ивы, что она,
наша мама Ашхен, была главным человеком в его жизни, а он - в  ее.  Когда  в
воскресенье он долго спал, мы могли ходить только на цыпочках.  Каждое  утро
она приготавливала ему  одежду,  подбирала  галстук,  пришивала  болтавшиеся
пуговицы, сводила пятнышки, которые другие просто бы не  заметили.  То,  что
подавалось на стол, предназначалось прежде всего для него:  тыквенная  каша,
спаржа и сельдерей из  нашего  огорода,  морковно-яблочное  суфле,  отварная
рыба, чернослив. Мама делала так, что мы все это понимали и  одобряли.  Лишь
он не понимал и угощал чем-то нас, удивляясь нашим отказам.  Честно  говоря,
его диета нас не очень-то привлекала. Однако,  если,  уходя  на  работу,  он
оставлял спаржу или сельдерей на блюде, мама перекладывала их мне или  брату
Степе, зная наши вкусы.
   Пронести такую любовь незапятнанной через все 42 года совместной жизни  и
почти 50  лет  с  начала  влюбленности  подростков,  воспитанных  в  строгих
кавказских традициях, преодолеть временную разлуку, голод и холод, испытания
суровой ранне-большевистской и опасности поздне-сталинской эры  -  наверное,
было непросто. Они выдержали все ведомые нам  (и  еще  больше  -  неведомые)
трудности подчас жестокой действительности. Они так  и  не  зарегистрировали
свой брак, но прожили всю жизнь в любви и верности. Мы с братьями, когда  их
вспоминаем, шутим, что отпущенные небом  на  наш  род  семейные  добродетели
родители взяли себе почти целиком, оставив нам совсем немного.
   Я не хочу сказать, что между ними не было размолвок, каких-то обид.  Чаще
всего они происходили в результате недоразумений, но иногда были  связаны  с
работниками НКВД-МГБ. Один раз сам Берия обвинил  перед  Сталиным  всех  жен
членов Политбюро в том,  что  они  бесплатно  пользовались  услугами  ателье
Управления охраны - это ателье было  и  небольшим  магазином.  Мама,  как  в
высшей мере аккуратный человек, десятками  лет  хранила  все  квитанции.  Ее
обидело больше всего то, что муж поверил работникам МГБ, а не  ей.  Симпатии
ее к Берия это тоже не прибавило. Молча она положила перед  мужем  картонные
коробки с квитанциями. Отец потом торжественно их продемонстрировал Сталину,
Берия и другим в Политбюро, сказав: "Не знаю насчет жен других товарищей, но
моя  жена  за  все  платила!"  Зато  она  потом  дня  два  с  ним  почти  не
разговаривала.
   Однажды, в середине 50-х годов, он тоже с ней в течение  нескольких  дней
сухо и даже сердито разговаривал. Она не могла понять в чем  дело.  Но  меня
больше всего удивили ее  слова,  сказанные  своей  младшей  сестре  Айкуш  и
услышанные мною: "Если он меня больше не любит, пусть скажет,  я  уйду".  Им
обоим было уже за 60. Во-первых, я и думать не мог тогда, что  любовь  может
играть такую роль в их возрасте, тем более что у них уже было восемь внуков.
А во-вторых, я понял, как же они до сих пор любят друг друга и насколько они
цельные люди, что без любви она и сейчас не представляет себе  жизни  в  его
доме. Оказалось, он был недоволен тем, что она решительно высказалась против
того, чтобы пригласить в гости старого друга-одноклассника, архитектора Каро
Алабяна вместе с его новой женой, актрисой Людмилой Целиковской, только  что
ушедшей к нему от прежнего мужа (Юрия Любимова или Михаила Жарова, не  помню
уже точно). Старокавказские традиции наша мама преодолевала с трудом.
   Большинство размолвок он улаживал очень  просто:  "Ашхен,  улыбнись.  Ну,
пожалуйста, улыбнись". И сам широко  улыбался,  глядя  в  ее  большие  карие
глаза. Если она все еще дулась или продолжала  спор,  он  говорил:  "Нет,  я
ничего не скажу, ничего не буду есть и вообще делать, пока ты не улыбнешься.
Только улыбнись!" Тут уж мама неизбежно сдавалась -  и  улыбалась.  Конфликт
был исчерпан.
   Нервные нагрузки, испытываемые обоими, не могли  оставаться  бесследными,
однако они не разбили  единства  семьи,  доверия,  взаимопонимания  и  самой
любви. О его нагрузках можно и не говорить - они  очевидны.  Но  представьте
себе жену, каждый божий  день  и  каждую  ночь,  уже  под  утро  (таков  был
сталинский  режим)  ожидавшую  своего  мужа  с  работы,   чтобы   накормить,
успокоить, обогреть его душу, вернуть к жизни. В  течение  более  пятнадцати
лет эти ожидания можно было бы сравнить с тем,  как  ждут  мужей  с  фронта:
вернется или нет? Хуже! Если он не вернется, значит скоро придут брать и  ее
саму, и сыновей.
   Мама всегда его ждала. Если и засыпала, то одетая, на  кушетке.  Если  он
ехал с работы, надо было приготовить чай, что-то перекусить. Если же он ехал
от Сталина, то кормить было не  надо.  Зато  тем  более  он  нуждался  в  ее
внимании, в живой душе  семьи,  которой  она  всегда  у  нас  и  была.  Она,
наверное, прекрасно понимала, что после тяжелого дня, до предела насыщенного
работой, и особенно после половины ночи, проведенной за  сталинским  ужином,
полностью  непредсказуемой  и  порой  переполненной   стрессом,   ему   надо
расслабиться, поговорить о делах домашних с близким человеком.
   Возвращения  Володи  (второго  по   старшинству   сына,   погибшего   под
Сталинградом) с войны она  ждала  много  лет  после  ее  окончания,  ибо  ей
сказали, что он пропал без вести. Она до конца своих дней не могла упомянуть
его имени без слез. А когда арестовали Ваню в его 15 лет? Он ведь просто  не
пришел к ужину летним вечером 1943 г. Она думала  -  утонул  в  Москве-реке,
попал под машину  и  тому  подобное.  Звонили  в  больницы,  морги,  милицию
Одинцовского района. Наконец, раньше обычного, приехал отец  и  сказал:  "Не
волнуйся, Ваня жив. Его арестовали". Неплохая формула  для  той  эпохи:  "Не
волнуйся, его арестовали", не так ли? Скоро и меня 14-летнего также взяли во
дворе на нашей даче и так, чтобы я не смог предупредить  маму,  привезли  во
внутреннюю тюрьму МГБ. В конечном счете мы  дешево  отделались:  полгода  во
внутренней тюрьме  на  Лубянке  и  один  год  "административной  высылки"  в
Таджикистан. У мамы же  установилось  высокое  кровяное  давление,  напрямую
связанное с нервами.
   Думаю, ее не переставала мучать мысль, что она послала Володю на  смерть,
когда поощрила его настойчивое желание отправиться на  Сталинградский  фронт
летом 1942 г., хотя  командование  оставляло  его  на  подступах  к  Москве,
отправляя под Сталинград нашего старшего брата Степана. Володю, в его 18 лет
и после  всего  лишь  нескольких  месяцев  ускоренной  летной  подготовки  в
эвакуированном из Крыма Качинском училище (где Степан учился  больше  года),
сочли неготовым для опаснейших боев с опытными асами гитлеровской авиации на
главном направлении сражений. Но Володя настаивал,  чтобы  отец  вмешался  в
решение ВВС, и мама  его  поддержала.  Такова  была  единственная  протекция
А.И.Микояна кому бы то ни было из своих сыновей за всю его жизнь.
   А за семь месяцев до этого Степана сбили в боях  под  Москвой.  Он  сумел
посадить самолет на поле, покрытое снегом. Из горящего самолета он  выбрался
сам, но потерял сознание. Деревенские мальчишки  вытащили  его  из  снега  в
сорокаградусный мороз, на санях доставили в госпиталь с сильнейшими ожогами.
Мама каждый день приезжала к нему и вместе с медсестрами ухаживала  за  ним.
Когда Степан поправился, врач сказал маме: "Это вы его выходили".
   Высокое давление привело к двум инфарктам. В 1962 г., когда  мы  с  отцом
были на Кубе, она скончалась. Весть об этом пришла, как  я  уже  говорил,  в
момент напряженных переговоров с Фиделем Кастро в его кабинете. Отец  поехал
в дом, где нас разместили, и прошел к себе. Часа через два позвал  меня.  Он
лежал навзничь поперек широкой кровати. Я никогда не забуду его лица в  этот
момент. Я услышал глухой еле узнаваемый голос и слова:  "Мама  умерла,  тебе
нужно лететь в Москву на похороны". "А как же ты?" - спросил я. "Мне  нельзя
прерывать дело такой важности". По правде говоря,  я  не  думал  о  деле.  Я
спрашивал его и себя: как он будет здесь один? Как он перенесет это горе? Но
он нашел в себе силы довести переговоры до конца.
   Для нашего отца огромное значение имели  семья,  дети,  внуки,  правнуки.
Каждый выходной вся семья собиралась вместе по  установленной  им  традиции.
Возможно, именно семья в первую очередь напоминала ему о вечном человеческом
начале, о доброте, об интересах всех семей,  составляющих  в  итоге  понятие
народа, понятие, ставшее безликим и подчас пустым в худшие времена эпохи,  в
которую он жил. И чем старше он становился, тем больше семья значила  в  его
жизни.

   И  последнее.  Я,  конечно,  сознаю,  что  не  все  факты  из   прошлого,
приведенные автором, будут обязательно в равной степени интересны  нынешнему
молодому читателю. Однако из мозаики этих фактов складывается общая картина,
дающая представление о нашей недавней истории, о  людях,  создавших  могучую
державу, с которой считался весь мир, об их ответственном отношении к  делу,
к судьбам страны.
   К великому сожалению,  молодое  поколение  россиян  в  большинстве  своем
остается сегодня в полном неведении относительно своего недавнего  прошлого.
С большой помпой празднуем юбилей Пушкина, но забываем его слова о "любви  к
отеческим гробам". А без этого не может быть и достойного настоящего.
   Книга, предлагаемая читателю, - из  тех,  что,  противодействуя  "распаду
связи времен",  помогает  восстановлению  преемственности  поколений,  росту
патриотизма и любви к своей отчизне.
   Я  благодарен  издательству  "Вагриус",  и  прежде  всего  его   главному
редактору А.Л.Костаняну, за решение опубликовать воспоминания моего  отца  -
хотя бы в одном томе (будем надеяться,  это  не  последнее  их  издание).  Я
признателен дирекции и работникам РЦХИДНИ, особенно  Г.А.Юдинковой,  которые
оказали  мне  большую  помощь  при  подготовке   книги.   Также   благодарен
Л.В.Сучковой, которая набрала на  компьютере  почти  две  тысячи  страниц  с
машинописного и рукописного текста. Я же посвятил этому тексту полтора  года
труда, который принес мне творческую радость.  Должен  признаться,  что  моя
сыновняя гордость за отца, автора книги, еще более возросла после того,  как
я прочитал то, что ранее скрывалось за семью печатями.
   За десятки лет  моей  работы  в  области  истории,  политических  наук  и
журналистики не было у меня более интересного, захватывающего  занятия,  чем
работа над настоящей книгой.

   Серго Микоян, доктор исторических наук
   ОТ АВТОРА

   Более  полувека  я   был   свидетелем   и   участником   многих   больших
общественно-политических событий и потрясений в нашей стране.  Мне  довелось
повидать  немало  интереснейших  людей.  Побывал  во  многих  странах  мира,
встречался   с   руководителями    правительств    этих    стран,    с    их
общественно-политическими,  культурными  и  другими  деятелями,  а  также  с
обыкновенными, простыми людьми. Не без сомнений взялся за перо.
   Я не писатель. Эта книга - лишь воспоминания о лично пережитом, увиденном
и услышанном. Мои  воспоминания  всего  лишь  честный  рассказ  о  событиях,
свидетелем и участником которых я был, о  людях,  с  которыми  я  работал  и
встречался в своей жизни. Мои воспоминания - не история, которая должна быть
всесторонним и глубоко научным анализом всей совокупности фактов  и  событий
общественной жизни.
   В далекие и бурные революционные годы никто из нас, как правило,  не  вел
дневников или хотя бы простых записей происходящих  событий,  многочисленных
встреч и бесед. У большинства из нас не сохранилось ни  текстов  собственных
выступлений, ни даже их конспектов. Мы их обычно тогда  и  не  писали:  речи
читались  не  по  бумажке,  а  произносились  с  ходу,   часто   в   порядке
импровизации.
   Мы не собирали и не хранили документы и  материалы  "для  истории";  сама
история делалась при нашем участии.
   Любые  воспоминания  неизбежно  носят  субъективный   характер.   События
описываются здесь такими, какими я их запомнил, как воспринимал их в  давние
или более поздние дни. Попутно я высказываю и свое сегодняшнее  отношение  к
некоторым из них.
   Вот почему некоторым фактам и событиям, которые  тесно  связаны  со  мною
лично, я уделяю больше внимания, чем другим, может быть  и  более  важным  с
точки зрения истории. Назвав многих из тех, с кем меня свела судьба  в  моей
жизни,  других  я  даже  не  упомянул  в  своих  воспоминаниях,  хотя   они,
несомненно, вполне заслуживают этого. В памяти моей более чем за полвека  не
могли сохраниться имена всех этих людей. К несчастью,  большинство  из  тех,
кого я упоминаю, погибли или пострадали в годы сталинских репрессий.
   Вообще же воспоминания, если они правдивы, ценны, по-моему, прежде  всего
тем, что дают читателю конкретный исторический материал,  увиденный  глазами
людей того времени.
   Личные переживания, как мне кажется, небезынтересны для любого  читателя,
который обычно  хочет  знать,  как  воспринимали  те  или  иные  события  их
непосредственные участники, что они тогда думали,  чем  руководствовались  в
своих поступках. Все это помогает не только лучше  узнать  и  глубже  понять
сами факты и события, но и получить определенное представление об атмосфере,
в которой они происходили, о настроениях людей тех дней, об  их  надеждах  и
чаяниях, об их радостях и огорчениях...
   Если читатель найдет это в  предлагаемых  воспоминаниях,  я  буду  вправе
считать, что цель моя достигнута.

   Глава 1
   СТАНОВЛЕНИЕ
   Первые  мои  воспоминания  связаны  с  моей   родной   деревней   Санаин,
расположенной в одном из живописных уголков Армении.
   Высоко над крутыми скалами по обе стороны  ущелья  раскинулись  несколько
плато в сотню гектаров пашни. За  этими  плато  возвышаются  горы,  покрытые
лесом. А за ними - необозримые альпийские пастбища.  И  все  вокруг  покрыто
зеленой травой и множеством дикорастущих цветов.
   У самых склонов гор сразу же после  плато  ютилась  наша  деревня.  Помню
маленькие домики, тесно лепившиеся друг к другу.
   В годы моего детства это была одна из многих  отсталых  деревень  далекой
национальной  окраины  царской  России.  Кругом   бескультурье,   забитость,
бесправие. Только поп и монах Санаинского монастыря были грамотными.
   Здесь я родился, тут прошло мое детство. Наш род - Микоянов - жил в  этой
деревне издавна, по крайней мере с начала  XIX  века.  В  небольшом  домике,
имевшем две комнаты, подвал и веранду, размещались две семьи:  наша  и  дяди
Гево. Впереди дома по склону горы находились два небольших  домика  с  общей
плоской крышей, служившей нам одновременно двором: там  жили  дядя  Гриша  и
дядя Велихан.
   Отношения в нашей семье были всегда самые теплые. Не  помню,  чтобы  мать
или отец ссорились между собой. Они обычно не повышали  голоса,  даже  когда
делали нам, детям, какие-либо замечания. Родители никогда  не  поднимали  на
детей руку.
   В то время мало у кого из крестьян водились деньги, а  если  и  были,  то
всегда  в  обрез.  Хозяйство  было  натуральное:  каждый  обеспечивал  семью
продуктами со своего огорода. Тогда  сами  ткали,  сами  шили  себе  одежду,
обувь, шапки. Деньги были нужны лишь на  уплату  налогов,  на  покупку  чая,
сахара, тканей, керосина, спичек.  Поэтому  у  нас  в  деревне  было  только
несколько дворов, где пили чай с сахаром, да и то вприкуску.
   Я родился, когда моего деда Нерсеса уже не было  в  живых.  Но  я  хорошо
помню свою бабушку Вартитер, что в переводе на русский язык значит "лепесток
розы". Внешность не соответствовала ее  имени:  она  была  крупной  женщиной
высокого роста, со строгим лицом, ходила всегда в длинном, до  пола,  черном
платье, опираясь на палку.
   Мой отец Ованес, проработав несколько лет в  Тифлисе,  во  многом  внешне
стал походить на тамошних цеховых мастеров.  Одевался  аккуратно,  носил  не
кавказскую папаху, а городскую фуражку. У него был широкий серебряный  пояс,
обувь тоже городская.
   Будучи неграмотным, отец тем не менее всегда хранил  в  кармане  записную
книжку  и  карандаш.  В  этой  книжке  он  делал   ему   одному   известными
"иероглифами"  записи:  сколько  дней  он  проработал,  сколько  ему  должен
заплатить хозяин и т.п.
   Пока я был в семье самым маленьким (третьим), отец все время  возился  со
мной. Лет через пять родилась младшая сестра,  и,  когда  она  стала  что-то
лопотать, отец все свободное время уделял ей. Еще  через  пять  лет  родился
пятый ребенок -  мой  младший  брат  Артем,  которого  дома  звали  Анушаван
(впоследствии он стал авиаконструктором); на этот раз отец все свое внимание
обратил на него, хотя, конечно, относился он и к нам  всегда  по-отечески  и
любил нас.
   Когда младший брат стал чуть старше, отец стал поручать ему  пасти  наших
двух коз. Должность козопаса была незавидной. Вспоминаю, как  в  свое  время
мне приходилось заниматься этим делом:  козы  бегали  по  крутым  каменистым
горным склонам, покрытым кустарником и лесом, так быстро, что я еле  успевал
их догонять. Мы носили тогда самодельную обувь  (типа  кожаных  мокасин  без
твердой  подошвы).  От  беготни  по  каменистым  склонам  обувь  эта  быстро
стиралась. Ходить было больно,  пальцы  сбивались  о  камень  до  крови.  Я,
правда, подкладывал под носок и пятку кусочки кожи, но  это  мало  помогало,
так как эти кусочки при ходьбе быстро съезжали со своих мест.
   Недалеко  от  нашего  дома  находился   древний   Санаинский   монастырь,
основанный в X веке. Мы играли во дворе монастыря и иногда встречали жившего
там  монаха.  Раз  я  увидел,  что  монах  читал  какую-то   книгу.   Я   ею
заинтересовался. Монаху это понравилось, и  он  начал  учить  меня  грамоте.
Через несколько месяцев я стал читать и писать по-армянски.
   В это время к нам в деревню неожиданно  приехал  какой-то  интеллигентный
армянин. Видимо, скрывался в нашей глухой деревне от преследований  властей.
Вскоре он обратился к сельчанам с предложением открыть у нас школу.  Отец  и
двое других крестьян согласились сложиться по 4 рубля, с тем, однако,  чтобы
он учил за эти 12 рублей не только их детей,  но  и  других  детей  деревни.
Записалось в  школу  ребят  двадцать.  Он  учил  нас  писать,  читать,  учил
арифметике, много занимался с нами  физкультурой.  Большое  внимание  уделял
нашему общему воспитанию: учил, чтобы мы следили за собой,  были  опрятными,
мыли руки перед едой, полоскали рот после еды,  благо  родник  был  рядом  с
нашей школой, чтобы мы  ходили  в  чистой  одежде  -  словом,  прививал  нам
элементарные навыки культуры. Вскоре наш хороший, добрый  учитель  уехал  из
деревни, и школа закрылась. Целый год  мы  не  учились,  а  меня  уже  стало
безудержно тянуть к книгам.
   Однажды к нам в деревню приехал епископ Тифлисской епархии. Он  поселился
в монастырском доме, но решил его расширить и достроить. Отец был  занят  на
этом строительстве, я напросился помогать ему.
   Епископ как-то спросил у меня, умею ли я читать. Я ответил,  что  немного
умею, но очень хочу учиться, а школы у нас нет. На это  он  сказал,  что  не
обязательно учиться только здесь, в деревне, можно устроиться в Тифлисе.  Я,
конечно, очень обрадовался и тут же рассказал отцу об  этом  разговоре.  Тот
подошел к епископу и стал говорить, как бы он был рад, если бы его  сын  мог
учиться в Тифлисе. Епископ ответил: "Привезите своего сына осенью, я  устрою
его учиться в Тифлисскую духовную семинарию".
   Счастью нашему не было границ. В конце августа 1906 г. отец повез меня  в
Тифлис. Там отец нашел женщину, которая жила с сыном в одной  комнате.  Отец
сговорился с ней: за 6 рублей в месяц она взяла меня в  "нахлебники".  Потом
отец попросил Мартироса Симоняна, нашего родственника, написать  прошение  о
моем приеме в семинарию, поскольку  сам  был  неграмотный.  Отец  говорил  -
Мартирос записывал. Вот его перевод с армянского:

   ВЫСОКОЧТИМЫМ ПОПЕЧИТЕЛЯМ
   АРМЯНСКОЙ НЕРСЕСЯНСКОЙ ДУХОВНОЙ
   СЕМИНАРИИ

   От жителя села Санаин
   Ованеса Микояна

   Покорное прош