнер. Он вовлекает девушку  в  осуществление
плана  по  отравлению  своей  матери,  которая  в   более   поздней   версии
превращается в его тетку. Добродетельная Софи пытается помешать его задумке.
В отместку Брессак и его партнер секут ее  плетьми  и  бросают  на  произвол
судьбы. Преступление совершено, и Брессак становится богатым. Софи  попадает
в дом  хирурга  Родена,  который  продвигает  медицинскую  науку,  занимаясь
вивисекцией девушек и изучая их реакцию на боль.  Когда  Софи  предпринимает
попытку освободить одну из них,  хирург  каленым  железом  клеймит  ее,  как
воровку, и прогоняет прочь.
   Все еще оставаясь девственницей и не  утратив  добродетельных  качеств,
она находит приют у отцов Сент-Мари-де-Буа,  близ  Оксерра.  Ее  злоключения
теперь  приобретают  оттенок   комичный   неизбежности,   присутствующей   в
разочарованиях  Кандида  в  романе   Вольтера.   Святые