ось  с
общим мнением членов Политбюро. Я всегда проводил линию партии и ее ЦК  даже
в тех вопросах, когда мое мнение расходилось с мнением других членов  ЦК.  И
никто мне в этом никогда упрека не делал. Я всегда всеми силами  боролся  за
линию партии как во внутренней, так и во внешней политике и  был  вместе  со
Сталиным в этих вопросах".
   И обратившись к Сталину, продолжил: "Вы, товарищ  Сталин,  хорошо  должны
помнить случай с Лозовским, поскольку этот вопрос разбирался в Политбюро,  и
я доказал в присутствии Лозовского, что я ни в  чем  не  виноват.  Это  была
ошибка Лозовского. Он согласовал с Молотовым и со мной проект директивы ЦК в
Вашингтон нашему послу и послал этот  проект  без  ведома  Политбюро  ЦК.  Я
Лозовскому сказал, что этот проект директив поддерживаю, но предупредил его,
хотя он это и сам хорошо знал, что вопрос надо поставить на  рассмотрение  и
решение Политбюро. Однако  потом,  как  я  узнал  от  вас,  товарищ  Сталин,
Лозовский этого не сделал и самолично послал директиву  в  Вашингтон.  После
того как этот вопрос  был  выяснен  в  ЦК,  никто  больше  его  не  касался,
поскольку он был исчерпан. Очень удивлен, что он вновь  сегодня  выдвигается
как  обвинение  против  меня.  К  тому  же  в  проекте  директив  каких-либо
принципиальных уступок американцам не было. Там было  дано  только  согласие
предварительно обменяться мнениями по  некоторым  вопросам,  которые  мы  не
хотели связывать с вопросом о кредитах. И не  случайно,  что  американцы  не
приняли этого предложения и переговоры  не  начались.  Но  если  даже  такие
переговоры имели бы место, то они не имели бы отрицательных последствий  для
государства.
   Что же касается цен на хлеб, то я полностью  отвергаю  предъявленное  мне
обвинение в  том,  что  я  принимал  участие  в  подготовке  материалов  для
Молотова. Молотов сам может  подтвердить  это.  Зачем  Молотову  нужно  было
просить, чтобы я подготовил материалы, если в его распоряжении Госплан  СССР
и его председатель, имеющий все  необходимые  материалы,  которыми  в  любой
момент Молотов может воспользоваться? Он  так,  наверное,  и  поступил.  Это
естественно".
   К сожалению, впоследствии я узнал, что  никакой  стенограммы  выступления
Сталина, Молотова и моего не осталось. Конечно, я лучше всего помню то,  что
говорил в своем выступлении. Выступление Молотова помню менее  подробно,  но
суть сказанного им помню хорошо.
   Во время выступления Молотова и моего Сталин молчал и не подавал  никаких
реплик. Берия и Маленков во время моего выступления, видя, что я  вступаю  в
спор со Сталиным, что-то  говорили,  видимо,  для  того,  чтобы  понравиться
Сталину и отмежеваться от меня. Я знал их натуру хорошо  и  старался  их  не
слушать, не обращал никакого внимания, не отвлекался и даже не  помню  смысл
их реплик - ясно было, что они направлены против меня, как  будто  я  говорю
неправду и пр.
   Потом в беседе с Маленковым и Берия, когда мы  были  где-то  вместе,  они
сказали, что после Пленума, когда они были у Сталина, Сталин  сказал  якобы:
"Видишь, Микоян даже спорит!"  -  выразив  тем  самым  свое  недовольство  и
подчеркнув этим разницу между выступлением Молотова  и  моим.  Он  никак  не
оценил выступление  Молотова  и,  видимо,  был  им  удовлетворен.  Со  своей
стороны, они упрекнули меня в том, что я сразу стал оправдываться и  спорить
со Сталиным: "Для тебя было бы лучше, если бы ты вел  себя  спокойно".  Я  с
ними не согласился и не жалел о сказанном.
   А  подоплека   обвинения   Молотова   и   меня   в   намерении   повысить
заготовительные цены на хлеб была такова. (В  последние  годы  жизни  память
Сталина сильно ослабла - раньше у него была очень хорошая память, поэтому  я
удивился, что он запомнил это предложение Молотова, высказанное  им  в  моем
присутствии Сталину в конце 1946 г. или в начале 1947 г., то есть шесть  лет
тому назад.)
   Мы ехали в машине к Сталину на дачу, и Молотов сказал мне:  "Я  собираюсь
внести Сталину предложение о повышении цен  при  поставках  хлеба  колхозами
государству. Хочу предложить, чтобы сдаваемый колхозами хлеб оплачивался  по
повышенным закупочным ценам. Например, 1 кг пшеницы стоит в среднем 9 коп. -
закупочная цена в среднем 15 коп. (в старом масштабе цен)".
   Я ему сказал, что  это  слишком  небольшое  изменение,  и  положения,  по
существу, не меняет. Что такое 15 коп. вместо 9 коп.  за  1  кг  хлеба?  Это
маленькое дело. Нужна большая прибавка, и не только по хлебу. Правда, Сталин
и это предложение отвергнет", - сказал я. По существу же, я был за серьезную
корректировку всех закупочных цен, как это провели после смерти Сталина  при
моем активном участии в 1953 г.
   Когда мы приехали, Молотов при мне стал доказывать Сталину, что крестьяне
мало  заинтересованы  в  производстве   хлеба,   что   нужно   поднять   эту
заинтересованность,  то  есть  нужно  по  более  высоким  закупочным   ценам
оплачивать поставки хлеба государству. "У государства нет такой возможности,
делать этого не следует",  -  коротко  сказал  Сталин,  и  Молотов  не  стал
возражать. Ни разу в беседах к этому они не возвращались  -  ни  Сталин,  ни
Молотов. Этот случай Сталин сохранил в памяти и привел тогда, когда это  ему
понадобилось.
   То же повторилось, что и в истории с Лозовским, которая произошла в  июне
1946 г., а спустя много лет Сталин припомнил ее,  решив  нанести  мне  удар.
Видимо, Сталин подобные факты запечатлевал в памяти или,  может  быть,  даже
записывал, чтобы использовать их, когда это ему будет выгодно.

   Хотя Молотов и я после XIX съезда не входили в состав Бюро Президиума  ЦК
и Сталин выразил нам "политическое недоверие", мы аккуратно  ходили  на  его
заседания. Сталин провел всего  три  заседания  Бюро,  хотя  сначала  обещал
созывать Бюро каждую неделю.
   На одном из  заседаний  обсуждался  вопрос  о  состоянии  животноводства.
Выступил министр земледелия Бенедиктов, который привел засекреченные, точные
данные ЦСУ - они были убийственными: несмотря на принятие трехлетнего  плана
подъема животноводства, предложенного в 1949 г. Маленковым и принятого ЦК  с
полного  одобрения  Сталина,  не  только  не  было   достигнуто   увеличения
продуктивности животноводства, но, наоборот, произошло уменьшение  поголовья
скота. Вообще-то план был хороший  и  выполнимый,  но  никаких  материальных
поощрений, материальных стимулов для его выполнения не  было  предусмотрено.
Были только хорошие пожелания. Но считалось, что  директивы  и  планы  имеют
силу закона.  Все  цифры  Бенедиктов  привел,  не  разъясняя  причин  такого
плачевного положения в производстве мяса и молока.
   С  места  Сталин  задал  вопрос:  "Почему  такое  состояние?"  Бенедиктов
ответил, что плохо работают.
   Тогда я взял слово и сказал, что эти цифры, к  сожалению,  правильные  и,
конечно, объясняются плохой работой, но этому есть причины. Дело в том,  что
колхозники или  ничего  не  получают  на  трудодни  от  животноводства,  или
получают так мало,  что  не  заинтересованы  им  заниматься.  Механизации  в
хозяйствах практически нет. В холодную  погоду  они  не  хотят  носить  воду
ведрами, поэтому скот остается без воды и без корма. Цены на мясо  и  молоко
по поставкам давно  устарели  -  они  и  малую  долю  издержек  колхозов  не
покрывают. Поэтому колхозники и не заинтересованы в  развитии  общественного
животноводства и  поддерживают  свое  существование  за  счет  приусадебного
хозяйства  и  скота,  находящегося  в   их   личном   пользовании,   который
подкармливают в том числе и за счет хищений колхозного добра. Главное - надо
поднять   материальную    заинтересованность    колхозников    в    развитии
животноводства.
   Сталин был очень удивлен - он не ожидал  услышать  о  таком  положении  в
сельском  хозяйстве.  Мое   выступление,   казалось,   произвело   на   него
впечатление. Но вел он себя спокойно, как будто старался  понять  положение,
продумать его.
   Маленков, который хорошо знал, что делается в сельском хозяйстве,  потому
что как заместитель Председателя Совмина, ведал им, казалось бы, должен  был
ответить на вопрос Сталина  и  объяснить,  предпочел  промолчать.  Промолчал
также и Хрущев по тем же "дипломатическим" соображениям.
   Наконец Сталин сказал, что в этом вопросе необходимо разобраться, изучить
его и дать предложения, как исправить, и тут же продиктовал состав  комиссии
во главе с Хрущевым, включив в нее меня, Бенедиктова и других, не  предложив
ни Маленкова, ни Берия, хотя Маленков должен был  бы  участвовать  в  работе
этой комиссии.
   Хрущев поднялся и стал отказываться, мол, его нельзя назначать  во  главе
комиссии, он не может, ему трудно и пр. С этим не  посчитались,  и  комиссия
была образована.
   Комиссия работала почти два месяца. Работали  добросовестно,  собирали  и
изучали материал, обменивались мнениями. Пошла  политическая  борьба  вокруг
этого вопроса. Но главным результатом было то, что мы внесли  предложение  о
повышении закупочных цен на продукцию животноводства.
   Как всегда вечером, когда и  другие  члены  Президиума  были  у  Сталина,
Маленков изложил суть дела, чтобы прозондировать отношение Сталина. Меня там
не было. Хрущев потом рассказывал, что Сталин принял это  в  штыки,  сказав,
что мы возобновляем программу Рыкова и Фрумкина, что крестьянство жиреет,  а
рабочий класс хуже живет. Другие  члены  ЦК  мне  рассказывали,  что  Сталин
высказывался на эту тему и во время Октябрьского пленума, резко осуждая меня
за саму идею поднять закупочные цены на продукты животноводства. Говорят, он
выглядел очень злым, прохаживался по своему обыкновению и ворчал, говоря обо
мне: "Тоже нашелся новый Фрумкин!" Я  этого  не  слышал  сам,  правда.  Зато
слышал, как он говорил, что надо бы еще  новый  налог  на  крестьян  ввести.
Сказав: "Крестьянин, что? Сдаст лишнюю курицу - и все".
   А на том обсуждении, услышав о предложении Сталина ввести  дополнительный
налог на крестьян, Хрущев так  вышел  из  положения:  он  сказал,  что  если
повышать налоги на крестьян, то нужно в комиссию включать таких  людей,  как
Маленков, Берия, Зверев (руководитель Минфина).  Это  Сталин  принял.  Через
некоторое  время  мы  действительно  собрались  в  новом  составе.  Комиссия
обнаружила, что и Берия, и Маленков считают невозможным выполнение  указания
Сталина. Это выяснилось, конечно, в  частных  разговорах.  Поручили  Звереву
подсчитать, обосновать. В общем, тянули это  дело  как  могли.  Все  считали
поручение Сталина о новых налогах на крестьянство без  повышения  закупочных
цен невыполнимым.
   Вскоре события развернулись таким образом, что вопрос отпал сам собой.

   Обычно 21 декабря, в день рождения  Сталина,  узкая  группа  товарищей  -
членов Политбюро без особого приглашения вечером, часов в  10-11,  приезжала
на  дачу  к  Сталину  на  ужин.  Без  торжества,  без   церемоний,   просто,
по-товарищески поздравляли Сталина с днем рождения - без  речей  и  парадных
тостов. Немного пили вина.
   И вот после XIX съезда передо мной и Молотовым встал вопрос: надо ли  нам
придерживаться старых традиций и идти без приглашения 21 декабря  к  Сталину
на дачу (это была ближняя дача  "Волынское").  Я  подумал:  если  не  пойти,
значит, показать, что мы изменили свое отношение к  Сталину,  потому  что  с
другими товарищами каждый год бывали у него и вдруг прерываем эту традицию.
   Поговорил с Молотовым, поделился своими соображениями. Он согласился, что
надо нам пойти, как  обычно.  Потом  условились  посоветоваться  об  этом  с
Маленковым, Хрущевым и  Берия.  С  ними  созвонились,  и  те  сказали,  что,
конечно, правильно мы делаем, что едем.
   21 декабря 1952 г. в 10 часов  вечера  вместе  с  другими  товарищами  мы
поехали на дачу к Сталину. Сталин хорошо встретил всех, в том числе  и  нас.
Сидели за столом,  вели  обычные  разговоры.  Отношение  Сталина  ко  мне  и
Молотову вроде бы было ровное, нормальное. Было впечатление, что  ничего  не
случилось и возобновились старые отношения. Вообще,  зная  Сталина  давно  и
имея в виду, что не один раз со мной и Молотовым он имел конфликты,  которые
потом проходили, у меня создалось мнение, что и этот конфликт также  пройдет
и  отношения  будут  нормальные.  После  этого  вечера  такое   мое   мнение
укрепилось.
   Но через день или два то ли Хрущев, то ли Маленков сказал: "Знаешь,  что,
Анастас, после 21 декабря, когда все мы были у Сталина, он очень сердился  и
возмущался тем, что вы с Молотовым пришли к нему в день  рождения.  Он  стал
нас обвинять, что мы хотим примирить его с вами, и строго  предупредил,  что
из этого ничего не выйдет: он вам больше не товарищ и не хочет, чтобы  вы  к
нему приходили".
   Обычно мы ходили к Сталину отмечать в узком кругу товарищей Новый  год  у
него на даче. Но после такого сообщения в этот Новый год  мы  у  Сталина  не
были.
   За  месяц  или  полтора  до  смерти  Сталина  Хрущев  или  Маленков   мне
рассказывал, что в беседах с ним  Сталин,  говоря  о  Молотове  и  обо  мне,
высказывался в  том  плане,  что  якобы  мы  чуть  ли  не  американские  или
английские шпионы.
   Сначала я не придал этому  значения,  понимая,  что  Сталин  хорошо  меня
знает, что никаких данных для того, чтобы думать обо мне так,  у  него  нет:
ведь в течение 30 лет мы работали вместе. Но я вспомнил, что  через  два-три
года после самоубийства Орджоникидзе, чтобы  скомпрометировать  его,  Сталин
хотел объявить его английским шпионом. Это тогда не вышло, потому что  никто
его не поддержал. Однако такое воспоминание  вызвало  у  меня  тревогу,  что
Сталин готовит что-то коварное. Я вспомнил также об истреблении в  1936-1938
гг. в качестве "врагов народа" многих людей, долго работавших со Сталиным  в
Политбюро.
   За две-три недели до смерти Сталина  один  из  товарищей  рассказал,  что
Сталин, продолжая нападки на Молотова  и  на  меня,  поговаривает  о  скором
созыве Пленума ЦК, где намерен провести решение  о  выводе  нас  из  состава
Президиума ЦК и из членов ЦК.
   По практике прошлого, стало ясно, что Сталин хочет расправиться с нами  и
речь идет не только о политическом, но и о физическом уничтожении.
   За мной не было никаких проступков, никакой вины  ни  перед  партией,  ни
перед Сталиным, но воля Сталина была неотвратима: другие ведь тоже  были  не
виноваты во вредительстве, не были шпионами, но это  их  не  спасло.  Я  это
понимал и  решил  больше,  насколько  это  было  возможно,  со  Сталиным  не
встречаться. Можно сказать, что мне повезло в  том  смысле,  что  у  Сталина
обострилась болезнь.
   В  начале  марта  1953  г.  у  него  произошел  инсульт,  и  он  оказался
прикованным  к  постели,  причем  его  мозг  был  уже  парализован.   Агония
продолжалась двое суток.
   У постели  Сталина  было  организовано  круглосуточное  дежурство  членов
Политбюро. Дежурили попарно: Хрущев с Булганиным, Каганович  с  Ворошиловым,
Маленков с Берия. Мне этого  дежурства  не  предложили.  Наоборот,  товарищи
посоветовали, пока они дежурят, заниматься в Совете Министров СССР, заменять
их в какой-то мере.
   Я не возражал, ибо мне ни к чему была политическая кухня, в  которую,  по
существу, превратились эти дежурства - там уже шла борьба за власть. Правда,
ночью, часа  в  два,  я  заходил  туда  ненадолго  и  потому  мог  составить
впечатление о том, что там происходило.

   Глава 47
   БОРЬБА ЗА ВЛАСТЬ
   ПОСЛЕ СМЕРТИ СТАЛИНА
   Оставшееся после смерти Сталина партийное руководство - Президиум ЦК КПСС
- включало в свой состав тех товарищей, кто играл ту или иную, но выдающуюся
роль в последние 10-15  лет.  Я  лично  больше  всего  боялся  возникновения
группировок и раскола в руководстве  партии,  понимая,  какие  отрицательные
последствия они могут иметь  для  партии  и  Советской  власти.  Однако  все
вопросы стали решаться на заседаниях Президиума, и  руководство  тогда  было
действительно коллективным.
   В Президиуме у меня не было, кроме Сталина  и,  может  быть,  Ворошилова,
близких отношений ни с кем (да и со Сталиным они резко ухудшились). Несмотря
на определенные и существенные разногласия в некоторые периоды 30-х  гг.,  я
уважал Молотова, если не как работника и соратника (слишком  уж  часто  наши
взгляды расходились), то как старшего члена партии. Особенно мне стало жалко
его и я старался ему помочь как мог, когда  Сталин  стал  его  преследовать,
начав с  ареста  его  жены  Жемчужиной.  Я  был  с  Молотовым  откровенен  в
разговорах, в том числе когда речь шла о  некоторых  отрицательных  сторонах
характера и поступков Сталина. Он никогда меня не подводил и не  использовал
моего доверия против меня. Молотов нередко бывал у меня на квартире,  иногда
со Сталиным вместе.
   После смерти Сталина я почувствовал, что  отношение  ко  мне  со  стороны
Молотова изменилось в отрицательную сторону. Я не мог понять, в чем дело,  и
был очень удивлен, когда узнал от Хрущева и,  кажется,  Маленкова,  что  при
предварительном обмене мнениями их с Молотовым тот высказался за  то,  чтобы
снять меня с поста заместителя Председателя  Правительства,  оставив  только
министром объединенного в этот  момент  Министерства  внутренней  и  внешней
торговли (думаю, в этом проявился шовинизм Молотова, который ему вообще  был
свойствен). Другие с этим  не  согласились,  и  я  остался,  как  и  раньше,
заместителем  Председателя  Совета  Министров   и   одновременно   министром
торговли.
   Да и другие, например Ворошилов, Каганович, Булганин, стали замечать, что
Маленков, Молотов, Берия и Хрущев стали предварительно обмениваться мнениями
и сговариваться, прежде чем вносить вопросы на заседание Президиума ЦК.
   Больше всех вместе бывали Берия, Хрущев и Маленков. Я  видел  много  раз,
как  они  ходили  по  Кремлю,  оживленно  разговаривали,  очевидно  обсуждая
партийные и государственные вопросы. Они были вместе и после работы, выезжая
в шесть  вечера  (по  новому  порядку,  совершенно  правильно  предложенному
Хрущевым) в одной машине. Все трое жили вне Кремля: Маленков и  Хрущев  -  в
жилом доме на улице Грановского, а Берия -  в  особняке  (он  один  из  всех
руководителей в это время жил в особняке, а не в квартире).  Берия  подвозил
их на улицу Грановского, а сам ехал дальше. Я не был близок ни с кем из них.
С Берия тем более.
   Мне Берия не нравился уже с начала 30-х гг., когда он с помощью  Сталина,
но при сопротивлении всего Кавбюро Закавказской Федерации, особенно  грузин,
пробрался из органов НКВД на партийную  работу,  отстраняя  и  отправляя  из
Грузии видных работников, известных на Кавказе еще с дореволюционных лет.
   Например, Орахелашвили,  Картвелишвили,  Окуджава,  Махарадзе,  Цхакая  и
других. Всех их я знал в революционные годы и уважал. Они не  любили  Берия,
он отвечал им тем же, и я был на их стороне. Нечего и  говорить,  что  Серго
его терпеть не мог. Сталину же доставляло какое-то  удовольствие  сталкивать
Берия с Орджоникидзе. Былая  его  дружба  с  Серго  сменилась  на  абсолютно
непонятное недоверие. Я, конечно, разделял мнение, которое Серго  высказывал
о Берия в разговорах со мной, да и со Сталиным тоже. Более  того,  я  считал
Берия косвенным виновником гибели Серго.
   Уже после самоубийства  Серго  Сталин  решил  меня  замазать  участием  в
репрессиях - уж очень его раздражало  мое  отрицательное  отношение  к  ним,
которое я не скрывал, заступаясь за многих арестованных.
   Правда, кое-кого мне тогда удалось спасти от гибели. Упомяну здесь только
один  анекдотический  случай.  Был  арестован  мой  школьный  друг  Наполеон
Андреасян.  Он  сумел  переправить  на  волю  (с  кем-то  из  освобожденных)
сообщение для передачи мне. Оказалось, его обвиняют в том, что  он  француз,
который скрывает свое происхождение, поскольку выполняет шпионские  функции.
Следователь, который его допрашивал и обвинял, был либо  идиот,  либо  очень
хороший человек, рассчитывавший, что такое нелепое обвинение р