акого-нибудь  князя  Демидова  и  ему  подобных.  Но  вот  она   полюбила
требовательного   повелителя,   презиравшего   всякую   продажность,    не
допускавшего и мысли о дележе и так страдавшего из-за своей ревности,  что
он должен был искать  уверенности.  Он  любил  Жюльетту  любовью  "полной,
глубокой, нежной, пламенной, неистощимой" и поэтому хотел, чтоб  она  была
не  только  красива,  но  и  чиста.  А  у  нее  было  лишь  одно  средство
существования - богатые покровители; в театре она зарабатывала очень мало,
на иждивении у нее была дочь Клер. При  всей  своей  любви  она  не  могла
решиться перевернуть свою жизнь. Она только  что  переехала  в  прекрасную
квартиру на улице Эшикье; несомненно,  она  продолжала  принимать  у  себя
того, кто окружил ее роскошью, - дикаря Демидова и ему подобных. Но за это
Виктор Гюго обращался с нею не лучше, чем Дидье с Марион Делорм, считал ее
падшей женщиной. Бальзак посмеялся бы над ним. Но Гюго словно переживал  в
жизни одну из написанных  им  драм.  Иногда,  не  стерпев  "оскорбительных
подозрений" (вполне законных),  Жюльетта  пыталась  порвать  с  Гюго;  она
убегала, но снова  возвращалась  к  своему  грозному  судье  и  обожаемому
любовнику, умоляла  его  "возродить  святой  силой  любви  все  хорошее  и
благородное, что было в ее душе".
   Гюго готов был простить ее, если  она  порвет  со  своим  прошлым.  Она
наконец покорилась и сразу стала очень бедной.  В  январе  1834  года  она
заложила в ломбард "четыре дюжины батистовых вышитых сорочек,  три  дюжины
батистовых сорочек с кружевами, двадцать пять платьев, из  которых  два  -
декольтированных, тридцать нижних  вышитых  юбок,  дюжину  вышитых  ночных
кофт, двадцать три пеньюара,  кашемировую  накидку  с  оборками,  шаль  из
индийского кашемира и  так  далее".  Этот  тщательно  составленный  жалкий
перечень похож на  опись  имущества,  оставшегося  после  смерти.  Что  ж,
княгиня Негрони умерла, а Жюльетта Друэ боролась за то, чтобы  выжить.  Ее
осаждали кредиторы, их визиты усиливали ревность Гюго.  Жюльетте  пришлось
признаться ему в некоторой части своих бед, экономный  буржуа  возмутился;
но романтический герой заявил, что возьмет ее долги на себя.

   Виктор Гюго - Жюльетте Друэ:
   "Эти деньги - ваши. Я заработал их для вас. Я  решил  отдать  вам  часы
бессонной ночи. Вещь, которую просили у меня,  нужно  было  приготовить  к
нынешнему утру или отказаться. Двадцать раз перо падало у меня из рук,  но
ведь это нужно было для вас, и я работал. Я не таков, как другие; я  помню
о роковых обстоятельствах. Даже при вашем падении я смотрю на вас  как  на
существо  самое  великодушное,  самое  достойное  и  благородное,  ставшее
жертвой судьбы. Уж я-то не присоединюсь к тем, кто оскорбляет  несчастную,
поверженную женщину. Никто не имеет права бросить в  вас  камень  -  кроме
меня. Если кто-нибудь посмеет бросить, я заслоню вас..."

   Поскольку он разлучил ее со всеми, кого она раньше знала, а сам не  мог
жить возле нее, он дал ей  работу.  Для  писателя  естественно  стремление
сделать любимую женщину своим секретарем. Жюльетта писала Виктору Гюго:

   "Почти уже шесть часов вечера; я только что кончила переписывать стихи,
которые ты вчера мне дал..."

   Она обязана была отдавать ему отчет во всех своих действиях:

   "Вчера, когда вернулась домой,  читала  твои  стихи;  пообедала,  потом
записала расходы, потом легла в постель; читала твои газеты; потом уснула,
видела во сне тебя, нынче проснулась в восемь часов утра и почти сразу  же
встала; занялась хозяйственными делами, потом  подправила  вчерашний  свой
туалет... В половине третьего села за переписку, как только кончила,  пишу
тебе.
   Вот, господин комендант, рапорт о положении в  крепости.  Довольны  вы?
Гвардии капрал вполне доволен.  После  обеда  буду  репетировать  детей  и
сосчитаю количество строк в "Осенних листьях"..."

   Но Жюльетта получала  прекрасные  награды.  Гюго  подарил  ей  записную
книжку в черном роговом переплете с  золотой  инкрустацией:  "Памятка  для
балов и вечеров", и каждый  вечер,  перед  тем  как  расстаться  с  ней  и
вернуться  на  Королевскую  площадь,  он   записывал   в   этой   книжечке
какую-нибудь банальную и нежную мысль:

   "В первый день нового года напишу: "Люблю  тебя"  -  а  в  последний  -
"обожаю"... Твои ласки заставляют меня любить землю, твои взоры  позволяют
мне постигнуть небо... Я определяю твою сущность, мой бедный друг, в  двух
словах: ангел в аду... Красота - есть у тебя; ум - есть у тебя;  сердце  -
есть у тебя. Если б общество одарило тебя так, как природа, ты  вознеслась
бы высоко. Однако не огорчайся: общество  могло  бы  сделать  тебя  только
королевой, а природа создала тебя богиней..."

   Но как ни любил Гюго свою Жюльетту,  он  оставался  настоящим  Дидье  и
по-прежнему смотрел на эту Марион Делорм как на падшего ангела. Она и сама
презирала себя. Серьезность, торжественность  чувств,  свойственные  Гюго,
надоедавшие Адели, нравились Жюльетте, тем более что  они  чередовались  с
веселостью студента, которая очаровывала ее.
   У нее оставалась только  одна  надежда  -  театральная  карьера.  После
многих ссор Гюго обещал Феликсу Гарелю отдать театру Порт-Сен-Мартен  свою
новую драму - "Марию Тюдор". Он  хотел,  чтобы  две  женские  роли,  почти
равноценные, были поручены: одна - мадемуазель Жорж, а другая -  Жюльетте;
первая должна была играть  королеву  Англии,  вторая  -  Джен,  грешную  и
трогательную невесту оружейника, который прощает ее.  Репетиции  проходили
бурно. Царственная и царствующая в  театре  мадемуазель  Жорж  не  терпела
соперниц. Она, хоть и не была влюблена в Гюго, не могла  допустить,  чтобы
какой-нибудь автор оказывал внимание третьестепенной актрисе. Высокомерная
примадонна язвительно жаловалась на посредственную игру  своей  партнерши.
Красавец Пьер Бокаж, которого она взвинтила, дерзко вел себя  с  Жюльеттой
на репетициях и, наконец, отказался от  роли  Гильберта.  Он  был  близким
другом Александра Дюма и вовсе не желал успеха Виктору Гюго, -  этих  двух
драматургов  романтической  школы  публика,  против   их   воли,   считала
соперниками. Стараниями Бокажа, Сент-Бева и даже Гареля  устные  отзывы  о
пьесе перед премьерой были плохими.  Говорили,  что  в  ней  полно  всяких
ужасов и преступлений, что на сцену в ней выведен палач,  а  главное,  что
Жюльетта Друэ играет отвратительно.
   Накануне премьеры директор театра сказал автору: "Мадемуазель  Жюльетта
просто невозможна. Мадемуазель Ида, любовница Дюма, знает  роль  и  готова
сыграть ее". Гюго был слишком влюблен и слишком справедлив для того, чтобы
уступить. Гарель, разозлившись, отказался в последнюю  минуту  выдать  ему
условленное количество билетов.  Дюма  рыцарски  отдал  "сопернику"  часть
своих мест. Спектакль начался в грозовой атмосфере. Два первых акта  сошли
благополучно, но в третьем публика освистала те сцены, в которых выступала
Жюльетта. Враждебность сотоварищей и зрительного зала привели ее  в  такое
смятение, что она оправдала все опасения и злостную критику. На  следующий
день Гюго под давлением Сент-Бева, своей жены и бывших "боевых  защитников
"Эрнани", не без грусти и гнева,  должен  был  согласиться  на  то,  чтобы
бедняжка Жюльетта под предлогом нездоровья (она действительно  заболела  и
слегла в постель) отказалась от роли.

   Гюго - Жюльетте:
   "Вы ни на одно мгновение не сбились  с  тона,  не  утратили  правдивых,
страстных, патетических интонаций; кто заявляет, что вас не  было  слышно,
просто не слушал; пусть себе говорят, что угодно. В финале вы были красивы
и трогательны, а в  начале  красивы  и  очаровательны.  Во  всем,  что  вы
говорили, вы ни на одно мгновение не теряли тонких оттенков, а  это  очень
трудно при передаче  страсти,  вы  с  достоинством  выдерживали  борьбу  с
королевой в сцене развязки, а там очень важно было устоять, - ведь это  не
борьба двух женщин, это Джен - против  Марии,  это  борьба  газели  против
пантеры.
   Будьте спокойны, когда-нибудь вам воздадут справедливость..."

   Жестокий прием, который публика оказала Жюльетте, доконал ее, бедняжку,
лишил и тех крох дарования, какие  у  нее  были.  "Я  больше  не  смею,  -
говорила она. - Эти люди отняли у меня веру в мои силы. Я больше  не  могу
репетировать, я парализована". То было печальное и несправедливое дело.



3. ГОД 1834-й

   Если двое любящих ссорятся, то потому,
   что им слишком уж хорошо было вместе.
   Поль Валери

   Заметка Сент-Бева для самого себя:

   "Как рушилось все то, что еще несколько лет тому назад было прекрасным,
цветущим  и  разрасталось!  Ламенне  вынужден  молчать,  разорен  и  лишен
учеников; Ламартин  в  своем  "Пустынном  Востоке"  отгородился  от  живых
смертью дочери; все наши поэты низвергнуты, наши ангелы пали! Гюго,  автор
"Ее имени" и "Тебе", - у ног Жюльетты; "Элоа"  [Альфред  де  Виньи,  автор
поэмы "Элоа"] стал пленником и козлом отпущения  госпожи  Дорваль;  Антони
совсем с ума сошел, а Эмиль вновь сделался  дамским  угодником  [Антони  и
Эмиль Дешаны]. О,  только  мы  с  тобой,  моя  Адель,  в  тесной  близости
следовали путем, назначенным нам судьбой. Прижмемся друг к другу покрепче,
дорогой ангел, и будем едины до самой  смерти  и  после  смерти!  Я  люблю
тебя!"

   Нарисованная Сент-Бевом разочаровывающая картина была еще  недостаточно
полной, так как и сама любовь, воспетая здесь, оказалась вскоре непрочной.
В 1834 году произошел полный разрыв отношений между Сент-Бевом и супругами
Гюго, этот год был также годом жестоких бурь для бедной Жюльетты.
   Ссора былых друзей произошла не по причинам сентиментальным,  но  из-за
раздражения  чисто  литературного.  В  начале  1834   года   Виктор   Гюго
опубликовал свой "Этюд о Мирабо". Почему о Мирабо?  Потому  что  эта  тема
позволяла ему косвенным  образом  объясниться  с  современниками.  Бальзак
рисует его  в  эти  мрачные  годы  человеком  "несчастным  и  преследуемым
ненавистью" Это было верно. По  всякому  поводу  на  него  обрушивались  с
несправедливой злобой. Сам  Сент-Бев  вкрадчиво  выражал  удивление  такой
суровостью: "За последние месяцы его произведения и его особа  вызывают  у
критиков почти единодушные и поистине непостижимые вопли ярости".  В  свое
время   и   Мирабо   страдал   от   аналогичной   несправедливости.    Ему
противопоставляли Барнава, у которого были такие же политические  взгляды,
как у Мирабо,  но  не  было  такой  даровитости;  так  в  1798  году  Моро
предпочитали Бонапарту, и, подобно этому, в 1834 году некоторые восхваляли
Дюма-отца в ущерб Виктору Гюго.
   "Однако народ, который не знает зависти, потому что он велик,  -  писал
Гюго, - народ стоял за Мирабо..." Гюго начинал надеяться, что когда-нибудь
народ поможет ему одержать верх "над  людьми  благовоспитанными,  то  есть
такими, какими людей воспитывать не надо".  Точно  так  же  как  он  писал
когда-то: "Нам нужен собственный Шекспир", он говорил теперь: "После наших
великих  деятелей  Революции  нам  нужен  великий   деятель   прогресса...
Французская революция  развернула  для  всех  социальных  теорий  огромную
книгу, нечто вроде завещания. Мирабо начертал в ней свое слово,  Робеспьер
- свое. Людовик XVIII  сделал  там  помарку.  Карл  Х  разорвал  страницу.
Палата, собравшаяся 7 августа, кое-как склеила ее, но  вот  и  все.  Книга
лежит  на  своем  месте,  на  своем  месте  лежит  перо...   Кто   посмеет
написать?.." И он тихонько отвечает себе: "Ты!" За литературной славой ему
смутно видится политическое поприще.
   В том же году он издает у Рандюэля сборник под заглавием  "Литературная
и философская смесь", составленный из юношеских его произведений,  которые
он слегка подправил. Он выпустил этот сборник с целью сопоставить  взгляды
"юного якобита  1819  года"  со  взглядами  "революционера  1830  года"  и
показать, что если его воззрения изменились, то  это  произошло  с  полной
прямотой и бескорыстием. Об этом сборнике  статей  говорили  мало,  Гюстав
Планш поместил заметку в "Ревю де Де Монд": "Господину  Гюго  в  интересах
его славы не следовало бы извлекать эту книгу из праха забвения, в который
она была погребена..." Сент-Бев опубликовал по  поводу  "Этюда  о  Мирабо"
статью - хвалебную в отношении  Гюго-писателя,  но  (как  тот  справедливо
заметил) враждебную в отношении  его  как  человека.  Виктор  Гюго  тотчас
написал Сент-Бесу: "Я нашел в статье, мой бедный друг (на  нас  двоих  она
произвела  такое   впечатление),   бесконечные   похвалы,   выраженные   в
великолепных фразах, но, по сути дела, - и это глубоко меня  печалит  -  в
ней нет благожелательности... Я предпочел  бы  поменьше  похвал  и  больше
симпатии... Виктор Гюго преисполнен восторга, но Виктор, ваш  старый  друг
Виктор, удручен". Сент-Бев протестовал, говорил о дружбе, "которая в конце
концов была моей первой заслугой в литературе, как была она первым большим
чувством  в  моей  жизни".  Но  он  напрасно  расточал   свои   вкрадчивые
любезности. Враждебные слова, переданные  другими  разговоры  бесповоротно
испортили отношения былых соратников. Разрыв  произошел  круто,  30  марта
1834 года Сент-Бев пишет Гюго:

   "Ну что ж, остановимся на этом, прошу вас. Достаточно уж  толковать;  я
не скажу, как вы, - о недостойных людях, я скажу - о недостойном предмете.
Пишите нам прекрасные стихи, а я постараюсь писать  о  них  добросовестные
статьи. Вернитесь к своему творчеству, как я вернусь к своему ремеслу. Мне
не воздвигли храм, и я никого не презираю.  У  вас  есть  храм,  избегайте
устраивать там скандалы..."

   Виктор Гюго - Сент-Беву, 1 апреля 1834 года:

   "Столько ненависти и столько  подлых  преследований  направлено  против
меня, что разделять со мною это бремя нелегко; я  прекрасно  понимаю,  что
даже самой испытанной дружбе это не под силу, и узы ее распадаются.  Итак,
прощайте, мой друг. Похороним каждый в молчании то, что в вас уже  умерло,
а во мне умирает, убитое вашим письмом..."

   После этого прощания они продолжали  обмениваться  рукопожатием,  когда
профессиональные обязанности сталкивали их друг с другом. Сент-Бев  каждый
год посылал 1 января подарок своей крестнице. Но дружба кончилась.
   Для Виктора Гюго и Жюльетты Друэ 1834  год  был  годом  хаоса.  Высокие
вершины, мрачные бездны. Единственное, что оставалось прочным в  их  общей
жизни,  была  взаимная  страстная  любовь.  Жюльетта  выражала  ее   очень
трогательно:
   "Если бы счастье  покупалось  ценою  жизни,  я  бы  уже  давно  всю  ее
истратила..."

   Двадцать шестого февраля 1834 года:
   "Здравствуй, мой дорогой возлюбленный,  здравствуй  мой  великий  поэт;
здравствуй, мой Бог!  Какой  нынче  чудесный  день,  озаренный  солнцем  и
любовью, вполне достойный чести напомнить людям о дне  твоего  рождения...
Мой Тото, люблю тебя! Сколько счастья ты дал мне нынче ночью; я  бы  ни  о
чем не жалела, ничего бы на свете не хотела, если б оно  длилось  всю  мою
жизнь..."  Завистницы  говорили,  что  Жюльетта  Друэ   не   умна.   Какая
несправедливость! Можно посмеяться над ее  орфографией,  иной  раз  просто
фантастической, но не  над  ее  стилем.  Она  с  очаровательной  ловкостью
подражала  в  начале  писем  романтическим  эпиграфам  "своего  поэта"   и
проявляла поразительную изобретательность, чтобы  в  тысяче  разнообразных
выражений сказать: "Люблю тебя". "Пишу вам, как велит сердце,  люблю  вас,
как обитательница рая, а говорю об этом, как служанка со скотного двора...
Сердце мое полно любви, умом же полна не моя, а ваша голова..."

   Она находила интонации, достойные португальской монахини.  Гюго  быстро
распознал в ней этот лирический дар и бережно хранил ее письма.
   Но ведь ни любовью, ни остроумием не проживешь, а Жюльетта была  бедна,
да еще погрязла в долгах - двенадцать тысяч франков ювелиру  Жаниссе;  две
тысячи пятьсот франков  госпоже  Бебретон  и  госпоже  Жерар,  торговавшим
кашемировыми шалями; тысячу  франков  -  перчаточнику  Пуавену;  четыреста
франков парфюмеру Вилену... Всего двадцать  тысяч  франков.  Сначала  она,
страшась  своего  господина  и  повелителя,   обуреваемого   подозрениями,
пыталась договориться с кредиторами, закладывала  в  ломбард  свое  белье,
пробовала занять денег через посредство некоего Жака-Фирмена Ланвена и его
жены,  всецело  ей  преданных  друзей.   Начались   тайны,   скрытничанье,
подозрительные хлопоты, разгоралась ревность Гюго,  принимавшего  в  таких
случаях "вид Великого инквизитора". В течение этого года они не раз готовы
были порвать. В свою записную книжку Виктор Гюго внес 13 января 1834  года
в половине двенадцатого вечера следующие слова: "Сегодня я еще любовник. А
завтра?.." Жюльетта, которая  всем  пожертвовала,  чтобы  сохранить  этого
любовника,  которая  добровольно  обрекла  себя  на  нищету,   справедливо
чувствовала себя оскорбленной его суровостью. "Ничто  из  всего  этого  не
заслуживает в ваших глазах помилования. Я и сегодня для  вас  та  же,  кем
была для всех год тому назад:  женщина,  которую  нужда  может  бросить  в
объятия любого богача, желающего ее купить. Вот в чем причины, жестокие  и
неодолимые причины нашей разлуки. Вот чего я больше не могу переносить..."
   У нее были и другие причины страданий - на Королевской  площади  Виктор
Гюго вел блестящую жизнь, в которую Жюльетта не была  допущена  (иной  раз
случалось, что ночью, устав ждать любимого, она бродила  под  его  окнами,
как он в былое время бродил перед Тулузским подворьем, смотрела на горящие
люстры, слушала веселый смех). Мучило ее и то, что он с легкостью принимал
всякую клевету (или правду) о ее прошлом,  что  он  слушал  россказни  Иды
Ферье или перезрелой мадемуазель Жорж, которые с лицемерной  заботливостью
спрашивали Гюго, почему он из всех женщин выбрал эту  "тщеславную,  лживую
кокетку и беспорядочную особу"; страдала она и оттого, что он  очень  мало
интереса проявлял к ее артистической карьере.  В  1834  году  он  добился,
чтобы ее приняли в труппу Комеди-Франсез с годовым окладом  в  три  тысячи
франков; это позволило  ей  внести  плату  за  квартиру,  которую  снял  и
обставил для нее князь Демидов в доме N_35 на улице Эшикье и  которую  он,
разумеется, больше не желал оплачивать. Но в театре ей не  давали  никаких
ролей, и она приходила к мысли, что ее возлюбленный судит  о  ней  как  об
актрисе столь же несправедливо, как и публика на премьере  "Марии  Тюдор".
Какое же будущее ее ждало? Жить нищей и одинокой, не пробить себе дорогу в
театре, не создать семьи, быть просто любовницей ревнивого и  презирающего
ее человека?  Когда  кредиторы  предъявили  векселя  и  Жюльетта  лишилась
квартиры, а всю ее обстановку описали за долги, она не шутя стала думать о
самоубийстве.

   "Виктор, нынче ночью вы, чтобы совсем уничтожить меня,  воспользовались
гнусной клеветой этой Жорж и несчастьями моей прошлой жизни. Вы посмеялись
над тем, что я пятнадцать месяцев любила вас и страдала из-за вас... Очень
прошу, не отвергайте правды, поверьте, что моя любовь к вам была горячей и
чистой. Не уподобляйтесь детям,  которые,  увидев  старика  прохожего,  не
верят, что он был когда-то молодым и сильным.  Ведь  я  любила  вас  всеми
силами души своей. Вот здесь все ваши письма и тот носовой платок, который
вы мне вернули, - это не мой, а чей-то чужой платок..."

   И она повторила то, что говорила когда-то по поводу роли Джен  в  драме
"Мария Тюдор": "Я больше не могу".

   "Только теперь уж не о роли речь, а о всей моей  жизни.  Теперь,  когда
клевета сокрушила меня во  всех  отношениях;  теперь,  когда  осудили  мою
жизнь, не выслушав меня, как не стали слушать меня в твоей пьесе;  теперь,
когда мое здоровье и рассудок мой  подорваны  в  бесцельной  и  бесславной
борьбе; теперь, когда меня выставили перед общественным  мнением  женщиной
без всякого будущего, я больше не смею и не  хочу  больше  жить...  Говорю
чистую пра